Текст книги "Живая мозаика"

Автор книги: Людмила Татьяничева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

ЕЕ ХОЗЯЙСТВО

Екатерину Ильиничну Савельеву дома застала лишь поздним вечером, когда сумерки вплотную подступили к окнам.

Женщина кормила ужином своих девочек-двойняшек – смуглых, кареглазых, совершенно непохожих на свою мать.

Девочки наперебой рассказывали ей о чем-то смешном, а она их останавливала:

– Потом расскажете. Хватит. Смехом захлебнетесь!

Муж Екатерины Ильиничны – колхозный механик. В горячее время сельскохозяйственных работ возвращался домой позднее, чем она – заведующая фермой…

А познакомились они, еще когда она была просто Катей, вчерашней школьницей, решившей стать колхозной птичницей. Жили они с матерью в небольшом саманном доме на высоком берегу речки Быстрихи. Много лет подряд имя бывшей школьницы называлось среди имен лучших тружениц большой хлеборобной области…

Сейчас Екатерина Ильинична не только умело руководит фермой, но и учится заочно на третьем курсе сельскохозяйственного института. Да вот еще воспитывает дочерей.

Дом у Савельевых новый, «с иголочки». Еще и новоселье не успели справить: до осени отложили, когда будет посвободнее… Просторный дом, «на вырост» строили…

Мне захотелось осмотреть его весь, и я попросила Екатерину Ильиничну:

– Покажите свое хозяйство…

Она взглянула на часики, что-то прикинула:

– Что ж, пойдемте.

И поспешно добавила:

– Правда, утром было бы лучше. У нас такие девчата подобрались, просто на редкость! В крайнем случае можно и сейчас, если другого времени у вас нет…

Я пояснила:

– Вы меня, очевидно, не поняли. Я хотела посмотреть ваше личное хозяйство. Дом ваш…

– Ах, вот вы о чем…

Екатерина Ильинична заразительно, с особым удовольствием рассмеялась. И сейчас она стала удивительно похожей на своих смешливых девочек-двойняшек, уснувших в соседней комнате…

«Мое хозяйство» – давно для нее приобрело совершенно иной смысл.

ПАМЯТНАЯ ЗВЕЗДОЧКА

На торжественное заседание Лариса Кирилловна пришла в вязаном черном костюме, оттеняющем смуглоту продолговатого лица и яркую седину волнистых волос, собранных на затылке в тугой узел.

На груди жарко горела Звезда Героя Социалистического Труда. А рядом скромно примостилась маленькая латунная звездочка, какие обычно носят на офицерских погонах.

Ларису Кирилловну я встречала еще тогда, когда она только начинала работать на комбайне в совхозе «Степном», созданном на богатых землях Зауралья.

Была она в ту пору худенькой и молчаливой, с глазами печальными и строгими. Она долго и тяжело переживала смерть своего жениха, подорвавшегося на вражеской мине где-то в районе Смоленска.

Тысячи мин удалось обезвредить, а эту, хитро притаившуюся, проглядел…

Прошли годы. Лариса вышла замуж. Но замужество не принесло ни счастья, ни душевного покоя. С годовалой дочкой на руках молодая женщина ушла из немилого дома.

Жизнь лежала перед ней нелегкая, но исполненная мужества и высокого смысла. Лариса смело шагнула навстречу трудностям и победам, радостям и печалям. Главным для нее стало – жить без скидок, доказать себе и людям, что она может стать хозяйкой своей судьбы.

Можно точно вычислить запас прочности металла, дерева, гранита. Но никому еще не удалось заранее определить запас прочности человеческой души, пределы возможностей разума.

Если бы Ларисе Кирилловне двадцать лет назад сказали, какой высоты она достигнет в своем труде, вряд ли бы поверила. Это же про нее говорили: старательная, но звезд с неба не хватает!

