Текст книги "Стрела Голявкина"
Автор книги: Людмила Бубнова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
У нас не привыкли жить по-капиталистически, а я умею, – добавляет Гусев. – Ха-ха-ха. Я вот скоро открою Фонд Гусева имени Голявкина. Ой-ой-ой – хорошо! Культурное общение. И выпивки не надо...
Гусев всегда что-то рисует, и у него выходит живописно: тончайшая живопись акварелью, бумага просвечивает и дышит, так тонко, что, кажется, невозможно такое воспроизвести.
Рассматривать его станковую графику – удовольствие! У него на редкость простая, но выразительная линия в рисунке, всегда безупречные сюжетные композиции.
Но теперешние издательства не берут – не современно.
"Это, конечно, классика, хорошо! – говорят. – Но нам надо по-новому..."
– С ними разговаривать трудно, – говорит Гусев. – У них американский вкус. А мы, по их мнению, будто бы ушли в историю искусств.
Хорошее слово "классика". Роскошнейшая школа детской книги – все отодвинуто на обочину. Обидно!
– Вернется! – уверяет Гусев.
Гусев совсем бросит пить, станет трезвенником, будет молиться Богу, ходить в консерваторию петь синодальные хоралы чистым, звонким, высоким голосом и приглашать знакомых в консерваторский хор. Он снова готов жениться, потому что его любимая жена Лена недавно погибла в дорожно-транспортном происшествии, и будет объединять его с любой новой женой любовь к работе. Потому что работа – главное. Не какая-то мистическая духовная связь, а конкретная художественная работа.
2
Голявкин мог встретить Лившица или Марамзина, с ними он объездил всю Восточную Сибирь от журнала "Костер". Оба бывали у нас. Потом Лева Лившиц уехал в Америку, Володя Марамзин – в Париж. Теперь до меня доходят только слухи, что больше всего на свете они любят Мандельштама и Бродского, сами что-то пишут и носят лучшие в мире пиджаки. Здесь им этого, конечно, не хватало: у нас все на Пушкине сидят и Пушкиным погоняют, а пиджаки здесь неважные, на них никто и внимания не обращает...
3
Если он встретился с Демиденко, то это надолго и скоро не жди. Высокий блондин-весельчак, балагур и бабник сыплет без умолку анекдотами и куда-нибудь обязательно заведет: например, к Погодиным на улицу Степана Разина, где Рита напоит до отвала пивом: "Только тихо, а то придут снизу!" Однажды она привела Голявкина в цех пивзавода, где тогда работала, угостила пивом. Он дорвался до бесплатного и выпил зараз двенадцать бутылок свежайшего пива разных сортов. Голявкин относился к Погодину как к лучшему другу, восхищался его военными наградами: двумя орденами Славы, двумя орденами Красной Звезды, орденом "Знак Почета". Радик был 1925 года рождения и участвовал в Великой Отечественной войне...
Или Миша заведет его в Восточный зал ресторана "Европа" и учинит катавасию вроде вот этой. Они сидели в ресторане, а за столиком рядом пировали военные с женщинами. Демиденко как увидит женщину, делается сам не свой, ему сразу хочется на ней жениться. И стал он женщин переманивать за свой стол, и они уже почти пересели. Но одному военному это не понравилось:
– В чем дело?!
Демиденко швырнул куриную косточку, и она попала ему прямо по лысой макушке.
Тот вскочил:
– Давай выйдем!
Пошли. А там были вертящиеся двери. В дверях Миша так подгадал, что несколько раз ударило дверью по лбу военному.
Была вызвана милиция.
– В чем дело? – выясняет милиционер.
– Меня ударил гражданин.
А Миша стоит смирный, как ни в чем не бывало, на драчуна не похож.
Милиционер приглашает военного в пикет для выяснения обстоятельств, а Миша спокойно возвращается к столу доедать цыпленка-табака и допивать коньяк.
Вадим Гусев рассказывает:
"Иду как-то по Невскому поздно, все закрыто. Откуда ни возьмись вдруг Мишка навстречу.
