Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"
Автор книги: Людмила Анисарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
5
Вторая встреча с Юрием Петровичем Буланкиным состоялась на следующий же день. Лене нужно было уточнить кое-какие детали для своего нового материала – и без «режимника» было не обойтись.
– Юрий Петрович, можно?
С этим вопросом Елена Турбина зашла в его кабинет и, спокойно глядя ему в глаза (теперь она рассмотрела: они были серыми), сказала:
– Нужна ваша помощь.
– Вот как? – Он еле заметно улыбнулся и указал рукой на стул: – Пожалуйста.
– Понимаете… – начала Лена.
– Не спешите, Елена…
– Станиславовна, – подсказала Лена.
– Если не возражаете, – продолжил Буланкин, – давайте поговорим о последнем номере «Судоремонтника».
– Что-нибудь не так? – Лена, едва успев присесть на краешек стула, моментально вскочила. Как школьница. Сразу же застыдилась этого и, надменно усмехнувшись, снова села.
– Господи, что же вы так испугались? – растерянно спросил Буланкин. – По вашей газете не скажешь, что вы трусиха.
– Вот поэтому и испугалась. – Лена вздохнула, положила руки на стол и обреченно сказала:
– Говорите.
– Ну и скажу. Понравилось мне.
– Что?
– Статья ваша про династию Бетоных Я ведь когда подписывал, не прочитал, если честно. А потом почитал – здорово. Такая добрая статья получилась. Мне кажется, сейчас этого очень не хватает.
Лена вдруг ясно поняла, что у «режимника» есть задача: наставить ее на путь истинный. А то Званцевой мало! Интересно, уж не она ли его и подбила на это дело? Новый человек, новый взгляд… Ишь ты, как мягко он стелет!
А Буланкин между тем продолжал:
– Вы бы еще что-нибудь такое… ну, светлое, что ли, написали. А? А то все про цены, про нехватки, про зарплату, которую не выдают…
– Знаете, Юрий Петрович, от этого никуда не денешься! И сладкими сказками людям зубы заговаривать нечего! – вспылила Лена и снова резко поднялась со стула: разговор окончен!
А разговор ведь еще и не начинался. Лена с сожалением вспомнила об этом, и ей снова пришлось сесть, демонстрируя независимость и отстраненность.
– Хорошо. Не будем спорить. Что у вас? – В голосе «режимника» зазвучали, как показалось Лене, знакомые званцевские нотки.
Лена думала о Буланкине весь оставшийся день. Ужасно неприятный тип! От Званцевой не продохнуть – так нет, еще один цензор объявился!
Вечером к Лене, как обычно, заглянула Алла: покурить и поболтать.
– Слушай, Лен, – начала она прямо с порога, – у вас там на заводе новый начальник по режиму…
– Буланкин, что ли? – Лена, пропустив Аллу на кухню, пошла в комнату за пепельницей.
– Ну! Как он тебе? – Алла уже уселась к столу и нервно затянулась, не дожидаясь, когда Лена поставит перед ней хрустальный башмачок.
– Да никак. А что?
– Это же любовник бывший Лариски Игнатьевой, подруги моей! Тоже, правда, бывшей.
– А почему все бывшие? – спросила Лена, садясь в кресло, стоявшее у окна.
– Господи, – занервничала Алла, – вечно ты все забываешь. Я тебе рассказывала и про Лариску… Да ты ее видела сто раз!.. И про то, почему поссорились… Помнишь, она тогда сказала про меня Валентине Воронцовой…
– Что сказала? – невинно поинтересовалась Лена. Ларису она действительно видела. Но ничего про нее не помнила (кроме того, что она, как и Алла, из Куйбышева и что землячество – главная причина их дружбы). И про то, что та сказала Валентине Воронцовой про Аллу, тоже не помнила. Но, конечно, могла догадаться.
– Ну вот, буду сейчас тебе повторять, что она про меня сказала! – продолжала возмущаться Алла. – Не об этом речь-то. Не об этом.
– Ну ладно, Алл, не сердись. Раз не об этом, говори – о чем.
