Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"
Автор книги: Людмила Анисарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
7
После командировки вышла на работу Званцева. Ее губы были поджаты больше обычного: было ясно, что последний номер газеты она уже видела.
Немного походив туда-сюда перед столом Лены, Галина Артуровна вдруг резко остановилась и, с ненавистью глядя в окно, задала наконец свой вопрос:
– Ты почему дала статью Рубцова без меня? Званцева обращалась к Лене на «ты». Как, впрочем, и ко всем. К этим всем, разумеется, не относились большие заводские начальники. «А еще интеллигентной себя считает», – возмущалась про себя Лена. Возмутиться вслух смелости у нее, откровенно говоря, не хватало.
– Но вас же не было. – Лена попыталась прикинуться дурочкой.
– Ты дурочкой-то не прикидывайся! – прикрикнула Званцева, провести которую было невозможно. – Ты лучше подумай, что скажешь начальству, когда на ковер вызовут.
Тут Галина Артуровна перешла с крика на шипение:
– Хотя вызовут-то меня. И ты… – тут Званцева запнулась, ей, видимо, хотелось назвать Лену каким-нибудь плохим словом, но она сдержалась и продолжила, шипя: – …конечно, это знаешь.
Званцева что-то еще и еще шипела, а Лена думала: каким же словом хотела ее назвать Галина? У Званцевой был широкий ассортимент разного рода заспинных обзывательств для тех, кто возмущал своей глупостью, беспринципностью, наглостью, стяжательством и т.д. умную, справедливую, честную и порядочную Галину Артуровну. В этом списке самыми ходовыми были: придурок, хам, идиот и тварь. Какое годилось для Лены? Наверное, последнее.
По наблюдениям Лены, тяжелая неприязнь к ней жила в ее начальнице постоянно, но бурно прорывалась ровно два раза в месяц. Правда! Лена специально засекала. Может, у Званцевой внутри был какой-то особый механизм, отсчитывающий точно две недели, по прошествии которых необходимо было напомнить Турбиной, что она пока ничего собой не представляет, что она выскочка, что она идет на поводу у горл охватов-рабочих, что нужно не забываться, быть скромнее и т.д. и т.п.
Званцева в этот раз не успела сказать своей подчиненной и сотой доли того, что хотелось, потому что ей нужно было идти на планерку к начальнику завода.
Она с большим сожалением и одновременно с удовольствием хлопнула дверью, и Лена вздохнула с облегчением. Буквально через минуту в редакцию впорхнула Оксана.
– Елена Станиславовна, вы поедете в субботу за брусникой? На катере. Меня Буланкин попросил список желающих составить.
– Ой, Оксаночка, не люблю я эти коллективные вылазки, ты же знаешь, – замахала руками Лена, с ужасом представив, что ей еще и в субботу придется видеть Званцеву.
– Знаю, конечно, – с пониманием отозвалась Оксана, – но без коллектива на остров не попадешь. Может, поедем? А?
Лена подумала и Оксана дополнила внушительный список еще двумя фамилиями.
Буланкин действительно попросил Оксану составить список желающих поехать на остров, из чего, кстати, совсем не следовало, что сам он собирался в эту поездку. Народ попросил – он организовал. А самому с народом – особой нужды нет. Надо будет, он и без толпы выберется куда душе угодно.
Приблизительно так думал Буланкин до того момента, как увидел в списке фамилию Турбиной. Это меняло дело.
Да, Лена ему понравилась. Согласитесь, было бы удивительно, если бы этого не случилось. Надо сказать, что Буланкин видел ее в городке и раньше. Видел – и, конечно, отмечал про себя: хороша! И понимал, что такая красота уже, конечно, кому-то принадлежит. Поэтому интерес к этой женщине (больше, конечно, хотелось назвать ее девушкой) был чисто умозрительным, как к любому красивому явлению бытия. И вдруг это явление – рядом, через кабинет, с именем и фамилией. Теперь про нее все можно было узнать, причем без особого труда.