– Выпить бы надо.
– Ты что? В такое-то время? Все закрыто!
– Ерунда! – говорит Мишка. Ведет меня в ресторан гостиницы "Москва". А там тоже закрыто. Стулья опрокинуты, убирают помещение.
Он подходит к швейцару и говорит:
– Позови-ка администратора!
Показывает администратору какие-то корочки, ничего даже не раскрывает.
– Организуй-ка нам столик. Накрой выпить и закусить. И никого чтобы вокруг нас не ходило! Смотри! Нам поговорить с человеком надо.
В момент был и столик накрыт, и стулья поставлены. Мы сели: спокойно выпили, закусили, никто к нам не приближался, и пошли по домам – уже глубокая ночь была. Попробуй-ка на последнюю пятерку так выпить и закусить!.."
Не встретить Демиденко в городе почти невозможно. Доводилось сталкиваться и мне. Я долгое время дружила с одной из его жен, Ингой. Вообще у него было четыре жены, и каждой он оставлял по ребенку и по квартире со всей обстановкой. С Ингой мы ездили в путешествия по городам – в Москву, Кострому, Кронштадт, Адлер, ходили по Вильнюсу, Каунасу, Выборгу.
Однажды Инга решила пожаловаться на мужа в партбюро и говорит мне:
– Пойди вместе со мной, прошу тебя.
Я заподозрила семейный скандал, который хотят разрешить общественно-партийными средствами, во что я абсолютно не верю.
– Не пойду, – говорю. – И тебе не советую.
– Ну хоть у двери посиди. Я буду чувствовать моральную поддержку, просила Инга.
Я набралась храбрости, пошла и села у двери портбюро. Мимо прошел Демиденко, презрительно взглянул на меня и после везде говорил обо мне дурное: будто я лезу в его семейные и даже постельные дела.
В другой раз, на поминках по Торопыгину, Бахтин спросил меня, как поживает Голявкин. (Я заменяла его на похоронах и поминках.) Рассказываю, вдруг входит Демиденко и презрительнее, чем прежде, говорит:
– Что вы ее слушаете? Будто тут день рождения Голявкина, а не похороны Торопыгина. Она везде говорит про Голявкина – хватит ее слушать!
И тут я не выдержала. Что, он теперь так и будет размазывать меня по стенке? И я сказала ему:
– Слушай, Демиденко, если ты скажешь еще хоть одно слово против меня я тебя тут же нокаутирую. Представь себе: ты, такой большой и красивый, брякнешься в зале, загородишь проход, и все станут перешагивать через твое туловище!
Видавший виды Демиденко (не думаю, что он испугался) удивился и не сказал про меня больше худого слова ни за столом, ни в дальнейшем.
А урок был взят у Голявкина...
4
Нет, пусть бы он лучше ушел с Конецким послушать его байки про страны и континенты. Мы любим Конецкого за морской романтизм и земную поэзию "в почерневшем зимнем сухостое бурьянов и шелесте облетевшей пушицы, в вечной зелени низкой травки, в подгнивших, но все еще колючих и тяжелых булавах дикой горчицы".
Но Конецкий редко болтается под городу, его трудно встретить на улице, он месяцами плавает по морям-океанам, а на берегу не разгуливает подобно другим – обрабатывает свои мифы для издательства – редкий трудяга. Голявкин соревновался с ним в ЛИТО у Рахманова, в самом начале писательства, но позже, на протяжении жизни, встречался редко. Я видалась с Конецким чаще, чем он, и теперь числю его моим другом.
В жизни мне приходилось трудиться на самых разных работах, в том числе и редактором. Редактировала в 1998 году и книгу Конецкого "Эхо". Потом возила ему на просмотр верстку. Конецкий был любезен, тих, выглядел здоровее, чем во время редактуры. Он давно мечтал подержать в руках верстку этой книги – наконец дождался.
– Я ничего не понимаю: должны же что-то по договору платить?! Я как следует поговорю с директором!