– Не, Лен, ты вот так всегда… ничего не помнишь. Только работа у тебя на уме. А я, между прочим, все, что тебя касается, в сердце держу! – Алла для убедительности похлопала себя по левой груди и повторила: – В сердце.
Лена, почувствовав себя виноватой, метнулась через всю свою большую кухню к Алле, обняла ее и громко прошептала ей в ухо:
– Алка, дурочка, я ведь тебя тоже очень люблю. Ты же знаешь.
Алла была на несколько лет старше и, хотя чаще всего вела себя как капризный, избалованный ребенок, не выносила, когда с ней обращались как с маленькой. Она вырвалась из объятий подруги, отвела ее снова в кресло и, вернувшись на свое место, продолжила:
– Ладно, слушай. В общем, с Игнатьевой я не общалась года три, даже больше. После того, как она сказала Воронцовой, что… В общем, это не важно.
– Разумеется, – готовно подтвердила Лена, – давай дальше,
– Так вот. Мы, конечно, иногда виделись с ней…
– С Воронцовой? – решила уточнить Лена.
– С Лариской! – завопила Алла и, сорвав с ноги тапку, запустила им в Лену.
Тапку Лена поймала. И не обиделась. Потому что, во-первых, это было в порядке вещей (тапками Алла кидалась в мужа, сыновей и в нее, Лену, то есть в самых близких людей), а во-вторых, обижаться на Аллу – это все равно что обижаться на то, что день сменяется ночью, а лето – осенью, то есть бессмысленно и глупо.
– Продолжай. – Лена принесла Алле ее тапку, надела ей на ногу и, вернувшись к окну, удобно устроилась в своем кресле.
Вот теперь она была готова наконец выслушать подругу, которая любила рассказывать всякие душещипательные истории, не пропуская ни одной мелочи, потому что каждая мелочь, на ее взгляд, вносила неоценимый вклад в истину и, потерявшись, могла ее, то есть истину, исказить. А искаженная истина – это уже не истина вовсе, а непонятно что.
Алла всегда ратовала за правду и возмущалась, когда Лена проявляла мягкотелость, говоря, что никто не знает, где она, эта правда, или, что еще хуже, – у каждого своя правда.
Правда одна. И надо ее донести, ничего от себя не прибавляя, но и не теряя ни единой детали-подробности. Такой был у Аллы жизненный принцип.
А вот у Лены с принципами было как-то не очень. На работе – да, там Елена Турбина слыла борцом за справедливость, а в жизни… А в жизни выходило так, что чаще всего она просто отказывалась понимать, где правые, где виноватые, и есть ли они вообще.
Алла просидела у Лены часа три, рассказав все, что знала, про Ларису Игнатьеву, про ее мужа Костю, про их сына Сережу и про Буланкина.
Лена, отфильтровав главное, теперь знала, что у Юры, то есть у Юрия Петровича, была с Ларисой жуткая, по словам Аллы, любовь; что он именно поэтому и развелся. Но Лариса дала Буланкину повод для ревности – и он ее бросил. А она теперь ужасно страдает, хотя с мужем и не развелась. Вот, собственно, и все. Хотя – нет, не все. Алла ведь зачем приходила? Чтобы попросить Лену узнать там, на заводе, нет ли у Буланкина другой женщины. Алла, добрая душа, Ларису простила, они теперь снова подруги – и Алла просто обязана ей помочь. С помощью Лены, конечно.
– Алл, ну ты с ума сошла! У кого я буду про этого несчастного Буланкина что-то расспрашивать? – упиралась Лена.
– А ты не расспрашивай, просто узнай – и все, – наседала Алла. – Ты бы видела Лариску! Одни глаза остались – и те скоро выплачет. Неужели тебе ее не жалко?
– Ну, жалко, конечно. Только какая же это помощь – если я узнаю, что у него кто-то есть?
На этот резонный вопрос Алла ответила как-то невнятно – на том подруги и расстались.
Лена, уставшая от долгого обсуждения чужой жизни, почти сразу же улеглась спать. Но быстро уснуть не получилось. Мешали мысли про Буланкина. Вот он, значит, какой! Лена никогда бы не подумала, что кто-то может так страдать из-за совершенно обыкновенного с виду человека.
