Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"
Автор книги: Людмила Анисарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Людмила Анисарова
Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
Жизнь – красота, восхищайтесь ею.
Жизнь – любовь, наслаждайтесь ею.
Жизнь – трагедия, преодолейте ее.
Мать ТЕРЕЗА
ОСЕНЬ
О кленовые листья!
Крылья вы обжигаете
Пролетающим птицам.
Сико
1
Не родись красивой, говорят. А вот Лене Турбиной ужасно не повезло: она родилась не просто красивой, а очень красивой. И ничего с этим поделать было уже нельзя. Виной тому были, конечно, две ее бабушки. Одна, с папиной стороны, была грузинской княжной. С очень, между прочим, сложной и запутанной судьбой: все из-за красоты! А другая, с маминой, – из Воронежа, но тоже не из простых и из красивых.
Грузинское с русским, как это обычно бывает, смешалось очень удачно: получилось создание не то чтобы слишком яркой, резкой, бьющей в глаза красоты, а красоты мягкой, загадочно-нежной, незащищенной (и поэтому особенно притягательной), со смугловато-персиковой кожей и безошибочно-совершенным профилем, который мог бы свести с ума всех художников мира, если бы их, конечно, удалось собрать и посадить перед ними Лену Турбину – нормальных, разумеется, художников, без всяких там приветов – тех, в чьих картинах на месте носа обретается нос, а не глаз, нога или еще что-нибудь.
Но речь не о художниках, Бог с ними. О чем еще пишут, когда хотят доказать, что героиня прекрасна, восхитительна и несравненна? Ясное дело, о глазах. И хотя сказано о них столько, что давно пора издать многотомную антологию «Глаза и взгляды», было бы неправильно умолчать о глазах Лены Турбиной. Потому как глаза – зеркало души, классики не устают об этом напоминать (тем, кто их читает, конечно). А поскольку разговор нам предстоит долгий и серьезный, то уйти от души, ее загадок и тайн, ее сомнений и метаний, потрясений и прозрений, как бы этого кому-то из нас ни хотелось, видимо, не удастся.
Итак, глаза. Это были глаза, в которые почти всем и всегда хотелось смотреть, не испытывая при этом неловкости. Вы замечали, что такое встречается не часто?
Похожие на больших блестящих рыбок, глаза Лены Турбиной удивляли своим цветом. Добавьте в маленькую чашечку кофе (кофе – это, вероятно, от грузинской бабушки) чайную ложку молока (а молоко, конечно, – от воронежской) – и вы получите именно этот цвет. Кроме того, пушистые и длинные ресницы, не нуждающиеся в черной туши, не мешали этим глазам дарить миру свет доброты и всепонимания. И это, пожалуй, поражало окружающих больше всего. У красивых женщин, осознающих силу своей привлекательности (а Лена к ним, безусловно, относилась), глаза редко бывают добрыми. А вот у нее были. А еще они были грустными и очень-очень внимательными.
Волосы Лены, темные, прямые и не слишком густые, могли бы на первый взгляд показаться вполне обыкновенными. Могли бы! Но не казались. Потому что на солнце или при любом ярком свете они отливали для кого – медью, для кого – бронзой, а для кого и золотом – у кого на что хватало фантазии.
Мужчины о происхождении цвета Лениных волос не задумывались – просто любовались. Женщины не сомневались; красится! И не знали, что ошибаются. Потому что спросить у Лены, какой краской она пользуется, пожалуй, никто бы из них и не решился.
Читатель! О внешности Лены Турбиной нельзя сказать вскользь. Пойми. Поэтому потерпи, пожалуйста. А уж как уговорить читательниц благосклонно отнестись к чужой красоте (да, часто встречается слово «красота» – но что же я могу поделать?), как уговорить их стойко перенести столь подробное описание облика моей героини – просто не знаю. Но очень прошу: смиритесь. Будем просты, как голуби (там, кажется, сначала – про мудрость и про змей, но это, пожалуй, лишнее). Будем великодушны. Нам всем это так идет… Так я продолжу?
Лена всегда носила только короткую стрижку, понимая, что ей вовсе ни к чему скрывать свою замечательную шею и гордую посадку головы, маленькой, но очень неглупой (в чем она, кстати, была абсолютно уверена), благороднейшую линию затылка и не менее благородные аккуратные ушки с искорками фамильных бриллиантов, которые Лена никогда не снимала, не обращая внимания на моду.