А ведь и тогда угадывался в Ларисе целеустремленный крупный характер. Ее старательность в работе шла от настойчивого стремления овладеть профессией комбайнера в такой степени, чтобы каждую гайку сложной машины ощущать, как чувствует человек собственное сердцебиение…

За столом президиума Лариса Кирилловна держалась просто и естественно. Сидящий рядом директор совхоза несколько раз ее о чем-то спрашивал. Она отвечала со скромным достоинством, внимательно всматриваясь в лица сидящих в зале людей. Особенно подолгу задерживалась на румяном лице своей Настеньки – рослой девушки, совсем не похожей на мать. С годами Лариса Кирилловна приобрела особую стать и ту глубокую неброскую красоту, которая выражает красоту души, цельность натуры.

Мысль о маленькой звездочке не давала покоя. «Здесь какая-то тайна», – думала я, решив во что бы то ни стало найти ключ к разгадке.

На концерт не осталась. Хотелось побродить по улицам поселка и пораньше лечь спать: в семь часов утра за мной должна заехать машина.

С Ларисой Кирилловной мы столкнулись в раздевалке: она чувствовала себя неважно и тоже хотела прогуляться.

От Дворца культуры начиналась широкая липовая аллея, освещенная яркими шарами электрических фонарей. Мелкие звезды мерцали скупо и смутно. Под ногами сухо шуршали последние осенние листья.

Разговорились. Незаметно для самой себя я спросила:

– Скажите, что означает звездочка, которую вы носите рядом с Золотой звездой?

Моя собеседница ответила не сразу. В ее ровном голосе послышались напряженные ноты.

…Юрия, так звали ее жениха, призвали на третий день войны. Незадолго до этого он отслужил действительную. Был минером. Кому же как не ему первому идти на фронт?

Лариса и Юрий со школьных лет любили друг друга. Их чувства были проверены трехлетней разлукой.

Собирались пожениться осенью, в ноябрьские праздники. Если бы Юрий предложил Ларисе зарегистрироваться перед отправкой на фронт, она бы с радостью согласилась.

Настоящая любовь светла и бережна. Юрий думал о Ларисе. Стоит ли торопиться? Война есть война. Всякое может случиться. Он не хотел, чтобы его любимая осталась вдовой.

…Редко приходили с фронта долгожданные письма. Каждая весточка, даже самая коротенькая, была для Ларисы праздником. Она писала чуть ли не ежедневно. Сдержанная, немногословная, сама поражалась, откуда только берутся у нее такие хорошие, нежные слова!

В сорок четвертом году, после ранения, Юрий приехал навестить родителей и, конечно же, ее, свою невесту.

Лариса много думала о возможной встрече с любимым. И все-таки не могла представить, что радость захлестнет ее с такой силой.

Четыре дня, четыре бесконечных и кратчайших доя длилось их счастье. И вот настал час разлуки. На вокзале, пряча мокрое от слез лицо на груди Юрия, Лариса ладонью дотронулась до лейтенантской звездочки на его погоне. И ей вдруг отчаянно захотелось получить эту звездочку на память. Маленькая звездочка, как добрый символ, всегда могла бы быть с нею, освещая длинные дни и бесконечные ночи до следующей их встречи.

– Подари звездочку, подари, милый, – жарко шептала она, обнимая Юрия.

И он, движимый душевным порывом, в последнюю минуту, когда колеса, вздрогнув, начали свой пока еще медлительный бег, снял с погона новенькую звездочку и подал ее Ларисе.

Разумеется, он знал, что был не вправе этого делать, но отказать девушке в единственной просьбе не смог…

– Вот и все, – выдохнула Лариса Кирилловна, – Эта маленькая звездочка в самые горькие дни была для меня путеводной. Я никогда не расстаюсь с ней. Даже соседство Золотой звезды не мешает Юриной звездочке светиться своим особенным, дорогим для меня светом.

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ПАПАХА

Снег как шкурка зайца весной: крапчатый, в темных подпалинах Сосны окольцованы кругами проталин. Пахнет смолой, оттаивающей землей и еще чем-то неуловимо нежным.

Такое чувство, что весна рядом, может быть, даже вон в той боковой аллее, щедрее других залитой солнцем.

В парке безлюдно и тихо, как в большом лесу. Только на одной скамейке сидит старик в высокой папахе из серого каракуля.