Буланкин в тот же день, когда Лена впервые переступила порог его кабинета, буквально через десять минут после ее ухода собрал необходимые сведения. И сведения эти его вполне удовлетворили. Не замужем – раз. Ни под кем из высоких начальников не числится – два. Это было приятно, хотя и немного странно.
Итак, размышлял Буланкин, поездка на остров – прекрасная возможность познакомиться поближе. Прекрасная. Но вся эта толпа… Так… Что же придумать?
Юрий Петрович набрал номер оперативного дежурного штаба бригады.
– Леха, ты в курсе насчет катера для завода на субботу? Так. А в воскресенье повторить нельзя? Командующий, говоришь? А… вот так? Ну доложи тогда. Жду. За мной не заржавеет!
– Оксана, а ты не знаешь, сам-то Буланкин поедет в субботу? – как бы невзначай поинтересовалась Лена, сама не понимая, зачем ей это.
– А хотите, я его спрошу? – загорелась Оксана. Лена сначала деланно-равнодушно пожала плечами, а потом все-таки решительно кивнула: спроси!
– Юрий Петрович, у нас тут вопрос возник… – набрав номер Буланкина, кокетливо заговорила Оксана в трубку. – Вашей фамилии в списке почему-то нет. Вы что же, от коллектива отбиваетесь?
В этот самый момент в кабинет непонятно почему вошла Званцева, которая должна была отсутствовать еще по крайней мере полчаса, и Оксана, моментально скиснув, перестала играть глазами, сделав взгляд сосредоточенным, а голос – серьезным и строгим.
Буланкин, очевидно, что-то долго-долго объяснял, но по лицу Оксаны теперь было совершенно невозможно понять, что именно. А Званцева, сидя за своим столом, уже всячески давала понять, что Оксана слишком долго занимает служебный телефон: нервно листала записную книжку и раздраженно постукивала ручкой по столу.
Наконец бедная Оксана, пробормотав что-то невнятное, положила трубку.
Лена вычитывала свою статью, не поднимая головы. Все равно пока ничего не выяснится. Даже в коридор вместе с Оксаной выйти прямо сейчас нельзя: Званцева терпеть не могла перекуров, рассматривая это как злостное нарушение трудовой дисциплины.
Но минут через двадцать Галину Артуровну вызвал к себе начальник отдела кадров. Надо сказать, что она плохо переносила, когда Лена с Оксаной оставались в кабинете наедине, подозревая заговор и саботаж, поэтому перед уходом всегда говорила что-нибудь гаденькое.
– Ты сегодня-то хоть закончишь? – спросила она Лену, никак по обыкновению ее не называя. – Или снова из-за тебя номер задерживать?
Лена подняла глаза и молча, но очень, как вы понимаете, выразительно посмотрела в глаза Званцевой: когда это из-за нее, из-за Лены, задерживали номер? Взгляд был, прямо скажем… Могла ли бедная Галина Артуровна любить Лену с этими ее красноречивыми взглядами?
Едва за Званцевой закрылась дверь, Оксана вскочила со своего места, подлетела к Лене и зашептала:
– Он сказал, что пока думает. И знаете, Елена Станиславовна, у него очень плохо с чувством юмора. Очень. Такой зануда! Видели, сколько он мне рассказывал, как тяжело было выбить катер и как он старался? А вообще-то он сказал, что не любит коллективных вылазок. Тут вы с ним совпадаете. Я бы ему, конечно, что-нибудь такое выдала, если бы не эта…
Уже через полчаса Буланкин знал, что с катером на воскресенье (фантастика!) все складывается. Командующий раздумал выбираться на природу. Теперь оставалось решить вопрос с Еленой… Как ее? Станиславовной, кажется? Ну что ж. Это надо делать через Оксану. Но тогда и ее с собой брать придется. Собственно, это неплохой вариант. Взять для нее кого-нибудь… Леху, например. Нормальная компания получится.