– По договору теперь не платят. Заплатят, когда книгу выпустят и продадут. Вот только когда ее продадут...
– А я верю в своего читателя! – говорит Конецкий.
– Наш читатель уходит вместе с нами, – отвечаю я.
– Я каждую неделю получаю от читателей письма!
Он хочет себя уважать и хочет, чтобы его уважали. Он старый человек, заслуженный, двадцать пять лет мотался на кораблях, написал много книг попробуйте! Его должны уважать! Но кто? Общество? Государство? Не дождешься! На читателей, которые пишут ему письма, он уповает больше всего. Они его спасут. Купят его очередную книгу. Не может быть, чтобы мои книги залеживались на прилавках, думает он. Другие могут лежать сколько угодно. Но не мои!
– А как поживает Голявкин?
– Ходит по квартире, как страшила. Моется, ест, садится в кресло и смотрит телевизор до упора. "Что ты все сидишь?" – скажу ему. Он отвечает: "Я три часа ходил! Устал!" Все. Больше ничего сейчас не делает.
– Я тут на днях рассказ написал, – хвастает Конецкий.
– Голявкин считает: нет никакого толку теперь в рассказах. Не такое простое дело – рассказы писать в нашем возрасте, нужно столько внутренней силы, где ее взять! Он успокоился и просто отдыхает.
– Я почти так же, – говорит Конецкий.
Но капитан Конецкий ни в какую не хочет сдаваться, я вижу по нему: он будет накручивать книгу за книгой, до изнеможения и старости изводить жену беспросветной работой за компьютером, благо у нее есть склонность к литературе, но не согласится с тем, что пора кончать...
5
Больше задерживаться нельзя, я бегу на пресс-конференцию, там мне надо поймать другого автора, книгу которого я тоже редактирую в данный момент. Мне нужен Валерий Попов. У меня к нему вопросы по поводу одного его рассказа. Надо, чтобы он добавил туда несколько недостающих, как мне представляется, фраз.
Перед телекамерами и микрофонами сидят за столом короли литературного момента: Гранин, Штемлер, Цветков, Попов. Я тихонько жду конца пресс-конференции. Поймать Попова непросто: он необычайно подвижен, ежеминутно ускользает, словно ртуть. Но я его настигаю.
– Рассказ можно выбросить! – тут же говорит Попов. Ему неохота возиться. Он хочет от меня отвязаться.
– Выбросить проще всего, – не соглашаюсь я. – Но рассказ хороший, жалко.
– Ладно, пойдем в ПЕН-клуб, там есть свободная комната.
Наконец начался толковый разговор по поводу сборника и рассказа. И тут же в комнату заглядывают Штемлер и Цветков – что, мол, они тут вдвоем могут делать? Зашли, посмотрели, прошлись туда-сюда и, разочарованные, вышли. Сексуальных моментов не заметили, а интеллектуальные не так интересны...
Рассказ, кажется, получается: вмещает протяженный отрезок жизни, грустное настроение. Там, где другой заполняет книжными оборотами абзацы, страницы, Валерию Попову хватает пары слов, и речь летит, словно под парусами – современный, разговорный, живой язык. Метафоры, словосочетания взрывают бывшие в употреблении штампы. Анекдотический юмор, анекдот во фразе, в абзаце, в главе, по поводу общеупотребительных, старых, засаленных выражений, жизнь – анекдот, повествование в форме анекдотов. При этом содержание приобретает удивительную объемность. Сленг, жаргон бывают весьма выразительны. Ничего не разрушается, наоборот, создается живая картина современной бурлящей жизни и расширяются рамки устоявшегося сознания. Пародия настолько всепроникающа, что кажется: конец всему, что было, истории, идеологии, загранице, революции, любому политическому режиму, пресловутой классической литературе, ленинизму, сталинизму, конспиративным охранным службам... Все подорвано иронией, пародией, абсурдом – арсенал языковых штампов, принятых в житейском обиходе и в сфере искусства. После Попова придется создавать новые словосочетания для всего, что есть и будет...