В руках у него кусок хлеба. Он отщипывает по крохотному кусочку и бросает воробьям, вездесущим и озорным, как мальчишки.

Мальчишескими кажутся и глаза старика, что лукаво и улыбчиво лучатся из-под низко надвинутой папахи.

Мы разговорились. Голос у старика рокочущий и сильный. Слова ложатся спокойно и прочно.

Зовут старика Иннокентием Гавриловичем. Он коренной сибиряк, до сей поры работает в лесничестве, страстный охотник, рыболов… Сюда приехал погостить к сыну.

– Не иначе – подарок сына? – спросила я, указывая на папаху.

Старик довольно улыбнулся.

– Балует меня сынок. То сапоги подарит, то рубашку. Такой папахи, как эта, мне и во сне не снилось. Генеральская, но дело, однако, не в этом. Старому человеку всегда отрадно сыновью одежду носить, вроде молодость свою вспоминаешь…

Иннокентий Гаврилович задумался. Глаза затуманились. Но вот они снова весело вспыхнули.

Старик снял папаху, погладил ее, словно ягненка, своей большой, еще сильной рукой и сказал задумчиво:

– Когда я вернулся с гражданской, моему старшенькому, у которого сейчас гощу, шел двенадцатый годок. Шибко ему приглянулась моя буденовка – суконный шлем с красной звездой. Бывало, вертится возле меня, ластится, просит:

– Дай надеть, папаня, ненадолго, ну хоть на минуту!

Так и перешла она к нему по наследству; в той буденовке он, можно сказать, и в жизнь шагнул. Одним из первых в нашем поселке в комсомол записался. С того биография его и началась…

Вот и выходит, что генеральская шапка от буденовского шлема род свой ведет! Мне она чуток великовата: кудри-то старость пообщипала. А у сына держатся, хотя тоже снежком густенько пересыпаны.

ПОЛЕННИЦА

Чернышевка – маленькая лесная деревенька. Десятка полтора крепких рубленых домов составляют единственную ее улицу.

– У кого можно остановиться? – спросила я сидящую на неярком осеннем пригреве пожилую женщину, закутанную в большой пуховой платок.

Женщина вскинула внимательные серые глаза.

– У нас народ приветливый. В любой дом зайдите, никто в ночлеге не откажет. Ежели пожелаете, то и у меня место найдется. Живу одна и хорошему человеку всегда рада. Зовут меня Антониной Николаевной.

Обставленная хорошей мебелью просторная горница сверкала чистотой. На самом видном месте красовался телевизор. На столе лежало вязанье. А за диваном, в углу, стояла большая настольная лампа, по-видимому не пользующаяся расположением хозяйки…

– Сынок подарил, – перехватив мой взгляд, пояснила Антонина Николаевна. – Старается, чтобы по-городскому жила, со всеми удобствами…

В голосе женщины теплилась добрая усмешка.

– Любой подарок сына – для матери радость. Но для меня, признаться, самый дорогой вон тот. – Антонина Николаевна повела рукой в сторону окна, за которым светлела высокая поленница березовых дров.

Лицо женщины стало задумчивым, говорила она негромко и распевно.

– Даже удивительно, ученый человек, более двадцати годов в городе живет, а не забыл, как топор в руках держать. Вы только поглядите, до чего ладная получилась поленница, будто литая: полешко к полешку. Покойный отец, уж на что был мастер, и то навряд ли нашел к чему бы придраться… Я эти дрова зря не жгу, приберегаю к большим холодам да к праздникам. Хотите верьте, хотите нет, но дрова, нарубленные дорогими руками, горят жарче, чем всякие иные. И тепло от них – особое. Ну, да умом этого, пожалуй, не понять. Это сердцем надо почувствовать. Не серчайте, что заговорила вас. Отдыхайте с дороги, пока пельмешков сварю. Плиту зажечь – дело минутное. А пельмени у меня запасены впрок. По нашим уральским местам – самое подходящее угощение. Сынок мой в каждом письме пишет, что о пельменях шибко соскучился. Нигде, говорит, нет таких, как дома…

После длительной тряски по кочковатым лесным дорогам и проселкам, я жадно впитывала прохладную тишину уютного жилья, прислушивалась к звукам, доносившимся из кухни.