Вне моды были и ее руки, изящные, с недлинными, но тонкими и нервными пальцами, с маленькими аккуратными ногтями идеальной формы, которые Лена никогда не отпускала и не покрывала лаком.
Руки ее были столь естественно-нежны, что любое украшательство-вмешательство выглядело бы, на ее взгляд, неуместно и грубо. Даже колец она не носила. Может быть, и напрасно. Но это уж не нам решать. Тем более что Лена все равно бы никого никогда не послушала.
Во всем, что касается внешности, одежды, Лена Турбина полагалась только на свой вкус, который, прямо скажем, был безупречен. Она одевалась, ничуть не следуя моде, никогда никому не подражая, но в результате получалось так, что все женское окружение неизменно признавало ее и модной, и стильной. Хотя смириться с этим некоторым было все-таки тяжеловато.
Я не рассказала и десятой доли того, что следовало бы рассказать о Лене Турбиной, но вы, конечно, поняли, что была она тем самым человеком, в котором «все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». И при этом (несправедливость, разумеется! беззаконие и нечестность) ей досталась и замечательная фигура – нет, не фигура, а фигурка, фигурка античной статуэтки: все лишнее убрали, оставив только самое нужное и самое волнующее. Правда, Лене хотелось быть повыше. И чтобы ноги – подлиннее. Но это уж было бы слишком!
Свою грузинско-княжескую породу вкупе с белогвардейской фамилией Лена Турбина несла достойно и очень естественно. Говорила об этом вскользь и шутя, но так, что все всё сразу понимали и как-то даже успокаивались: ну тогда понятно! Тогда можно быть такой…
Но… Не родись красивой, говорят. А родись счастливой! Народная суть этого противопоставления, как вы понимаете, гармонии не предполагает. Если с внешностью у тебя не очень – значит, можешь надеяться. Ну а уж если, как Лене Турбиной, повезло с бабушками, то о счастье забудь, дорогая. И так слишком много досталось. Вот и радуйся.
Если бы можно было кому-то сказать: дайте мне глаза поменьше, уши побольше, а вот счастья за это все-таки чуточку прибавьте – Лена сказала бы. Но сказать было некому. И со временем Лене Турбиной пришлось смириться со своей нелегкой долей красивой женщины.
2
То задумчиво-низко, то звеняще-высоко звучала эта странная мелодия. Она уносила куда-то туда, где никто и никогда не был: в серебристо-голубое бескрайнее пространство, которое было похоже одновременно и на небо, и на океан и которое вдруг оказывалось не тем и не другим, а чем-то еще более высоким и глубоким, еще более безграничным, неведомым и влекущим. Оно, это пространство, сначала завораживало, заставляя останавливаться дыхание, а потом в какое-то неуловимое мгновение вдруг обволакивало, размягчало тело и, погружая его в свою бездну, растворяло и смешивало с ней. Но это погружение-растворение рождало не ужас и страх, а радость и бесконечное счастье, потому что в конце концов оборачивалось легким и свободным парением – но парением не тела (его уже не было), а парением сознания, духа – парением над сияющими горными хребтами, которые взялись откуда-то и поманили к себе и выше. Значит, все-таки небо… И далеко внизу – сияющие розовые вершины. Такие же, как на картинах Рериха.
Щелкнул магнитофон. Кассета кончилась. А жизнь продолжалась. И звала начинать новый день.
Лена разрешила себе еще пять минут поваляться на полу, потом легко поднялась, посмотрела на себя в зеркало, похвалила и начала собираться на работу.
Сборы эти обыкновенно были совсем недолгими: не более четверти часа. В течение этого времени Лена успевала и принять душ, и выпить кофе, и покурить, и одеться. А оставшиеся полчаса или даже чуть больше она обычно тратила на неспешный переход от дома до работы.
У Лены Турбиной была замечательная привычка: превращать в неторопливую прогулку любой выход на улицу.
Ее соседка и подруга Алла Петрова, наоборот, никогда ничего не успевала. И всегда мчалась сломя голову куда угодно: в школу на родительское собрание, в Дом офицеров на репетицию, в парикмахерскую, на свидание, в магазин (туда-то как можно опоздать?) – и, страдая от этого, искренне восхищалась правильной Леной, у которой всегда и на все случаи жизни оставалось в запасе время.
