Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"

Автор книги: Людмила Анисарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ЗИМА

Вода так холодна!

Уснуть не может чайка,

Качаясь на воде.

Басе

1

Лена уехала из осени, а возвращалась уже в глубокую зиму. Фирменный поезд «Арктика» почему-то не очень спешил-торопился в Мурманск, делая долгие незапланированные остановки среди снегов Карелии.

Удивительно, что в первой половине ноября, когда в средней полосе стояла еще вполне осенняя погода, здесь уже все укутало бесконечно-белое покрывало, холодное сияние которого под ненадолго выглянувшим северным солнцем было торжественно-ослепительно и непререкаемо.

– Снегу-то навалило, – восхищенно повторял каждые полчаса Петр Иванович, пожилой мурманчанин-рыбак, ужасно похожий на тюленя: глазки – маленькие и добрые, щеки – круглые, усы – вниз.

– Ой, не говорите, – не уставала откликаться веселая бабулька, которая не представилась, поэтому так и называлась – «бабуля».

Весь вагон знал, что в Мурманск она ехала к сыну погостить.

– Да сын-то уж сам пенсионер, – вздыхала бабуля грустно и тут же хвасталась: – У меня уж правнучке пятый год пошел!

Бабулька Лене нравилась. И веселостью своей (все с шутками-прибаутками), и общительностью (со всем вагоном успела познакомиться), и подвижностью (нисколько не задумавшись, собралась лезть на верхнюю полку, но, правда, обрадовалась, когда Петр Иванович предложил ей свою, нижнюю). А еще она была… как бы это сказать… ну, не красивой, а очень симпатичной и очень милой. На нее постоянно хотелось смотреть. Личико – чистое, опрятное, гладенькое. Только глаза, потерявшие, очевидно, от времени свой первоначальный цвет, лучились множеством глубоких добрых морщинок, а еще – смешливостью, мудростью и какой-то особой заботой обо всех и обо всем.

– Дочк, что ж ты на меня все так смотришь? – спросила у Лены в какой-то момент, лукаво улыбаясь, хитрая старушка, прекрасно понимая, что она не может не вызывать умиления.

– Вы на бабушку мою похожи. – Это было первое, что пришло Лене в голову. И поскольку правде не соответствовало, Лена внутренне поежилась. Врать она не любила и не умела.

– Да мы, старые, все друг на друга похожи! – махнула рукой бабуля.

– Нет, не скажите, – заспорил рыбак, – вот вы очень… – он поискал слово, – приятная старушка, ничего не скажу. А теща моя, к примеру, на ведьму смахивает здорово. Да и жена… – Он огорченно махнул рукой.

Лена с бабулькой засмеялись, а молчаливый каплей Василий, четвертый обитатель купе, вспомнил штук пять анекдотов про тещу и старательно рассказал их со своей верхней полки.

Так и ехали. Дружно ехали, ничего не скажешь. Лене, кстати, всегда везло на попутчиков. И это неизменно радовало, настраивало на оптимистический лад: сколько же на свете хороших и интересных людей!

Например, рыжий каплей с веснушками по всему лицу, хоть и был молчалив и в основном шуршал газетами, успевал угадывать любое желание «прекрасной половины» купе: ловко спрыгивал с полки и мчался на станцию за мороженым, или приносил чай, или собирал и выбрасывал мусор. Несколько раз они с Леной выходили в тамбур покурить (Лена решила, что окончательно она с этим делом завяжет в Полярном), и бабулька каждый раз хитро подмигивала: не теряйся, девка! Но напрасно она подталкивала Лену к холостому Василию (он, между прочим, служил недалеко от Полярного, в поселке Гаджиево) – из этого вагонного знакомства получилась всего лишь коротенькая дружба. Лена записала Василию свой рабочий телефон: мало ли, помощь какая потребуется. Тот покорно взял листочек, понимая, что шансов у него – никаких.