В общем, все получилось так, как планировал Буланкин: в воскресенье Лена с Оксаной и Юрий Петрович со своим другом Лехой из штаба бригады отправились за брусникой. Хотя брусника, ясное дело, была всего лишь поводом.
Буланкин, между прочим, занудой никогда не был. Это Оксане показалось. И она была вынуждена почти сразу же публично в этом признаться.
Все было замечательно: весело и вкусно. А главное, погода выдалась на удивление. Тем, кто приезжал на остров в субботу и ободрал до последней ягодки всю бруснику, повезло меньше: их день был пасмурным и ветреным.
А сегодняшняя компания, оставшаяся без брусники и безостановочно по этому поводу хохотавшая, в полной мере могла насладиться (она и наслаждалась) бережными остатками тепла заполярной осени.
Улыбка неяркого солнца была сдержанной, но постоянной и вполне доброжелательной. Окружающий ландшафт радовал суровым совершенством формы и положенной гаммой красок теплых тонов. Море… Ну что море? Это ж вам не теплые края, а самый настоящий Крайний Север! Как положено северному морю, оно и в самый солнечный день выглядело мрачным и холодным. Впрочем, купаться в нем никто не собирался.
Оказалось, что Буланкин не только спец по шашлыкам, а много еще по чему. Это выяснилось тогда, когда общее бестолковое веселье плавно перетекло в общение парами.
Оксана с Лехой убрели за соседние сопки, а Лена с Буланкиным остались сидеть у костра. Лена курила, Юрий Петрович по этому поводу неодобрительно качал головой. Но это вовсе не помешало им вести беседу.
О чем только они не успели поговорить! О буланкинской службе и о далеких временах учебы Лены в университете, о Севере и их общей, как оказалось, привязанности к нему, о любимых фильмах и книгах.
Что касается книг, то Буланкин не просто знал названия – он читал! Это совершенно потрясло Лену. Читающий офицер – это как плачущий большевик. Большая редкость. А когда он не просто читает, а легко цитирует, например, поэтов Серебряного века – то это вообще фантастика! Кстати, слово «фантастика», как успела заметить Лена (а заметить это было нетрудно), являлось любимым выражением Юрия Петровича. А произносил он его (точнее, восклицал) совершенно замечательно: с сияющими глазами и детской радостно-удивленной улыбкой.
Да, первое впечатление Лены о Юрии Петровиче Буланкине было явно ошибочным. И она все больше и больше убеждалась в этом.
Вернулись к костру и «столу» Оксана с Лехой, но вести общий разговор уже не хотелось, и, предложив всем быстро выпить, Буланкин повел Лену на экскурсию по острову.
Оказалось, что молчать с Буланкиным было так же легко, как и говорить. Но, помолчав, они все-таки вернулись к разговору о литературе.
Так уж почему-то сложилось, что в окружении Лены читающей была только Алла, окончившая, помимо музыкального училища, еще заочно и литфак. С ней Лена и отводила душу. Кроме как с Аллой, поговорить о Тургеневе, Бунине или Шмелеве было не с кем. Хотя Аллы вполне хватало, тем более что вкусы их во многом совпадали.
И вдруг – новый собеседник! Неожиданно умный. Неожиданно тонкий. И кажется, знающий не меньше Лены, а может, и больше. Это выяснилось, когда они заговорили о Серебряном веке. Буланкин легко сыпал цитатами и фактами.
– Откуда такие широкие литературные познания? – учтиво поинтересовалась Лена.
Задавая этот вопрос, Лена пыталась скрыть свою ревность. Ей казалось, что только ее могут связывать особые отношения с литературой. Даже Алле она в этом отказывала, полагая, что слишком бурная внешняя жизнь ее подруги не может позволить почувствовать то, что дано чувствовать Лене.
– Не из школы, конечно. Тем более не из училища. Когда в море первый раз пошел на полгода, набрал книг в библиотеке. Наивный, думал, будет время читать. А библиотекарша в ДОФе подсунула мне (не знаю, с чего она решила, что мне это будет интересно) воспоминания про Ахматову. Толстая такая книжка, белая… Собственно, ее я тогда только и осилил.