– Алка, – говорила Лена, – так ведь всю жизнь пробегаешь и не увидишь, как вокруг красиво.
– Хорошо тебе, ты одна, – защищалась Алла, – вот все и успеваешь. А мне с моими оглоедами катастрофически не хватает времени. Катастрофически!
Лена вроде бы соглашалась, но все-таки не понимала: как же можно бегом – по улице? А Алла кое-что понимала (когда хорошая погода – можно, ясное дело, идти и наслаждаться), а кое-чего все-таки – нет (тоже мне удовольствие: медленно брести под зонтом в дождь и слякоть!)
Так они и жили: Алла на бегу, а Лена – в осмысленно-замедленном движении, разглядывая с детским восторгом (которого она все-таки стеснялась и который старательно пыталась спрятать от окружающих) все вокруг и с совершенно необъяснимой радостью вдыхая холодный и свежий, хотя и несколько разреженный северный воздух.
Особенно красиво на Севере, конечно, осенью. Возможно, оттого, что ей, как и лету, срок здесь отпущен короткий, она торопится-спешит в отведенные ей денечки показать все, на что способна.
Красок у северной осени скорее всего не больше, чем у ее сестры, царящей в положенное ей время в средней полосе. Но Лене Турбиной всегда казалось, что больше. Намного больше. И когда стелющаяся по сопкам растительность начинала вдруг каждодневно менять наряды, Лена не успевала сосчитать, сколько же, сколько цветов у безудержно-буйной заполярной осени? И где им всем взять названия?
Разве можно просто сказать: «желтое», «красное», «коричневое»?
Разве это будет правдой, когда столько оттенков: от холодно-лимонного до солнечно-апельсинового, от грязно-розового до полыхающе-багрового, от молочно-бежевого до медного и ярко-каштанового?
А когда все это проглядывает-пробивается сквозь холодный утренний туман, то возникают новые несмелые сочетания, и сопки еще больше притягивают и взор, и душу своей вековой задумчивостью и неразгаданностью.
Многокрасочный огонь осенних северных сопок радовал-будоражил в редкие солнечные дни и согревал-успокаивал в непогоду. А непогоды, откровенно говоря, здесь всегда было больше. Но поверьте, Лена Турбина любила и ее. Только никому (кроме Аллы) об этом не рассказывала. Потому что нормальные люди, ругающие холод, дождь и слякоть, такой всеядности обычно не прощают и воспринимают ее как лицемерие и ханжество. А в Лене, честное слово, ни того ни другого не было. Правда, ее отношения с природой не переносились на отношения с людьми: любить их так же безоговорочно, как любую погоду, у Лены почему-то не получалось.
3
Восемь лет назад Лена Турбина окончила журфак МГУ и, будучи одной из лучших студенток курса, могла бы вполне рассчитывать на очень приличное распределение.
Прилично распределиться хотелось всем, поэтому в ход шли все мыслимые и немыслимые связи, которые однокурсники Лены использовали для того, чтобы или остаться в Москве, или попасть в город побольше и в газету получше.
У Турбиной тоже обнаружились кое-какие ниточки, и она тоже за них подергала, но, в отличие от вышеупомянутых однокурсников, подергала для того, чтобы попасть на Кольский полуостров, в город Полярный.
Здесь ее ждала работа корреспондента в многотиражке на судоремонтном заводе и короткая любовь, закончившаяся трагедией, обернувшаяся глубокой печалью кофейных глаз, которые еще долгое время после случившегося строго и требовательно спрашивали у каждого: «Все – зачем?»
Почему Лена поехала после университета на Север? Романтика! И давняя любовь к морю и морякам. Дело в том, что папа Лены был офицером-подводником. И ее детство – это маленький эстонский городок Пальдиски, где практически все мужское население носило военно-морскую форму. И не было для Лены одежды лучше и красивее.