Болтая о том о сем с попутчиками, Лена не уставая смотрела в окно. Она всегда очень любила наблюдать за тем, как за вагонным стеклом тянется-мелькает бесконечная и на первый взгляд однообразная полоса из неба и поля, или из неба и леса, или из неба и почему-то чаще всего одинаковых домиков. Глаз не успевает схватить деталей, голова успевает закружиться, а оторваться от окна – невозможно. Кажется – что не ты, кажется – что не с тобой, кажется – что все нереально, призрачно, но вместе с тем несомненно и необратимо.

Состав в очередной раз беспричинно замедлил свой бег, как будто задумался на ходу – так же, как задумались под тяжестью снега огромные роскошные ели, сказочно и мрачно обступившие его с двух сторон. Поезд гудел негромко и ровно; колеса, как им положено, постукивали; а слышно было – вековую тишину старого мудрого леса.

В купе, невзирая на открытую дверь, громко спорили о счастье. Бабулька разглагольствовала о тех временах, когда все работали и деньги вовремя получали. Петр Иванович охотно ее поддерживал. Василий, отложив газеты, заступался за реформы. А Лена думала: «И никто не говорит про любовь. Никто».

– А вы счастливы, Петр Иванович? – спросила она, не поворачивая головы от окна.

– Дык, как сказать… – засомневался рыбак.

«Значит, нет», – грустно подумала Лена.

А вид за окном тем временем поменялся. Лес закончился, и потянулись деревянные избушки, укутанные по самые глаза-окна снегом. Одинаковые змейки дыма над трубами и аккуратные, будто нарисованные, маленькие елочки в заснеженных палисадниках подтверждали картинную сказочность бегущего за окном мира.

Вдруг оказалось, что солнце, хотя до вечера было еще очень далеко, уже спряталось за горизонт и, подсвечивая оттуда небо, окрасило его самым необычным образом: оно, то есть небо, стало разноцветно-полосатым и походило на срез нарядного праздничного пирога.

За окном слоится небо Разноцветными коржами…

Это простучали вагонные колеса? Или это кто-то сказал? Кто? Ни милый тюлень Петр Иванович, ни Василий сказать такого не могли. Да и бабулька – тоже. Значит, все-таки простучали колеса.

 
За окном слоится небо
Разноцветными коржами.
– Счастлив тот, кто все изведал,
Но кого не обижали,
А любили, понимали…
– Может даже – баловали…
– В ком нуждались постоянно…
За окном плывут стеклянно
Домики, дома и ели.
И не нужен им билет.
– Повезло вам?
Вы успели
Побывать счастливым?
– Нет.
 

Кажется, у Лены получились стихи. Стихи под названием «Разговор в поезде». Плохие, хорошие – кто ж знает. Какие уж получились. Придется записать. Лена, стараясь не привлекать к себе внимания, достала потихоньку записную книжку и ручку. Но незамеченным это не осталось: бабулька многозначительно покивала на Лену и Петру Ивановичу, и Василию, но ничего не сказала.

До этого момента стихов Лена, пожалуй, и не сочиняла. Так, когда-то рифмовала все подряд в младших классах. И все. А тут вдруг… Странно…

Почти сразу же услышался другой ритм, тягучий ритм осеннего дня. И записалась еще череда строчек, только сначала – без нескольких слов, которые придумались чуть позже. А в целом получилось так:

 
Это было уже.
Мелкий серенький дождь.
На исходе – короткое лето.
Нос приплюснут к стеклу
только ты не идешь,
Ты опять задержался где-то.
Задержался на час, и на день, и на год.
Я кричала – не отозвался.
Я стою у окна, дождь идет и идет.
Ты на целую жизнь задержался.
 