В итоге прихожу домой в восемь вечера, отработав сегодня больше одиннадцати часов. От беготни по городу болят ноги. Весь день почти ничего не ела, некогда было, и теперь, накрошив в тарелку чеснока, с жадностью ем вчерашний суп с толстым ломтем черного хлеба...
6
– Привет! – говорит Штемлер.
– Привет! Ты куда? – приостанавливает Голявкин его галоп.
– Не куда, а откуда. Месяц в Израиле был.
– Расскажи про Израиль: будет война?
– Израиль – маленькая, но великая, мощная страна. Она побьет всех арабов. Только правительство сдерживает.
– А если будет большая война? Постой...
– Я не спешу: у меня еще семь минут...
И, чтобы простак не задавал вопросов со своей природной прямотой и не ловил что-нибудь между слов неповоротливыми мозгами домоседа, тут же, немедленно надо сделать ему приятное.
– Мы же с тобой бакинцы! – говорит Штемлер. – Тебя я знаю с пяти-семилетнего возраста. Мы с тобой учились в одной школе: в восьмой, потом в сто тридцать четвертой...
– Я учился в шестой школе, – говорит Голявкин. – Потом в другой...
– Восьмая и сто тридцать четвертая были объединены одним двором. В Питере я, наверно, самый старый человек, который тебя знает. Ты был крепкий мальчишка, которому все завидовали. Ты же был боксер.
– В школе я не был боксером...
– Все равно: ты был драчун. Очень суровый на вид, мало смеялся. Я никогда бы не подумал, что из такого комодообразного мальчика, коренастого, крепкого, получится утонченный, недетский и в то же время детский юморист. Твои книжки не только для детей, но больше для взрослых. Кто-то его просветил о достоинствах голявкинской прозы. – И ты был моим дворовым кумиром. Хотя ты меня, может, и не знал, я был младше. Потом я приехал в Петербург: Витя Голявкин тут бог! Все тебя знают, со всеми ты сидишь в писательском ресторанчике... Ты яркий представитель литературы, и вообще человек яркий, и художник яркий, картины у тебя яркие...
– Перепуталось, – говорит Голявкин. – О живописи сложно говорить. О себе расскажи.
– Что я о себе буду рассказывать? Ты обо мне говори. Живу я один. Всю семью раскидал. Ни в чем не нуждаюсь. Вчера сам себе обед готовил. Прекрасно живу!
– Что же теперь?
– Поеду в Америку месяца на четыре: у меня там дочка, жена. Вот так жизнь идет...
– Ты великолепно выглядишь! Молодец! Здорово живешь! – восхищается Голявкин. Как раз то, что от него требовалось услыхать, – дипломатия сработала верно.
– Держись! Пиши! – ободряюще говорит Штемлер. Отметился. Поставил мнимую галочку встреч.
Семь с половиной минут кончились.
Еще раз едва "пометил взглядом", переключил внимание и смотрит уже туда, куда понесется дальше галопом, – в Москву, в Америку, в литературу...
Оба расстались довольные.
Но Голявкин стоит на месте все же с озадаченным видом. Он так и не понял: началась уже четвертая мировая война (третья была холодная) или только готовится?
Кого бы еще случайно встретить, как следует расспросить, обсудить, поговорить?..
Так я представляю случайную встречу со Штемлером. Я люблю его уже за то, что с ним не засидишься, и за то, что у него всегда такой вид, будто он знает о чем-то никому не ведомом, о чем никогда не скажет. Я люблю его и потому, что стиль его жизни совсем не такой, как у меня. Он целенаправленно освобождал себя от родственной и социальной зависимости и наконец отвоевал полную волю: куда хочу – туда лечу, что захочу – то получу... А мне из комплекса семейной зависимости не выползти даже на время – не хватит жесткости...
7
Голявкина все еще нет нет дома – вот плохо.
Шутливо интересуется сын:
– А где этот... тот... который всегда?
– Вовсе не всегда.
– Ну теперь вроде должен быть всегда?