Так вот: папа-моряк – раз; старший брат тоже подводник, служит на ТОФе, то есть на Тихоокеанском флоте, – два. И мужчина, которого предстоит встретить и полюбить, только тот, кто в форме, – три. Вполне достаточно причин для того, чтобы ухитриться приехать именно сюда, а не в сухопутный старинный город в трех часах езды от Москвы, куда несколько лет назад демобилизовался папа и где, недолго прожив без моря, он и был похоронен, куда так звала мама, тоскуя в одиночестве, куда стремились многие однокурсники Лены: все-таки цивилизация и от столицы недалеко.
Итак, в восемьдесят четвертом, в середине июля, Лена Турбина приехала на Север, начала работать в газете «Судоремонтник» и уже через месяц получила от завода однокомнатную квартиру. Почти все складывалось удачно. Квартира, интересная работа. И радостное ожидание встречи с одним-единственным, ради чего стоило ехать на край света.
Разумеется, в Лену все и всегда влюблялись. В основном с первого взгляда. И к этой повальной влюбленности она привыкла еще со школьных лет, не придавая этому особого значения. К тому же у Лены было прекрасное и редкое качество: превращать своих поначалу безутешных поклонников в надежных и верных друзей.
Первая любовь обычно настигает нас если не в школе, то уж на первом курсе института точно. А Лену не настигла. Ни в школе, ни в университете. Конечно, периодически ей кто-то нравился, она с кем-то встречалась, но полюбить – нет, не получалось.
Возможно, начитавшись книжек, Лена решила, что любовь в жизни должна быть только одна. И поскольку нарисованный в детском воображении высокий красивый офицер флота не должен был ей встретиться раньше положенного срока – уголок Лениной души, ответственный за любовь, спокойно дремал. А бурлили, наполняясь впечатлениями, все другие.
Лену увлекало многое: жизнь замечательных людей, живопись, музыка, театр. И, приехав после школы из провинциального города в Москву, она с восторгом окунулась в столичный водоворот в стремлении не пропустить ни одного нашумевшего спектакля, ни одной интересной выставки.
Лена выстаивала очереди за билетами, успевая в это время подчитать и подучить все, что требовалось к занятиям. Или отправляла в эти очереди своих поклонников-друзей. Или в крайнем случае умудрялась попасть со служебного входа туда, где не быть ей было просто нельзя.
И вот такая, перекормленная впечатлениями и несколько уставшая от бешеного ритма, Лена Турбина и попала в тихий городок, куда раз в год привозил свои два-три спектакля Мурманский драмтеатр или заезжал с концертом ансамбль песни и пляски Северного флота.
Как уже было сказано, почти все у Лены тогда, восемь лет назад, складывалось удачно. Одно было плохо: не заладились отношения с главным редактором «Судоремонтника» – Галиной Артуровной Званцевой.
У Званцевой было белое, похожее на кирпич, прямоугольное лицо со спрятанными внутрь губами, и Лену Турбину она не полюбила. С первого взгляда не полюбила.
К Званцевой на заводе относились, мягко говоря, не очень хорошо. Не все, конечно. Были немногочисленные «старые кадры» (как она сама их называла), с которыми Галина Артуровна, проработав бок о бок много лет, сумела не поссориться. Эти «старые кадры» периодически заглядывали к ней в редакцию то поздравить с чем-нибудь, то похвалить какой-нибудь ее материал. Статьи Лены они демонстративно не замечали – и не хвалили соответственно. Для этого были «кадры молодые», шумные и веселые, которые, вваливаясь в тесный кабинет редакции, хлопали Лену по плечу и восторженно-громко (назло Званцевой, конечно) восклицали: «Ну, ты молодец!», «Не, такого еще не было!», «Здорово ты их!»
Спотыкаясь и чертыхаясь, шел очередной год перестройки. Флот трещал по всем швам – завод соответственно тоже. Заказы срывались, зарплату задерживали. Публикации Лены становились все острее и непримиримее, как и отношения со Званцевой, которая не привыкла идти против начальства.
Может быть, было бы правильнее давно уехать отсюда, вернуться к маме…
Но Лена не уехала. Что держало ее?
Работа, конечно, держала.
Несмотря на неиссякаемую нелюбовь Званцевой, Лена с не меньшим энтузиазмом, чем когда-то, в начале своего, так сказать, трудового пути, занималась любимым корреспондентским делом.
Держала Лену здесь и ее однокомнатная квартира. Жить с мамой после стольких лет самостоятельности представлялось совершенно невозможным: они и за время Лениного отпуска успевали несколько раз поссориться.