Лена вспомнила: фраза «мелкий серенький дождь» мучила ее уже давно. Она, кажется, даже пыталась втиснуть ее в какую-то статью. А может, и втиснула… Или нет… Но в общем-то это и не важно. А что важно? Стихи. Вот взяли – и сочинились. Из ничего. Или почти из ничего. Без мучений и стараний. Сами собой. И в них нельзя уже исправить ни слова. Потому что тогда это будет что-то другое. Кажется, с этой мыслью Лена и уснула.

Сон ее был спокойным и глубоким, а не тревожным, поверхностным и рваным, как это чаще всего бывает в поезде. Снилось что-то хорошее и, как всегда, разноцветное.

Проснувшись, Лена чуть-чуть приподняла дерматиновую штору. Свет северного утра был настолько слаб, что сменившийся в очередной раз за окном пейзаж можно было скорее угадать, чем рассмотреть.

Снега здесь было меньше, и перед глазами пробегали теперь не открыточные богатые ели и не аккуратные пушистые елочки, а худые, угловатые, неуклюжие елки с редкими и кривыми ветками. Эти нищенки вместе с кроткими карликовыми березками восхищения вызвать, конечно, не могли, а вызывали нежную щемящую жалость, которая у русских почему-то всегда ближе к любви, нежели восторженное восхищение.

Темное утро, скудная растительность и обветренные сопки за окном говорили о том, что до Мурманска совсем недалеко.

2

На вокзале Лену встречала Наташа, университетская подруга, которую два года назад умыкнул у первого мужа вместе с двумя детьми моряк торгового флота Руслан, привез ее на Север и, запретив работать, обрек на ведение домашнего хозяйства и долгое ожидание.

Наташа, москвичка, красавица и умница, талантливая журналистка, оказалась вдруг не менее талантливой женой, матерью и хозяйкой.

– Знаешь, – говорила она Лене, – я ведь детей собственных раньше неделями не видела. Вечно – в творческом процессе. То пишу – не подходите, то на съемки мчусь, то на монтаж. Как белка в колесе! И Виталька, сама знаешь, из командировок не вылезал. Ни отца у них не было, ни матери. Бабка их, конечно, избаловала вдрызг, и если бы не Руслан… так и не узнала бы никогда представляешь? – какой это кайф – самой своих детей воспитывать!

Собственно, своих не слишком послушных, не в меру подвижных, чрезвычайно милых и любознательных детей, первоклассника Ванечку и пятилетнюю Настьку, Наташа, надо сказать, вовсе не воспитывала. Она просто проживала с ними каждый кусочек их бурной детской жизни, а они – на равных условиях – сопереживали ей в ее взрослом существовании и в решении житейских проблем. Одним словом, они – дружили. А уж когда появлялся Руслан! Шумный, неутомимый выдумщик, он превращал все дни своего пребывания на суше в настоящий фейерверк, от которого дети – шалели, Наташа – немного уставала, а Лена (если оказывалась в тот момент у них) – пребывала в состоянии восторга.

Когда же Лена попадала в Наташину квартиру в отсутствие Руслана, ее неизменно охватывало блаженное умиротворение, настолько здесь было уютно, удобно, несмотря на непоседливость и визг детей, комфортно.

– Ты счастливая, – говорила Лена Наташе грустно и с легкой завистью, которую она и не пыталась скрыть.

– Сейчас нет, – отвечала подруга. – Руслан в море. Счастье – это когда все дома.

Счастье – это когда все дома. Так просто. Как все гениальное.

Нет, все-таки не зависть была главным чувством, когда Лена ползала с Наташиными детьми по мягкому ковру, собирая «Лего». Нет. Главным было радостное удовлетворение оттого, что так бывает. И вера в то, что когда-нибудь так будет и у нее.

Лена позвонила Буланкину уже от Наташи. Не выдержала. Хотя еще в Рязани тысячу раз сказала себе, что, когда приедет, ни за что не позвонит, а просто в положенный день придет на работу – и даже тогда не позвонит. Пусть сам. Он же знает, когда она должна появиться.