Хотя чего только в жизни не бывает!
Кажется, именно на этой мысли Лена наконец отключилась. Если бы она, то есть мысль, была более оригинальна, то ее хозяйке, пожалуй, пришлось бы помучиться еще, развивая, уточняя и дополняя… А так все поплыло, поплыло: и Буланкин, и Лариса Игнатьева, и Алла… Правда, все они, сначала уплыв от Лены в неизвестном направлении, очень скоро вернулись и стали героями ее сна, запутанного, непонятного, в котором главным действующим лицом являлась Игнатьева Лариса, но была она какой-то странной, на себя не похожей. И почему-то танцевала на сцене Дома офицеров (увы, уже в реальности не существующего) партию Жизели из балета Визе. А Буланкин сидел рядом с Леной в зале, оглушительно хлопал в ладоши, кричал «браво» – и при этом смотрел только на Лену.
6
Лене никогда не снились черно-белые сны – только цветные. А совсем недавно выяснилось, что они могут быть еще и вещими.
Буквально полгода назад, в конце зимы, Лене приснилось, что она, шагая с кем-то по мосту, который соединял берега крутого оврага и вел от улицы Душенова прямо к парадной лестнице Дома офицеров, удивилась тому, что перед ней простирался не очень большой, но очень заснеженный пустырь. Слева – жилой дом, справа – госпиталь, а посредине – пусто. И лейтмотивом сна стал ее недоуменный вопрос к кому-то неузнанному: «А куда делся ДОФ, не знаешь?» Поздним утром (было воскресенье), провалявшись в постели с книгой почти до десяти, Лена, заставив себя в конце концов подняться, подошла по привычке к окну: посмотреть на залив.
Надо сказать, что панорама, открывающаяся из окна Лениной квартиры на девятом этаже, охватывала не только часть залива с кораблями у пирсов и маленьким кусочком острова, похожего на неуклюжего спящего медведя, но прозывавшегося громко – Екатерининский, но и часть города с мостом, Домом офицеров, госпиталем и нагроможденными на ближних сопках домами.
В сумерках северного утра сквозь пелену легкой метели проглядывали и силуэты кораблей, и госпиталь, и дома, и сопки, а вот ДОФ не просматривался: он скрывался в каких-то совершенно невообразимых клубах и вихрях снежного заряда. Картина была странной и завораживающей. Завораживающей до тех пор, пока Лена не поняла, что клубится это вовсе не снег, а дым, а здания Дома офицеров уже и нет.
Лена ужаснулась: как же так? Был – и нет? Ведь он, построенный еще в тридцатые годы, столько простоял! Столько всего видел! Музей – бесценный. Библиотека – потрясающая. И все это, как позже узнала Лена, сгорело буквально за несколько часов.
Лена прорыдала весь оставшийся день. Алла, утешая ее, удивлялась:
– Нуты, Ленка, ненормальная все-таки какая-то. Жалко, конечно, ничего не скажешь. Но ты уж как личную трагедию все воспринимаешь…
– Я туда спокойно заходить не могла, понимаешь? – твердила Лена. – По этим лестницам в войну поднимались те, кто… кто возвращался живым, понимаешь… и кому назавтра – снова в море… и уже…
– Да ну тебя, – махала рукой Алла, – ты напридумываешь. Как ребенок, ей-богу.
А когда к вечеру, уже расставшись с Аллой, но все еще всхлипывая, Лена в какой-то момент вдруг вспомнила свой сон, то у нее от удивления не только моментально высохли слезы, но и, казалось, сердце в недоумении остановилось на полном скаку и воздух перестал поступать в легкие. Ненадолго, конечно. На мгновение.
Лена никому тогда про свой сон не сказала. Никому. Даже Алле. И сама старалась об этом не вспоминать.
Итак, Лене Турбиной всегда снились цветные сны. Только цветные. И главное, во сне она совершенно отчетливо осознавала: все, что с нею сейчас происходит, ей вовсе не снится. Это – на самом деле. Она проживала все эпизоды фантастической действительности, сочиненной ее же собственным своевольным подсознанием, полно, ярко, на износ. На реальность уже не всегда хватало сил, и первые утренние часы давались обычно с трудом.