Лена уже поборола свою ревность и была вся внимание.
Ей нравилось не только то, что говорит Буланкин, но и то, как он это делает: быстро, небрежно и как будто чуть-чуть насмешливо.
– Ну вот. С этого все и началось. Сначала, можно сказать, полюбил Ахматову. Потом – Кузмина, Гумилева, Мандельштама. Это уже, конечно, более серьезно и более интересно. Вершиной показался Волошин. Как он вам? Вы читали его дневники?
– Дневники – нет. А стихи читала, но как-то… – Лена растерянно пожала плечами. – Наверное, я его пока для себя не открыла.
– Жаль. Хотя чего ж жалеть? Наоборот, здорово. У вас все впереди.
Буланкинские слова, конечно, слегка царапнули честолюбивую Ленину душу. Она считала себя знатоком и ценителем русской поэзии – и ей было немного стыдно, что она чего-то не знает, и обидно, что кто-то знает больше, чем она.
Возвращаясь к рассказу о своем первом выходе в море, Буланкин сказал, что он вернулся оттуда другим человеком еще и потому, что близко сошелся тогда с одним офицером, который был буквально помешан на восточной философии.
– Вот он меня и просвещал, – с удовольствием, но по-прежнему с легкой иронией вспоминал Буланкин, – говорил, что я очень благодарный слушатель. А меня всегда это все интересовало, но как-то не выходил на нужных людей. Вернулись в базу – он начал из меня йога делать. Не получилось, правда, из меня йога. Но интересно было. Да и сейчас… Вот так. – Юра улыбнулся, понимая, что он слишком много говорит и надо дать возможность Лене рассказать про себя.
Но Лене больше хотелось слушать. Хотя кое-что она тоже рассказала. Самую малость. Что йогой тоже интересовалась, правда, только теоретически. Что любит по утрам слушать музыку для медитации, и музыки у нее этой очень много, может дать переписать. Что любит читать Шмелева, и «Няня из Москвы» – ее любимая вещь.
Только Юра открыл рот, чтобы что-то сказать или спросить, как из-за сопки выскочили взбудораженные Леха с Оксаной, заставили прервать красивый интеллектуальный разговор, заменив его шумом, гоготом и кучей-малой.
Поездка на остров сделала свое дело. Буланкин понял, что, кажется, слегка влюбился. Сомневаться не приходилось: все положенные симптомы присутствовали. Но это не радовало. Вернее, сердце-то было согласно то радостно подпрыгивать, то замирать а вот разум… Разум был категорически против – против всего, что могло изменить теперешнюю Юрину жизнь.
8
Лариса Игнатьева относилась к тем женщинам, которых мужчинам всегда хочется оберегать и защищать, которым нельзя не уступить место в автобусе и из рук которых нельзя не взять тяжелую сумку. Она была маленькой и беззащитной, с доверчивыми глазами олененка Бэмби, с пухлыми детскими губами и трогательной ямочкой почему-то только на одной щеке.
Эта женщина-ребенок до умопомрачения любила своего мужа только потому, что он – муж, и плакала навзрыд в роддоме, когда ей принесли в первый раз сына Сережу. Плакала от жалости к нему, такому крохотному и беспомощному. И от счастья, которого, как ей казалось, она просто не достойна.
Недолюбленность в детстве (мама была очень строгой учительницей, а папа вовсе отсутствовал) обернулась, вопреки одним теориям и в подтверждение другим, громадой любви, которую Лариса аккумулировала, казалось, из всего, что ее окружало: из солнечного света, из запаха цветов и просто из воздуха.
Это стало сутью Ларисы – любить всех вообще и каждого в отдельности, а проявилось в полной мере, когда в девятом классе одноклассник Витя, такой же маленький и худенький, как она сама, признался ей в любви. Она откликнулась сразу же, откликнулась страстно и горячо, к чему Витя был совсем не готов и поэтому поспешил ретироваться. Лариса не могла понять, почему он вдруг перестал звонить, почему избегал ее взгляда и на перемене бросался сломя голову из класса, стоило ей оказаться рядом. Она страдала, плакала. Пыталась выяснить отношения – но из этого ничего не вышло.