Держала и затаенная нежная привязанность к легендарному месту – Екатерининской гавани – и городу, построенному здесь почти сто лет назад, в историю которого Лена временами уходила с головой, собирая материалы для своих публикаций.
Она любила этот город. И в отпуске скучала по его нескладным улицам, разбросанным по сопкам и между ними.
Скучала по сумасшедшим белым ночам с упрямым и любопытным солнцем, не желающим уходить за горизонт.
Скучала по беспокойному ору огромных нахальных бакланов на помойках, удивительным образом преображающихся в одиночном стремительном полете в благородно-сильных, красивых птиц.
А больше всего Лена тосковала по виду из окна со своего девятого этажа: гладь залива, военные корабли: все серо-свинцового цвета, особая суровая и мужественная красота, которую дано понять не каждому, но на которую неизменно отзываются сердца всех североморцев.
А еще держала Лену здесь память. Хотя, пожалуй, не о памяти речь. Просто, живя на Севере, Лена Турбина была ближе к тому, кого встретила и полюбила (как мечтала и планировала) в свою первую заполярную осень.
Они шли друг другу навстречу и не смогли разминуться.
Не смогли разминуться – и столкнулись. Знаете, как это бывает: один направо, а тот, кто навстречу, вопреки правилам, – налево. А потом наоборот. Обычно – очень смешно и очень неловко. А тут – все так же, а неловкости почему-то не было.
Они столкнулись – и Лена попала в объятия высокого капитан-лейтенанта, ярко-голубые глаза которого она увидела, едва этот красивый каплей (так на флоте называют капитан-лейтенантов) появился в поле ее зрения.
Они столкнулись – и одновременно расхохотались. И уже в этот момент он стал близким и родным. Наверное, частота, на которой он смеялся, просто совпала с частотой Лениного смеха. И что бы он ни говорил потом, и как бы ни смотрел, и каким бы ни оказался – все это уже не имело никакого значения.
Да-да, он смеялся именно так, как должен был смеяться человек, встречу с которым давным-давно нафантазировала себе Лена Турбина. Хотя она, конечно, ничего об этом заранее не знала. И мыслью подобной, разумеется, не задавалась. Задавалась другими: должен быть умным, честным, благородным, надежным. А вот как он будет смеяться – до такого Лена никогда бы не додумалась. А тут услышала смех – и поняла: умный, честный, благородный, надежный. Точнее, не поняла (понять такое едва ли можно), а просто почувствовала – и все.
Они никак не могли успокоиться и хохотали долго, минут пять. Хотя, пожалуй, пять – это слишком много. Поменьше, наверное. Но вообще-то это не важно. Важно другое: он долго не выпускал ее, все сильнее прижимая к себе, а она не спешила выбраться из этих объятий, крепких и нежных одновременно.
– В Полярном все девушки такие красивые? – спросил он вдруг совершенно серьезно, как будто и не хохотал несколько секунд назад так, что, казалось, остановить его было совершенно невозможно.
– Нет, я одна такая, – ничуть не смутилась Лена, проглатывая остатки смеха и все-таки потихоньку освобождаясь от рук каплея, думая при этом, что расставаться с ним ей совсем не хочется.
– Но вы, конечно, понимаете, что теперь нам по пути? – поинтересовался он, будто прочитав ее мысли.
Лена утвердительно хмыкнула – и они пошли.
Олег был подводником. Его лодка уже месяц стояла на заводе в ремонте.
Он был подводником!
Он был веселым, но в меру. Лене не нравились, как совсем недавно выяснилось, записные военно-морские остряки с их байками и анекдотами на все случаи жизни. С несколькими такими экземплярами она встретилась на заводе сразу же, и они принялись ее атаковать, думая, что неуемное остроумие – их главный козырь. Просчитались. Не угадали.
Он был умным, но не умничал. И ум его чувствовался больше всего не в словах, вполне обыкновенных и незатейливых, а во взгляде, спокойном, внимательном, светлом.
Он вел себя естественно и свободно, но вместе с тем очень тактично: без малейшего намека на развязность или фамильярность, с чем Лене тоже, увы, пришлось столкнуться. А она этого не выносила настолько, что мужчина, допустивший хоть малую толику бесцеремонности по отношению к ней, не мог уже ни при каких обстоятельствах рассчитывать на ее благосклонность.