Вот скрипнула дверь и в окне показалась Антонина Николаевна, до бровей повязанная белым платком.

Она подошла к поленнице и долго прикидывала, какие полешки взять. Отобрав несколько штук, положила их на согнутую в локте левую руку и, прижав к груди, понесла их так бережно, будто не березовые дрова, а спящее дитя покоилось на ее неутомимых заботливых руках.

СОЛНЫШКО

Тонкий остролистый ясень рос подле самого окна.

Он был очень любопытен и то и дело заглядывал в палату, где на единственной никелированной кроватке лежал его сверстник – восьмилетний Славик.

Бледное лицо мальчика почти сливалось с голубоватой белизной больничной подушки.

И когда бы ясень ни заглянул к Славику – ранним утром или поздним вечером, – с ним всегда была его мама. Спокойная, ласковая женщина с живыми и серыми, как у Славика, глазами. Она часто улыбалась, вызывая ответную улыбку мальчика: так светла была улыбка матери! А может быть, Славик улыбался, чтобы подбодрить свою маму: он был очень чутким и понимал, как ей трудно…

На столике, придвинутом к самой кровати, всегда были свежие цветы. Мальчик любил на них смотреть. Особенно нравились ему колокольчики и крупные садовые ромашки.

И еще он любил держать в своей слабой ладони красную звездочку октябренка. Иногда он прикалывал ее к отвороту пестрой фланелевой пижамы. Конечно, на ученической курточке звездочка выглядела бы значительно заметней… Она была немного похожа на орден Красного Трудового Знамени, которым наградили маму за работу на заводе.

Есть болезни, перед которыми медицина вынуждена пока еще отступать… Мать знала, что никаких надежд на спасение нет. Но держалась так, словно верила, что со сын выздоравливает. А силы больного таяли с каждым днем. Мальчик никогда ни на что не жаловался. На вопросы врача отвечал:

– Мне сегодня гораздо лучше!

Врачи и сестры поражались мужеству мальчика и его матери, боясь встретиться взглядом, словно были перед ними в чем-то виноваты. Никто ни разу не видел эту женщину плачущей. Даже зеленый ясень, который теперь, когда Славику стало совсем плохо, с непонятной для него самого тревогой неотрывно смотрел в окно палаты.

Чтобы мальчику легче дышалось, его мама часто открывала окно, и ясень всякий раз бережно касался ее рук своими молодыми прохладными листьями.

Говорят, что большинство людей появляется на свет утром, а умирает вечером или ночью. Но Славик был еще слишком мал, чтобы постичь эту мудрость.

Умер он в такое же раннее летнее утро, каким было и утро его рождения. Последнее, что он видел, – это склоненное над ним светлое лицо матери. Последнее, что он услышал, были ее ласковые слова:

– Спи, сынок, спи, солнышко!

– Солнышко! – успел шепнуть мальчик немеющими губами.

Для ясеня осталось тайной, к кому это относилось: к проснувшемуся яркому солнцу или к матери, которой легче было бы тысячекратно испытать муки рождения своего первенца, чем улыбнуться ему в тот страшный прощальный миг…

На густые каштановые волосы матери лег нетающий снег ранней седины. Ясень впервые заметил это в ТО утро.

Славика похоронили рядом с его отцом, погибшим от «мины замедленного действия» – тяжелого фронтового ранения.

Над могилкой мальчика взошла и вот уже несколько лет ярко горит, светясь даже в сумраке, красная звезда, похожая на звездочку октябренка, которую так хотелось приколоть к своей школьной курточке маленькому гражданину великой страны…

Фамилию Славика я не назвала, выполняя слово, данное его матери. Ее нестареющее горе мужественно, поэтому молчаливо…

ГРАНЯ-ГАРМОНИСТ

Давно умолкли над селом голосистые баяны, и только одна негромкая песня гармони все еще звучит в ночной тиши.