И уже тогда в ее душу закралось подозрение, что любить слишком сильно – плохо.
А еще она вдруг интуитивно поняла, ровным счетом ничего пока об этом не зная, что мужчина и женщина – это не просто разные, но и бесконечно далекие друг от друга планеты, которые зачем-то очень стремятся к тому, чтобы орбиты их пересеклись. Что мужчина и женщина – это вечная борьба и единство противоположностей, как земля и вода, как север и юг, как запад и восток. Что мужчины не только внешне устроены по-другому они чем-то другим чувствуют, чем-то другим руководствуются, чему-то другому радуются и огорчаются.
Сделанное открытие не помешало, однако, Ларисе снова влюбиться. Влюбиться в Витиного друга, который взялся ее опекать. Никаких особых достоинств у него тоже не было, но довольно было того, что он смотрел участливо, брал за руку и говорил: «Все будет хорошо».
Однако и Витин друг не смог долго выдержать того высокого градуса любви, когда все вокруг плавится, теряя очертания и смысл. Смысл был дороже – и сразу после окончания школы друг тоже как-то быстро поспешил потеряться в потоке жизни. Снова было больно.
Лариса, будучи ярким гуманитарием, неизвестно зачем, наступив на горло собственной песне, поступила в политехнический. Но полюбить чертежи и цифры, как ни старалась, не сумела: бросила в середине второго курса. Она устроилась работать в своем Куйбышеве на кондитерскую фабрику, вкалывала по две смены, чтобы не только не зависеть от матери материально, но и поменьше ее видеть и слышать.
Она казалась всем диковатой и осторожной, но на самом деле все равно продолжала ждать. Продолжала ждать того, кто не испугается ее умения любить. Любить, как в трагедиях Шекспира. По-другому она, к сожалению, не умела.
Нельзя сказать, чтобы Ларисе пришлось дожидаться слишком долго. Уже через два года после окончания школы, которые вместили в себя и неудавшийся политех, и фабрику с двумя сменами, ее увез на Север офицер-подводник.
Старший лейтенант Игнатьев, приехав в гости к другу в Куйбышев всего на три дня, в первый же из них увидел Ларису в троллейбусе и пошел за ней, как бычок на веревочке.
Костя был невзрачным и нерешительным, но очень добрым и нежным. Не любить его было невозможно. А уж когда стал мужем – тем более.
Жили они душа в душу, абсолютно доверяя друг другу. Другие женщины Костю не привлекали, как и он их. А Лариса настолько была поглощена и им, и маленьким Сережей, что никогда и ни у кого не могло бы возникнуть мысли, что когда-нибудь от их уютного и теплого семейного счастья не останется и следа.
Но счастье это было нерушимым до тех пор, пока никто на него не покушался, пока никто не испытывал его на прочность.
Про Костю я вам уже сказала: кроме семьи, для него была важна только служба. Лариса же, абсолютно лишенная женского кокетства и ориентированная только на своего некрасивого мужа, вызывала у окружающих мужчин нежные, но исключительно благородные чувства – и никаких провокаций с их стороны не случалось.
Появление Буланкина в сложившейся компании, которая периодически собиралась то у Игнатьевых, то у Петровых, все изменило.
Ю]а и Костя вместе учились в «Голландии», дружили, вместе получили назначение в Полярный, где на какое-то время жизнь их ненадолго развела. Но однажды Костя, встретив Буланкина на улице и страшно ему обрадовавшись, затащил его к себе в гости. На свою беду.
Буланкин в тот момент «холостяковал» (жена с дочкой были в Севастополе) и с удовольствием прибился к компании Петровых – Игнатьевых. Сразу положив глаз на Ларису (что было с его стороны, конечно, свинством), он поначалу потерпел головокружительное фиаско: Лариса не откликнулась ни на один комплимент, ни на один намек – только смотрела на него глазами Бэмби, удивленно и доверчиво.