– Да, – уже прозвучало в трубке, а Лена еще не знала, что скажет, и поэтому молчала.

– Я слушаю, – заметно занервничал Буланкин.

– Это я, – сказала Лена.

– Господи, – счастливо выдохнул Юра. – Ну почему ты так долго не приезжала?

И он тут же замолчал. Испугался своей радости. Лена поняла – и положила трубку.

Юра, как вы догадываетесь, сразу же набрал ее номер. Полярнинский, разумеется. И в ответ услышал долгие гудки. Долгие-долгие.

Снова не понимая, что со всем этим делать, он бросил трубку, чертыхнулся, быстро оделся и ушел из дома. Куда ушел? Да никуда. Просто шатался бесцельно по улице – и все.

Но к Лениному дому он, конечно, все-таки вышел. Совершенно случайно, как ему показалось. Два высоких и далеких ее окна были темны. Откуда же она звонила?

Вернулся – позвонил снова. И еще раз. И еще. И в двенадцать ночи позвонил – никого. Или она специально не брала трубку? Или телефон сломался? Буланкин набрал номер АТС, попросил проверить. Проверили: все в порядке.

Уснуть у Юры не получилось. На службу он пришел растерянный и злой. Все, кто мог получить от него нагоняй, – получили. Даже неприкосновенной Тамаре досталось от обычно выдержанного Буланкина. Она не обиделась, только смотрела во все глаза: что это с ним?

Время близилось к обеду, когда Буланкин, в очередной раз с надеждой схватив трубку, услышал наконец Ленин голос:

– Здравствуйте, Юрий Петрович. Я приехала.

– Когда? – устало спросил он.

– Только что зашла в квартиру. – Лена сначала как будто не услышала, что с ним происходит. Но потом все-таки заботливо поинтересовалась: – У вас что-нибудь случилось?

– Все в порядке, Елена Станиславовна, – прохладно и ровно ответил Юрий Петрович. – Вам завтра на работу?

Ответив коротко Буланкину «завтра», Лена положила трубку и грустно усмехнулась: «Дура ты, Турбина, какая же ты дура! С чего, спрашивается, взяла, что между вами что-то было? Ничего не было. Нет. И скорее всего не будет».

3

Буланкин, еле дождавшись конца рабочего дня, позвонил Лехе – и они отправились в «Сполохи».

К тому времени, когда туда стал подтягиваться народ и когда в их сторону нежно и многозначительно начали посматривать несколько пар накрашенных глаз, им уже было ни до кого. Но встать и уйти до закрытия было совершенно невозможно. И они, отрицательно мотая головой в ответ на многочисленные приглашения к танцу, заказывали и заказывали «еще по сто» и вели бесконечно душевный, бесконечно бессмысленный и просто бесконечный разговор.

– Леха, ну вот скажи, на хрена мне все это? – спрашивал в сотый раз Буланкин.

Леха в ответ кивал:

– Пошли их всех на…!

Последнее слово он, понимая, что все-таки при погонах и все-таки в общественном месте, произносил шепотом – но очень убедительно.

Буланкин, героически сдерживая слезы, восхищенно рубил рукой воздух: вот Леха, вот человек! Все понимает!

На следующее утро выбритый чище обычного и пахнущий «О'женом» сильнее, чем всегда, Буланкин появился у Лены в радиоузле. Разговор был хоть и не совсем обязательным, но все-таки больше деловым. Знаки внимания почти отсутствовали. Но ведь «почти», а не «вовсе». И после работы каждый из них по отдельности поспешил домой, чтобы быстрее оказаться у телефона.

Юрин дом был ближе. И поэтому, набрав номер Лены, он услышал безнадежно долгие гудки. Через пять минут снова набрал – и снова никого. Юра занервничал, не давая себе труда сообразить, что Лена просто не успела еще дойти до дома.