Я знаю, кто играет, и иду на эту песню по холодной росистой траве, обжигающей ноги.

Здесь есть хорошая тропа, но я не стала ее искать и иду прямиком, по некошеному лугу.

А гармонь поет про стежки-дорожки, что заросли мохом-травою.

– Здравствуйте, Агриппина Ивановна, – тихо здороваюсь я, усаживаясь на бревно, толстое и длинное.

Гармонь легонько вздохнула и умолкла.

– Здравствуйте… Опять полуночничаете? – певуче проговорила женщина. – Вот и мы с гармошкой не спим, старые песни вспоминаем.

Видно, крепко запомнились ей эти песни, если через столько лет они продолжают волновать душу!

…Нелегко сложилась судьба Агриппины Ивановны.

Весной сорок первого года вышла она замуж за механика МТС Григория – лучшего в селе гармониста и песенника.

Майскими черемуховыми ночами вся округа хмелела от песен влюбленного гармониста. Соловьем заливалась Гришина гармонь. И не было женщины счастливей, чем Граня.

Иногда она просила мужа:

– Дай теперь я сыграю…

Сперва гармонь плохо слушалась Граню, а потом стало получаться. Конечно, до Гришиной игры далеко, но мелодия звучала чисто.

…Ой, как плакала, как стонала гармонь в руках Грани в тот памятный вечер, когда пришла повестка идти мужу на фронт! На прощанье Гриша сказал:

– Будешь ты теперь, Граня, вместо меня гармонистом…

Так оно и вышло. Из женщин она одна умела играть на гармошке, а парни все ушли воевать.

Соберутся зимним вечером девчата и солдатки на посиделки – зовут Граню:

– Сыграй-ка нам что-нибудь душевное, чтобы сердце хоть немного оттаяло…

И Граня играла. Особенно любила она суровую и нежную солдатскую песню о негасимой любви. Поет гармонь, словно это Гриша ей весточку подает:

 
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
 

Очень ждала она его. Даже когда пришло извещение, что погиб он смертью храбрых под Ржевом, все равно продолжала ждать. Но чуда не произошло…

Остались Гране на память от мужа скупые треугольнички солдатских писем да вот эта гармонь.

Стали возвращаться с войны солдаты.

Одну за другой начали играть на селе свадьбы.

Зовут Граню:

– Уважь, сделай милость. Какая свадьба без музыки!

Граня не отказывала людям. Играла веселые свадебные песни, а сердце исходило тоской и разрывалось от боли.

Однако и горе стареет.

Не обошла жизнь Граню, наделила ее хорошей судьбой.

Не только в районе – в области знают Агриппину Ивановну, лучшую птичницу колхоза, неутомимую общественницу.

И в материнстве ей удача: приемная у нее дочка, да роднее родной. Трудолюбивая, скромная, ласковая.

– Пора отдыхать, мама, – летит из окна теплый звонкий голосок. – Поздно уже…

– А я, доченька, и отдыхаю… Ты спи, спи.

ТЕРМОС

Мастер получил двухкомнатную квартиру в новом доме. Отдельную, с балконом. Правда, немного высоковато. Четвертый этаж. Но ведь мастер и его жена – люди молодые, легконогие. А об их мальчишках и говорить нечего: вприпрыжку взлетают по лестнице.

Переезжать на новую квартиру мастеру помогала вся бригада. Даже самые громоздкие вещи, поднятые сильными, дружными руками, оказывались как бы в состоянии невесомости – не втаскивались, а словно вплывали в распахнутые настежь двери.

Все шло отлично. Вот только с термосом получилась неприятность. Каким-то образом он выкатился из ящика и ударился о бетонную ступеньку лестницы.

– Посуда бьется к счастью, – сказал мастер.

Сказал и забыл о разбитом термосе среди радостных хлопот своего первого настоящего новоселья…

Но нашелся человек, на которого пустячное это происшествие произвело сильное впечатление.

Это был жилец с нижней площадки – бритоголовый старик с круглыми, как у летучей мыши, ушами. Поднимаясь по лестнице, он видел, как упал термос.