В выходные, когда можно было не выходить из дома, Лена могла весь день проваляться на диване. А в рабочие дни в более или менее активное состояние ее приводили сначала чувство долга и кофе с сигаретой, а потом – дорога на завод. Нормальные люди ездили на работу на автобусе. Но, как вы помните, Лена была не совсем нормальным человеком и не понимала, как по их маленькому городу можно на чем-то ездить. Ведь ничего не увидишь! Не увидишь, что сегодняшнее утро уже совсем не такое, как вчерашнее. Не почувствуешь и не услышишь, что оно и пахнет, и звучит по-другому, потому что рвущееся вперед время, непостижимое, как пляшущие языки пламени, обманчивое, как закипающее молоко, ежесекундно и неизменно меняет что-то и в природе, и в людях. Лене иногда казалось, что ей не случайно дано это чувствовать особенно остро, что это часть какой-то серьезной миссии, которую ей надлежит выполнить. Но что это за миссия и как с нею быть, Лена не понимала. И, мучаясь от неясных догадок и сомнений, жалела, что не дано ей ни таланта художника, ни таланта музыканта. А если бы было дано? Удалось бы передать цвет мгновения? Его звучание? Передать именно так, как видишь и слышишь?
Мучительные вопросы и отсутствие ответов на них – верный признак юности. Значит, к своим тридцати годам Лене Турбиной повзрослеть почему-то не удалось. Она оставалась ослепительно молодой внешне и доверчиво-юной внутренне.
Не было ли это, кстати, следствием ее особых отношений с природой? Что ж, вполне возможно. В свою очередь, особые эти отношения объяснить было достаточно просто, стоило только чуть-чуть покопаться в истории ее семьи.
Папа-военный и мама, в совершенстве освоившая профессию жены офицера, которая предполагает умение шить-вязать-готовить (и это, разумеется, самое простое), а также (и это главное и самое сложное) верность и преданность семейному очагу, безусловную отвагу, готовность в считанные часы собрать весь скарб и безропотно-радостно следовать за мужем в любую точку необъятной Родины, – так вот такие папа и мама Турбины почему-то никогда не учили маленькую Лену видеть красоту вокруг себя, никогда специально не говорили об этом – а она видела. И очень удивляла их, когда, гуляя, вдруг замирала то над гусеницей какой-нибудь, то над травинкой, а то столбенела посреди дороги, закинув голову вверх, ничего никому при этом не говоря.
Когда Лена повзрослела и начала все явственнее ощущать свою неодолимую принадлежность ко всему, что ее окружало, когда начала зачитываться стихами Есенина, до боли принимая эту переполняющую его душу нежность ко всему живому, и когда вопросы о смысле жизни все звонче и настойчивее барабанили в двери ее подросткового ума и сердца, – в то самое время она и попала на две недели из большого шумного Воронежа, где жила каждое лето у бабушки Вари, в маленькую глухую деревню Глебово, где никогда раньше не бывала.
Деревня эта, находясь километрах в ста от другого старинного русского города под названием Рязань, затерялась не только среди дремучих лесов и топких болот, но и среди сумбурных воспоминаний бабушки Вари о ее собственной жизни и среди ее несколько странных представлений о жизни вообще. Никогда она ни про какое Глебово и не говорила, а тут вдруг объявила, что затосковала по родине и по любимой двоюродной сестре Марии, и в одночасье собралась в поездку.
Сопровождать бабушку Варю было поручено Лене, хотя папина мама была еще очень даже бойкой и доехала бы, как она утверждала, и одна. Но поскольку ее непредсказуемая натура с легким налетом романтического безумия могла увести ее в сторону, противоположную конечному пункту путешествия, на семейном отпускном совете было решено, что с бабушкой поедет Лена, а мама с папой не полетят, как планировали, в Ялту, а останутся в Воронеже сторожить квартиру – таково было непременное бабушкино условие.
Ох и намучилась Лена в дороге с бабушкой Варей!
Во-первых, та слишком много болтала, постоянно ударяясь в воспоминания.
Во-вторых, Лена должна была каждую минуту подтверждать, что она, то есть бабушка, выглядит очень хорошо.