– С утра унес свое белье и до сих пор стирает. Не знаю где... Он нужен тебе? Ты его ждешь?
– Жду.
– Жди сильнее – придет скорее.
– Может, он с КЕМ-то полоскает свое белье?
– Вот и я думаю и с КЕМ – гадаю.
Уж не встретил ли он Виктора Курочкина? Тогда беда, скоро не жди. Их запросто может занести к одной из тех представительных дам, с которыми Курочкин постоянно водит дружбу. Он читает им наизусть стихи, всего "Евгения Онегина", но дамы, кажется, все равно потешаются над его якобы недостаточной интеллигентностью. Курочкин вышел из глухой российской деревни и всему учился сам. Он участвовал в форсировании Днепра, Одера, освобождал Украину, Польшу в качестве командира самоходной установки. Отсюда и повести "На войне как на войне" и "Железный дождь" – одни из лучших художественных произведений о Великой Отечественной. В его книгах бьет чистый языковый родник. Все у него пережито, наблюдено, юмор и ирония незлобивые, а герои симпатичные и трогательные.
Но бог весть, удастся ли ему перешибить изощренное умствование своих дам безграничной искренностью?..
8
Для писателя бойкое место в городе – издательство "Советский писатель". Может, он зашел туда? Спрошу у Кузьмичева.
– Игорь Сергеевич, ты Голявкина не видел?
– Давно видел.
Что значит – давно: час назад, день, год, век назад? В моем представлении время комкается как угодно.
– Расскажи про него, – прошу.
– Я лучше напишу, – говорит он.
Сразу видно: писатель. Не болтун.
– Напиши...
И он написал:
"Виктор Голявкин появился в творческом объединении при издательстве "Советский писатель", по-моему, в начале 1956 года, зимой. Занимались в этом объединении люди очень непохожие, люди разной культуры и жизненной закалки, старше других был Виктор Курочкин, автор знаменитой впоследствии повести (и кинофильма) "На войне как на войне", будущий известный драматург Александр Володин, еще не написавший "Фабричную девчонку", и Валентин Пикуль, еще, кажется, не помышлявший об исторических романах, а также Виктор Конецкий, Эдуард Шим, Владимир Ляленков, Сергей Тхоржевский, Глеб Горышин и другие подававшие надежды молодые прозаики. Виктор Голявкин, в ту пору студент Академии художеств, выделялся бесспорностью своего таланта. Его взгляд на мир был парадоксален, его лаконичные миниатюры отличало виртуозное владение словом.
Виктор Голявкин при обсуждении чужих рукописей был немногоречив, ершист, категоричен в суждениях. В любом разговоре держался победителем, абсолютно уверенным в своей правоте, излучал такую энергию, что и не соглашаясь с ним в чем-то (или во всем), его товарищи не могли им не восхищаться, – таково было обаяние его таланта, искрометного, саркастического и жизнелюбивого.
Первые рассказы Голявкина оставляли впечатление яркой мозаики, подвластной неуловимой стихийной силе. Такая правда о человеке не укладывалась в привычные нормативные рамки. Здесь правила бал назидательность не умозрительная и натужная, а естественная, экзистенциальная. Голявкин был духовно свободен, раскрепощен, он никого ничему намеренно не учил, никуда не призывал, и, может быть, как раз поэтому он позже стал замечательным детским писателем. С детьми он нашел общий язык, минуя педагогические ухищрения.
Виктор Голявкин – писатель милостью Божьей. Его "взрослые" рассказы еще не прочитаны по-настоящему".
Кузьмичев – не только писатель, но и опытный редактор: о своем авторе слова зря не скажет, мелочи отметает, смотрит в корень, выдает самую суть...
9
Не стану больше продолжать поиски Голявкина. Хватит! Понятно, он снова обманул меня, бедную. Стоило вернуться домой, как началось все сначала, снова загулял. Ах, жизнь моя горемычная, замужество неудачное! Хоть плачь!
Да он не любит меня – вот в чем дело!
Но чтобы я заплакала? Не дождется!