Вечером к мастеру и его жене пришли друзья – поздравить с новосельем.

Как бывает в таких случаях, в квартире царил веселый беспорядок. Стол накрыли по-студенчески, на скорую руку. Было шумно, молодо, радостно.

– Не помешал? – вежливо осведомился бритоголовый старик, неожиданно появившийся в комнате. – Входная-то дверь открыта, дай, думаю, зайду.

Хозяева радушно пригласили его к столу. Окинув комнату придирчивым взглядом, старик обронил:

– Небогато вещичек-то.

– Обзаведемся, – отозвался мастер. – Теперь есть где размещать.

– Так-то оно так… – гость многозначительно пожевал губами. – Однако редкостный термос укокали. Ничего, не расстраивайтесь, и больше люди теряют… Хотя и то верно, такой термос не скоро сыщешь. Импорт! Запасных баллонов к ним не бывает.

– Ну, раз такое дело, помянем его, как положено, – сдерживая подступающий смех, пробасил хозяин, подавая мрачному соседу бокал вина.

– Несерьезные люди, однако. – Старик насупился и, поставив на стол непригубленный стакан, медленно двинулся к выходу, шаркая ногами и укоризненно покачивая головой.

Когда дверь захлопнулась, в комнате грянул смех – молодой, безудержный, как весенние раскаты грома.

БЕРЕЗА

Березами можно любоваться бесконечно.

Трудно даже сказать, когда они бывают красивее – весной или летом, осенью или зимой?

Березам одинаково идет и алмазный зимний убор, и золотая парча осени.

А как хороши они весной в сквозном зеленом наряде!

Свет, излучаемый березами, способен обогреть озябшую душу, идущему – высветлить дорогу в ночи.

Вот почему нет для россиян дерева более любимого и прекрасного, чем белая береза. Сколько песен о ней сложено, сколько стихов написано – и все мало!

И вот что дорого: у каждого человека находятся для русской красавицы свои задушевные, порою неожиданные слова.

Такие неожиданные слова о русской березе я услышала однажды от немолодой сердечной женщины – коменданта женского общежития машиностроителей.

Тетя Фиса – так называли девчата своего коменданта – обладала редким пониманием человеческой души.

Загрустит девушка, заскучает о доме – сразу же возле нее окажется тетя Фиса, тепло, по-матерински приласкает. Глядишь, и отлегло у девушки от сердца, словно с родными повидалась!

Особенно часто наведывалась тетя Фиса к Гульжан Камиловой – смуглолицей девушке из Узбекистана, чьи удивительные черные косы лишили покоя многих заводских ребят.

Когда Гульжан грустила, ее не радовали ни ухаживания ребят, ни искреннее внимание подруг. Не манила ее к себе и веселая березовая роща, одно крыло которой доставало почти до самого общежития.

И только с тетей Фисой девушка отводила душу.

Однажды в минуту грусти Гульжан обронила:

– Ну какая польза от деревьев, которые не дают ни цветов, ни плодов? У нас в Узбекистане большинство деревьев фруктовые…

На эти слова тетя Фиса ответила так:

– У каждого дерева свое назначение, и каждое по-своему полезно.

Вот взять хотя бы нашу березу. Как дома без окон, как ребенка без улыбки, так и родной земли я не могу представить себе без белой березы…

А что фруктов на ней не растет, так для этого другие деревья есть… Полезность, дочка, надо понимать шире. Вот, к примеру, твои косы. – Ласковой рукой тетя Фиса погладила иссиня-черные волосы девушки. – Это же красота, загляденье! Ты и сама, поди, не раз замечала, какими глазами смотрит на них Костя Шумилов или тот же Леня Рудных. Может быть, из-за твоих черных кос перестал Ленька шалопайничать, к хорошему потянулся? Как знать – молодое сердце особенно отзывчиво на красоту…

Я тебе еще так скажу: если бы даже береза не годилась ни на топливо, ни на что другое, все равно мы берегли и любили бы ее, потому что в ней – красота нашей родной земли, а красота сама по себе – богатство…