В-третьих, она (не Лена, разумеется) не пропускала ни одного приличного, по ее мнению, мужчины, обращаясь к нему с вопросом, просьбой или ироничным и тонким, как казалось самой бабушке Варе, замечанием.
Помимо всего прочего, бабушка немножко перепутала название районного центра, в который им нужно было попасть из центра областного и из которого путь лежал уже в само Глебово.
Лене не верилось, что они когда-нибудь доберутся до Марии, с которой бабушка Варя, оказывается, вела редкую и почему-то тайную переписку.
Но, слава Богу, добрались. И здесь наконец Лена узнала многое из того, что касалось ее происхождения. Бабушка Варя любила, конечно, постоянно что-нибудь вспоминать. Но она чаще всего рассказывала, кто и как за ней ухаживал и когда во что она была одета, ностальгируя по тому периоду своей жизни, когда она уже была женой сначала одного большого партийного руководителя в Воронеже, потом – другого, а позже уже сама по себе вращалась, как она говорила, «в та-а-ких кругах», которые, по ее словам, Лене и не снились.
И вот выяснилось, что родилась бабушка Варя не в большом и красивом Воронеже, а совсем в других местах, на одном из кордонов глухих мещерских лесов, где лесничествовал сначала ее дед, а потом и отец.
Отец бабушки Вари, как теперь она вспоминала, был статным и красивым, как Добрыня Никитич. А мать, оказывается, принадлежала к старинному дворянскому роду. Но это, вместе с образованием и воспитанием, не помешало ей влюбиться в молодого лесника, с которым бог знает где ее жизнь столкнула, и сбежать с ним из родительского дома.
Была она проклята обезумевшим от горя отцом – и проклятие это, к несчастью, сбылось. Не прижилась в лесной глуши городская красавица и умерла в родах, оставив своему леснику дочку. И хотя надежды выходить ее почти не было, выходил-таки отец девочку и отдал ее, когда подросла, в бедную, но дружную большую семью своего брата, жившего в тогда еще большом селе, где до революции была даже своя церковно-приходская школа.
– Жили голодно, но весело. Начались колхозы – пошли работать в колхоз, – вспоминала баба Маня (так она велела Лене себя называть), – а Варька все мечтала: вот бы в город! Где она этот город-то видала?
– На картинке видела. А может, во сне, – отвечала бабушка Варя. – И вообще не забывай, кем была моя маменька (она так и говорила – «маменька»).
– Не знаю. Не помню я никаких таких картинок, – качала головой баба Маня, не обращая внимания на слова о «маменьке». – А ведь домечталась. В тридцать первом вроде или в тридцатом, уж не помню, приехала к нам цельная делегация, кто откуда. Колхоз смотреть. С Рязани были. И с самой Москвы. И воронежский секлетарь к ним затесался. Ты, Варь, не обижайся, дело давнее. А не ровня он тебе был.
Так, какой-то длинный, как стручок, худой. И старый. Ему, поди, годов сорок уже стукнуло. Ты-то у нас первая девка на селе была: кровь с молоком. Кто только не сватался! А этот появился – и враз увез. Вот как в город ты, Варя, мечтала. Хоть старый, хоть плешивый – а только из колхоза удрать. Бабушке Варе не нравились такие слова она обижалась, хмурилась, а то и вскидывалась: «Да вам бы так пожить, как я пожила!»
– Да уж ты пожила-а, – не сдавалась Мария. – До тридцать седьмого пожила. А потом? Не вдова, не жена…
– Ну как же? Потом я снова замуж вышла, – оборонялась бабушка Варя.
– А потом? – добивала ее Мария.
– А потом – суп с котом! – отвечала ей сестра.
И в ответ на такие несерьезные слова обижалась, в свою очередь, баба Маня. И надолго замолкала.
Лене было жалко обеих, но душа больше тянулась к бабе Мане.