Он ушел от меня, я снова уйду от него. А порядок, который тут навела, пусть останется ему на память о моей любви.
Сын, конечно, теперь станет упираться и кочевряжиться – ему неохота из дома уходить, можно понять. Недаром он настороженно затих в своей комнате: что-то будет?
Но я его за руку уведу. Не хватает, чтобы мальчишка командовал мной при катастрофических семейных обстоятельствах!
Мне нечего собирать, в любой момент уйду куда угодно налегке, ничто меня не остановит, решено!
10
Вдруг – требовательный, прерывистый звонок в дверь. Через порог в квартиру еле влезает Голявкин. Он с трудом удерживает обеими руками на плече обернутый в шершавую сероватую бумагу и перевязанный несколькими оборотами бумажного шпагата большой квадратный тюк с бельем. Сбрасывает его на пол.
– Хватит с меня! – говорит. – Еле допер...
– Что тебя так долго не было? Где ты болтался?
– Я не болтался! – обижается он.
– Собственными руками, что ли, стирал белье?
– Ну что ты! Теперь я этого не умею. Я искал прачечную, где его срочно постирают. Думаешь, найти просто было?
– Ты что, ждал там, когда будет готово?
– Конечно.
– Завтра мог бы сходить за чистым.
– Возиться с этим еще завтра? Еще чего! Мне некогда.
– Ты как сама природа, к самоочищению способен? Значит, у тебя может быть творческое будущее...
Я достаю ему новые домашние тапочки: старые, пропыленные, выбросила. И чтобы заношенных тапочек больше никогда в доме не было!
Он прошелся по квартире, подозрительно поглядывая по углам.
– Чисто везде! – удивился.
– Литература любит чистоту, – посмеиваюсь я. – Между делом я тут роман написала...
– Какой роман? Что за роман? – насторожился Голявкин.
– Пока ты отмывал свое белье, я успела написать роман.
– Шутишь? Глупость какую-нибудь написала? Даже плохой роман написать очень трудно.
– Ну и глупость! Ну и что! Разве домохозяйка должна быть умной? Какая есть, так и написала.
– О чем же? – обеспокоенно настаивает он.
– Долго рассказывать: ведь целый роман. Не шутка. Не короткий рассказик в половину странички, как у тебя...
– Ну, а все же? Опять выкинешь какую-нибудь штуку?
– Не опять, а снова.
– Какая разница?
– Снова – более литературно...
– Не валяй дурака!
– Если снова напишешь "опять" не в диалоге, я у тебя вычеркну! Я все теперь стану у тебя вычеркивать, что мне не понравится.
– С ума сошла?
– Не без этого. Когда в литературу поглубже войдешь, тут же и спятишь. Сразу многое хочется вычеркнуть у других. Такое дело. Тонкое.
– Я не позволю тебе вычеркивать.
– Сам вычеркнешь. Я тебя научу.
– Не бери на себя много.
– Я уже взяла. И теперь из рук не выпущу. Имей в виду: хорошо работай! – посмеиваюсь я. – Не беспокойся: я не против всего остального пожалуйста...
Он не принимает всерьез мои слова.
Я разлила по тарелкам суп. На белой газовой плите готовилось второе блюдо.
– Так о чем твой роман? – спрашивает он между прочим и жадно поглощает суп. – И что ты там написала? – Требовательные ноты в голосе усиливаются по мере насыщения.
– Ну... не знаю...
– О чем твой роман, спрашиваю?!
Он, признанный юморист, видно, опасается, что я вывела его в каком-нибудь неподобающе смешном виде. Каждый писатель у нас, видите ли, заботится, чтобы про него написали непременно хорошо.
– Ладно. Не бойся, – говорю я.
– Мне нечего бояться. Ты бойся! – говорит он тоном хозяина жизни. А сам опасается. – Почему ты не хочешь четко и ясно сказать мне содержание твоего так называемого романа?!
– Может, боюсь...
– Чего боишься?