Бедный Буланкин опять готов был идти куда глаза глядят. Но зазвонил телефон. И Юра услышал:

Я столько нежности несла – тебе. Я столько слов приберегла – тебе. А оказалось все ненужным никому, А оказалась снова я в плену Забытых снов, разбившихся надежд, Неярких, балахонистых одежд, Которые скрывают пустоту – Ах, как это «снижает высоту»… Но – кончено, уже не тяжело. Лишь слезы, словно битое стекло. И снег по-невзаправдашнему чист. И горько мне: совсем ты не артист, А впрочем, хорошо, что не артист. И слишком чист ненастоящий снег. И медленнее, медленнее бег За сном, таким красивым и простым. И чей-то смех, чужой надсадный смех, Который вдруг становится моим.

Юра дол го-дол го соображал, что на это можно ответить. Лена терпеливо ждала.

– Можно я к тебе сейчас приду? – спросил наконец Юра.

Перед приходом Буланкина состояние Лены было близко к полуобморочному. Она твердо решила, что все должно случиться именно сегодня.

Состояние Юры было не лучше: он решил, что даже не прикоснется к Лене. Во всяком случае, сегодня. Почему уж он так решил, не знаю. Хотя вы же помните, что он давно постановил: только дружба. Но зачем тогда было переться (прошу прощения за грубость) к Лене? Объяснять ей про дружбу? Представьте себе, он действительно пытался это сделать! Ну (опять же прошу прощения) не дурак?!

«К черту дружбу!» – сказала Лена, и ее решимость оказалась сильнее всех буланкинских заморочек.

Ночевать Юра не остался: ушел часа в два, на что-то сославшись. На что именно, Лена не запомнила. Главное, что то, к чему с самого начала они оба так стремились, произошло.

Остаток ночи был бессонным. Каждую клеточку Лениного тела, каждый уголок ее радостно пульсирующего сознания заполнили трепетно-восторженные воспоминания о том, что случилось. Иногда казалось, что она помнит все очень точно. Буквально посекундно. Иногда, напротив, обнаруживались зияющие провалы в памяти, даже не провалы, а бездонные пропасти, в которых нельзя было найти ни себя, ни Юру.

К утру Лена ненадолго забылась легким прозрачным сном, а проснулась, как это всегда бывает в подобных случаях, с ощущением абсолютного счастья. Это чувство, полностью растворяющее в себе и рассудок, и время, и память об обязанностях, заполнило не только все Ленино существо, но и умудрилось выйти далеко-далеко за его пределы и царило в комнате, на кухне, на лестничной площадке, и на улице Душенова, и на улице Героев «Тумана», и на всем пути следования на работу, куда Лену, готовую действительно забыть все на свете, вела сегодня раньше обычного какая-то неведомая сила.

Лена, собственно, всегда приходила рано, чтобы успеть к моменту появления народа на проходной подготовиться к выходу в эфир с объявлениями, новостями и всякого рода поздравлениями. После эфира можно было ждать Юру. Но в это утро ей казалось, что он обязательно придет раньше, еще до включения. Придет, чтобы посмотреть на нее. Придет, чтобы сказать что-то совершенно особенное, чего еще сказать не успел.

Как видите, редактор радиовещания Елена Турбина думала не о том, насколько у нее все готово, а совсем о другом. В том числе о том, как она выглядит. И она постоянно беспокойно заглядывала в зеркало. Хотя о чем ей было тревожиться? Она была Еленой Прекрасной – как всегда. Только от бессонной ночи под глазами темнели круги, но зато сами глаза от этого сияли еще ярче.

До эфира Юра не появился (у него и мысли, честно говоря, такой не возникло). После – тоже, так как дел у него было по горло. И возможности позвонить, а тем более зайти – ни малейшей. Сначала ему нужно было дождаться командира, от него пришлось мчаться в штаб, а потом в срочном порядке – на катер, чтобы успеть в Североморск. Дома он очутился лишь поздно вечером.