И так уж получилось, что все остальные женщины в жизни Буланкина как-то отодвинулись на второй план, померкли – и стал нужен только этот маленький олененок. Он так потом и звал ее: то Олененок, то Бэмби.
Любовь была бурной, с ревностью и слезами, бесконечными выяснениями отношений и бесповоротными решениями быть вместе.
Своего Костю Лариса поставила в известность о том, что полюбила его друга, чуть ли не сразу – но он, страдая неимоверно от двойного предательства, не отдавал жены своей и боролся за нее изо всех сил.
Юрина Светланка долго пребывала в неизвестности – и Юра пытался отодвинуть объяснение как можно дальше, вероятно, надеясь, что все как-нибудь само собой утрясется. Но Лариса не позволила пустить это дело на самотек. Объявилась и объявила: мой.
Светланка номер один сразу же подхватила Светланку номер два и уехала. А Юра затосковал и задумался: а так ли уж он любит Ларису? Пока Светланки были рядом, она была ближе и родней. Странно, конечно. Но факт.
И чудно все как-то получилось. Лариса была изначально настроена на развод, но продолжала оставаться с мужем. А Юра, до последнего надеявшийся, что Светланки вернутся, все-таки развелся. На это у него, кстати, ушло почти полгода.
Лариса жила со своим Костей, любила при этом Юру и говорила, что скоро все решится.
Разведенный Буланкин уехал в отпуск. А когда вернулся, добрые люди шепнули, что заходил тут один к Лариске, пока ее Костя в море был. Юра не стал ничего выяснять, а просто положил трубку, когда Лариса позвонила.
Она звонила и просила о встрече – он молчал. Она поджидала его – он обходил ее стороной. Она подсылала к нему Аллу Петрову – он отказывался разговаривать. При этом он был уверен, что Лариса его действительно любит, что она страдает, но…
Юра не хотел ничего больше знать про любовь. Бог с ней. И без нее прожить можно. И дело иметь можно только с теми, кто это тоже понимает. Слава Богу, таких женщин, без иллюзий и без фанатизма, достаточно. На его век хватит. Так думал и на том стоял Юрий Петрович Буланкин вот уже целых два года. И вот уже целых два года Лариса Игнатьева не давала ему покоя. Звонила. Просила о встрече.
Ни о какой встрече с Ларисой не могло быть и речи! Если б не она, жил бы Юра нормально. Ведь Светланка – идеальная жена, лучше не придумаешь. Любовь – это одно, семья – другое… Лариса все сделала, чтобы он развелся, а сама… Как это все понять? Звонит. А ему нечего ей сказать. Нечего! Прошло все. Было – и прошло. А у нее, выходит, нет. Звонит и плачет. Он сначала успокаивал, уговаривал, а потом, услышав ее голос, стал класть трубку. Сколько можно?
Ларису было, конечно, жалко. Очень жалко. Юра много раз ловил себя на мысли, что он уже готов сорваться с места и бежать к ней. Но ей ведь не жалость нужна, а любовь. А она, любовь, прошла. И ничего поделать с этим было уже нельзя.
Удивительно, но Юра, расставшись и с женой, и с Ларисой, продолжал дружить с Костей Игнатьевым, который должен был бы, случись вся эта история в другие времена, справедливо застрелить Буланкина, своего бывшего друга-однокашника и коварного соблазнителя, на дуэли. Но не было ни современной дуэли, то есть мордобития, ни такого естественного в подобных случаях разрыва отношений. И это характеризовало Костю Игнатьева как человека в высшей степени мягкого, интеллигентного и, согласитесь, странного.
Да, это было странно, но периодически Костя заходил к Буланкину (тщательно скрывая это от Ларисы), и они, выпивая, вели долгие разговоры. В основном, конечно, о службе. Но если выпито было много, Буланкин всегда каялся, называя себя последней сволочью, а Костя великодушно твердил одно и то же: «Это жизнь».