Они ходили вдвоем на речку стирать белье, собирали в лесу, который начинался сразу за огородом, грибы, пололи грядки. И говорили. Баба Маня много всего Лене порассказала. Про братьев, которых было пятеро и на которых они с матерью за первый год войны получили одну за одной похоронки. Про отца, который, дойдя до самого Берлина, вернулся живым и невредимым, стал председателем колхоза. А в сорок девятом пожар был большой, и Мариин отец, спасая колхозных коров, не успел выбраться, сгорел вместе с обломками рухнувшей фермы.
Рассказала баба Маня и про своего мужа, которого, как она говорила, «любила так, хоть кричи», а он все молчал «как пенек» и только в первом письме с фронта написал, что любит.
– «Ягодка моя лесная» – написал, – шепотом вспоминала баба Маня, и глаза ее при этом светились слезами, – никогда мне так не говорил, а тут вдруг – «ягодка моя лесная», люблю, говорит, знай и жди. Вернусь, говорит, с победой.
Не вернулся. И про сына своего Сашу, которого родила баба Маня в начале сорок второго, не узнал. А письмо это было одно-единственное. Не сохранила его баба Маня, о чем всю жизнь жалела.
Несмотря на все беды, выпавшие на ее долю, баба Маня считала себя вполне счастливой, потому что сын ее, майор-артиллерист, как она говорила, хоть и служил аж на Дальнем Востоке и в отпуск приезжал с семьей редко, не забывал: письма писал и денег присылал помногу.
– Видишь, у нас с Варькой сыновья-то какие! Военные. Моему-то Саньке легко было в училище попасть как сыну погибшего на фронте. А вот твой отец помыкался. Бабушка-то тебе рассказывала?
– Да нет, – отвечала Лена. – Я ничего про это не знаю.
– Вишь, скрывает, – качала головой баба Маня. – Отец твой школу закончил с золотой медалью. Хочешь – в инженеры иди, хочешь в учителя. Только не в военные. Отца-то его забрали в тридцать седьмом, ну и… А он, Слава (это Варька все его Стасиком зовет, а для меня он – Слава), только в моряки хотел. Не стал поступать учиться, в армию пошел. А потом уж после армии… Все-таки попал куда хотел. Вроде второй Варькин муж хлопотал… Вот такие дела, Лена.
Пока баба Маня с Леной разговоры вели на огороде или у речки, бабушка Варя, сидя на терраске, читала журналы «Крестьянка» и «Огонек», которые остались у Марии с тех пор, когда работала она в правлении уборщицей.
Мария удивлялась сестре, такой ни к чему не годной, и беззлобно говорила: «Тебе только бант привязать да на комод посадить». Но еще больше удивлялась она Лене. Надо же, городская ведь девка, а лучше всякой деревенской. Скачет босиком по грядкам – не налюбуешься! Работы никакой не боится – не в Варьку. Лицом, конечно, в нее, как картинка, почернявее только, а характер – совсем другой. И уж очень она желанная. Смеется на это слово, когда Мария так говорит. А чего смеяться? Желанная – значит, умеет ко всем подход найти, добра всем желает. Умница, дай ей Бог счастья. Как расспрашивает про все! Про каждую пташку да про каждую травинку Марию пытает.
– Вот кто на кордоне-то родился, а не Варька, – говорила Мария Лене.
– Это гены, – отвечала Лена.
Лена пыталась все объяснить бабе Мане с научной точки зрения, а та только качала головой:
– Про гены ничего не понимаю. А кровь в тебе – прадеда твоего. Вот оно как бывает. Ни в Варьке, ни в отце твоем не проявилась. А в тебе потекла… Вот как бывает.
О поездке в Глебово Лена вспоминала потом многие-многие годы, а вот побывать там больше не довелось. Не довелось, хотя и перебрались вскоре Ленины родители, когда отец вышел в отставку, волею судьбы не в Воронеж, а в Рязань. Но баба Маня умерла, поехать теперь было не к кому. И обновить воспоминания о деревне, затерявшейся в лесах и болотах, Лене помогали только сны, в которых Глебово в окружении кудрявых сосен (именно кудрявых – Лена таких больше нигде не видела) представлялось землей обетованной, далекой и зовущей.
Но от зова предков нашей героини перейдем, точнее вернемся, в «здесь и сейчас», то есть в Заполярье, в осень начала девяностых годов уже прошлого, заметьте, столетия.