– А вдруг я не владею столь уверенно фразой, как любой из вас, мужиков-писателей?
– Наверняка не владеешь. Зачем же тогда писать?
– И потом, тебе не понравится: в моем романе мало иронии и абсурда. Пора вернуться к здравому смыслу. У нас ведь всякий добросовестный человек представляется наивным и примитивным, потому что не иронизирует, – до чего дошло! Но для смысла придется находить новые словосочетания...
– Не понял...
– Я вообще-то писать романы не умею: нет у меня романного мышления, не получается правильно вести сюжет, одно с другим не стыкуется... Я не профессионально написала роман – профессионально я в это время делала в доме уборку...
– Научись сначала!
– И не подумаю!
– Зачем же пишешь?
– А вдруг это тоже может быть вполне интересным для литературы?..
– Не знаю. Не думаю.
– Не думаешь, так не спрашивай!
– Так что там? Что?
– Ну как тебе сказать... Роман получился не трагичным – никто не погиб, не страшным, не детективным, не эротическим. Он специально мыслился с благополучным концом. Домохозяйка – человек созидательный и надеется внушить положительные идеи другим. Не всегда же крах устраивать!
– Что у тебя за роман в конце-то концов?!
По-моему, он слишком зациклился на моем романе. Настырность к хорошему не приведет. Чтобы переключить его внимание, я говорю:
– Кто-то думает, что ты уже умер...
– Кто?
– Некто.
– Некто – кто?
– Я тебе не скажу.
– Почему?
– Ты не оставишь его в покое, а я вражды не хочу. Разве стоит тратить силы на ерунду, когда можно написать один маленький рассказ?..
Сытый ребенок крутится возле стола, от волнения кидает себе в рот то кусочек, то ягоду, встревоженно взглядывает на одного, на другого, ждет, чем кончится словесная перепалка.
Голявкин перестал есть суп и неожиданно рассмеялся.
– Что? – спрашиваю. – Не первый раз слышишь, что ты уже умер? Не будешь лезть в эфир и на экран, подумают, что тебя на свете и вовсе не было...
Смех неожиданно прерывается треском междугородного телефонного звонка.
– Да... Хорошо, – говорит Голявкин. А нам поясняет: – Московское издательство высылает договор на будущую новую повесть.
Смеяться ему больше неохота: суровое предчувствие неотвратимой неясной работы плотно сжимает рот, губы превращаются в узкую короткую черточку.
– Не волнуйся. Будем работать... – говорю я.
Сын успокоенно, подпрыгивая на одной ноге, уходит к себе. Ему всегда больше нравится, когда работают, а не отдыхают.
Оказалось, не так уж все плохо и никуда не надо бежать. Я остаюсь... Наша жизнь всегда на кончике телефонного провода.
Хотите анекдот напоследок? Последний анекдот ушедшего двадцатого века.
Один известный поэт написал новую книгу и получил за нее хорошую литературную премию. Книга называется "Куда пошел? И где окно?" Давно есть рассказ у Голявкина – "Куда пошел и где окно?"
Другой поэт-лауреат написал новое стихотворение под названием "Привет вам, птицы!" И такой рассказ есть у Голявкина.
СВОИХ слов у них не нашлось.
Может быть, они тоже считают себя недооцененными, несмотря на гранты и премии, но явно не до такой степени, как Голявкин.
Так, может, Голявкину цены нет? И о нем следует писать и писать. Может, начать книгу с начала?
Нет, пусть другие пишут. С меня хватит!
Пусть учтут недостатки моих писаний, а свои недостатки превратят в высокие достоинства.
Сколько-нибудь стоящая книга забирает столько энергии, крови и духа, что автору, закончившему творение, не хочется его даже перечитывать.
Нет, нет, нет! Пусть это сделает кто-нибудь другой. Но не я.
Уверяю: труд будет стоить того. Голявкин, несмотря на перипетии и разломы жизни, создал в искусстве СВОЮ планету (когда другие не зацепились и за клочок земли) – рассматривать ее со стороны в любом случае интересно.