Нельзя сказать, что он не помнил о Лене. Еще как помнил! А вот позвонить не мог. Ну правда не мог!

А Лене, конечно, думалось бог знает что. И что он над ней теперь смеется. И что она лишь одна из многих, о которых, переспав, можно забыть на следующий же день.

Кому она могла обо всем этом рассказать? Алле, разумеется.

Они сидели на Лениной кухне и, конечно, курили. Алла говорила:

– Ленка, сними ты наконец розовые очки. Ты придумала его себе. Понимаешь? При-ду-ма-ла! Он обыкновенный бабник. Держись ты от него подальше. Тебе замуж надо. За нормального, спокойного, надежного мужика…

– Как твой Саша? Да? – Нет, в Ленином вопросе не было сарказма, в нем было больше простодушия.

Но Алле почувствовался подвох:

– А что Саша? Что Саша? Муж только таким и должен быть, если хочешь знать. Лучше когда гуляет, как твой Буланкин?

– Ну насчет «гуляет» вопрос, сама понимаешь, сложный. Муж не гуляет, так…

Лена не решилась продолжить и резко поменяла ход мыслей:

– Да какой он мой!

– А то я не знаю, как ты из-за него дохнешь! – Алла сделала вид, что ничего такого в свой адрес не услышала.

– Ну дохну, а что мне еще делать? – спросила ее Лена. Грустно так спросила.

И ответить Алле было нечего.

Зато тут же раздался звонок.

Буланкин, быстро все Лене объяснив, весело спросил:

– Прошу разрешения прибыть?

– Нет, сегодня не получится. Пока! – легко и вполне доброжелательно ответила Лена и положила трубку.

– Молодец, Ленка, так его! – похвалила Алла.

– Думаешь, правильно? Я ведь очень хочу, чтобы он пришел. – Лена стояла, прислонившись к коридорной стене у тумбочки с телефоном, и задумчиво накручивала непослушный телефонный провод на палец.

– Мало ли что хочешь. Не будь такой же дурой, как я, – назидательно сказала подруга, направляясь к выходу.

По пути она заботливо поправила Ленины волосы, погладила Ленино плечо, нажала пальцем на Ленин нос: «пи-и-п!» – с тем и отбыла к мужу и сыновьям Петровым.

4

На следующий день у Лены было множество дел – и после утреннего эфира она в своем радиоузле больше не появилась. Пришлось побывать и в штабе флотилии, и в администрации, и в редакции городской газеты. Домой пришла поздно и усталая. Но конечно, все равно ждала звонка. Звонка не случилось.

И вечер, как это часто бывало, прошел в общении с Аллой, которая беззастенчиво уходила к Лене часа на два-три, не считая при этом, что бросает на произвол судьбы семью, так как к приходу сыновей из школы, а тем более к возвращению Саши со службы все у нее всегда было убрано и приготовлено, а поужинать они могли и самостоятельно.

После короткого обсуждения ситуации с Буланкиным (вердикт Аллы был неизменен: он тебе не пара!) переключились на саму Аллу.

Она нервно закуривала сигарету за сигаретой, гасила, не докурив, тут же хваталась за новую (Лена, кстати, компанию ей уже не составила). И говорила, говорила…

И хотя Лена многое из того, что слышала сейчас, уже давно знала, она слушала внимательно, как в первый раз, сочувствуя, сопереживая и бесконечно жалея бедную Алку.

– Я всегда – всегда! – люблю больше, чем любят меня, – твердила Алла. – Ну неужели я недостойна, скажи, хоть десятой доли того, что отдаю сама?

И тут она заговорила, почти запричитала, тихо-тихо и быстро-быстро:

– Меня совсем не за что любить? Меня можно только трахать? Да? Только трахать? А любить – не за что? Совсем не за что? Совсем-совсем?

На этих словах «совсем-совсем» Лена бы на месте Аллы заплакала. Она и заплакала – на своем, от жалости к Алке. А Алла – в этот раз нет, только глаза горели сухим огнем непонимания, в котором плавилась – боль.

– Что ж душу-то мою никто не разглядит? Она же есть у меня – большая и красивая! – Теперь Алла кричала. Шепотом кричала: – И никому, понимаешь, никому она не нужна. Тело, сама знаешь, – нарасхват, не отбиться. А душа – никому на фиг не нужна. Никому!

Алла, конечно, выразилась покрепче. Она часто в приступе тоски или, наоборот, радости переходила на не совсем нормативные или совсем ненормативные обороты, но выходило это у нее удивительно естественно, иногда – чуть ли не изящно.

– Да, вот так, Аллочка, – продолжила она свой монолог, обращаясь теперь уже к самой себе, – вот так-то…

И переходя с крика души на ерничанье, патетически воскликнула:

– Она хорошо делала минет, а хотела, чтобы ее любили за красивую душу! Смешно, господа, не правда ли?

Зло расхохотавшись от этой собственной как бы шутки, Алла подошла к окну и застыла у него. Молчала долго. А потом снова себя спросила:

– А что же ты хотела, моя дорогая, если у тех кобелей, которых ты притягиваешь, член встает раньше, чем душа откликается? Душа за ним не поспевает, вот в чем беда…

Алла снова помолчала, дивясь собственной мудрости, и закончила спокойно и уверенно:

– А у кого сначала – душа, а потом – член, тот и не мужик вовсе.

Вот такая была у Аллы странная теория. Лене она казалась ужасной. Но Аллу все равно было жалко. И в половине двенадцатого ночи, проводив подругу, она записала:

Как редки те, кому нужна душа, И ты из них, кому довольно тела. Срывает ветер ставни оголтело, Надежд последних островки круша.

Показалось, что написанное смахивает на романс. Это хотелось петь. Но пение – по части Аллы. Голос у нее потрясающий. А музыку какую пишет! На стихи Ахматовой, Цветаевой. Талантливая она. И красивая. Чувственная, порывистая. Живет только сердцем. Настоящая женщина. Мужиков у нее действительно море. Только все какие-то не те. Может, по-настоящему ее и ценит только собственный муж. А она, дурочка, не понимает.

«Надо до завтра сочинить продолжение, а Алка пусть музыку придумает», – решила Лена, укладываясь спать. И было непонятно, как же она успеет к утру с продолжением.

Но, проснувшись, Лена уже знала, что дальше будет так:

Одна я снова в опустевшем доме, Среди старинных, умных, пыльных книг. Но много ль тех, кто мудрость их постиг? И много ль тех, кто что-то в жизни понял?

Вечером следующего дня Алла и Лена сидели в квартире Петровых за столом, который был накрыт вязанной крючком зеленой скатертью и на котором стояла в красивом старинном подсвечнике (подарок Сашиной бабушки, которым Алла необыкновенно дорожила) горящая свеча. В такой романтичной обстановке подруги пили водку.

Петров-старший дежурил, а Петровы-младшие слиняли, как выразилась их мама, на дискотеку. Перебирая струны гитары, Алла выразительно читала стихи с лежавшего перед ней на табуретке листа. Лена переживала за каждое слово. А через некоторое время они уже слаженно, проникновенно выделяя каждое слово, пели:

Мир для любви невыносимо тесен. Его пространство для нее мало. Заденет счастья легкое крыло, Чтоб унестись сейчас же в поднебесье.

В двух последних строчках было не все в порядке с логикой. Получалось, что не счастье унесется в поднебесье, а крыло.

– Неправильно, – страдала Лена.

– Не выдумывай, нормально, – успокаивала Алла. Она была уверена, что ее гениальная музыка способна исправить любые словесные погрешности.

Собственно, так оно и было. Романс получился красивым, а главное, душевным, как и положено романсу.