А еще (может быть, это и было самым главным?) за те полтора часа, пока они бесцельно бродили по городу до конца обеденного перерыва, Олег сумел несколько раз обратить внимание Лены и на рыжие сопки, и на легкие перламутровые облака, подсвеченные ненавязчивым северным солнцем, и на ровную, спокойную гладь залива с застывшими у пирсов кораблями.
Да, наверное, именно это было самым главным, самым важным. Потому что до Олега никто из офицеров, с которыми Лене приходилось в течение своего пока еще недолгого пребывания на Севере прогуливаться по городу, никогда не выявлял своего эстетического отношения к морю или сопкам. Все старались показать, какие они бывалые «морские волки», рассказывали, как и когда им приходилось «бороться за живучесть», и до подобных сантиментов не скатывались.
Но надо заметить, что замечания Олега никакого отношения к сентиментальности тоже не имели. Они, то есть замечания, были очень тонкими и непринужденными. И проскальзывали в разговоре так легко, что их можно было бы и не заметить, если бы Лена Турбина была не Леной Турбиной, а кем-нибудь еще.
Конечно, все положительные качества нового знакомого разложились в Лениной голове по полочкам уже потом, ночью, когда она в радостном возбуждении и сладкой тревоге, в бесполезном ожидании сна совершенно неоригинально твердила себе: «Это он!»
Да, «пора пришла, она влюбилась». Влюбилась, как и мечтала, с первого взгляда – так, как обычно влюблялись в нее.
Они встретились на следующий день. И все, что может произойти между влюбленными мужчиной и женщиной, в тот же день и случилось.
Ну и что из того, что знали они друг друга чуть больше суток? Ну и что? Разве нужно много времени, чтобы увидеть и почувствовать, что этот человек твой, твой от макушки до пяток? Ведь для этого достаточно мига. Достаточно взгляда. Да это всем известно. Только больше известно как миф, как красивая сказка. Потому что случается, увы, не часто. Но ведь случается!
Их первый вечер, их первую ночь Лена все эти годы почему-то не вспоминала, а видела во сне. Много-много раз. Видела каждый раз с новыми подробностями, которых наверняка не было тогда. Видела, испытывая все новые и новые ощущения восторга и счастья обретения.
Вы не поверите, но это был первый мужчина в ее жизни. Да, она дожила почти до двадцати трех лет и была старомодно-девственна. Но что она могла с собой поделать, если университетские мальчики, с которыми она дружила, встречалась, иногда даже целовалась, не были теми, с кем хотелось бы быть всегда? А если так, рассуждала она, то зачем близость?
А с Олегом они совпали. Совпали во всем. Он начинал говорить – она продолжала. Он задумывался – и она, тоже немного помолчав, вдруг тихо выдавала то, о чем он размышлял. «Так не бывает!» – разводил руками он. «Бывает», – спорила она. И он сразу же соглашался. Зачем противоречить очевидному?
Я сказала, что они совпали почти во всем. А в чем не совпали?
Олег не очень любил рассказывать про свою службу. А Лена, напротив, страстно желала все знать. И он был вынужден рассказать и про то, как их лодка однажды столкнулась с айсбергом, и про то, что, кроме обычного дня рождения (29 февраля, между прочим), у него есть еще один – 8 июля.
Свой второй день рождения (благо этот день бывает каждый год) Олег праздновал уже несколько лет.
Это была его вторая «автономка». (Для тех, кто не знает, поясню: автономное плавание атомной лодки длится обычно два или три месяца, когда всплытие практически исключается, даже в случае болезни или смерти кого-либо из членов экипажа.)
Собственно, ничего особенного, по словам Олега, не произошло. Пожар в отсеке. Потушили быстро.
Но Лена-то знала, что означает пожар на лодке, когда задраиваются люки, чтобы огонь не пошел дальше. Тем, кто остается в горящем отсеке, приходится рассчитывать только на себя. И на Бога. И коль уж речь идет о втором дне рождения, значит, дело было серьезное.
Олег же, рассказывая об этом, пытался сочинять на ходу всякие смешные подробности. Но Лену они нисколько не веселили. Нисколько.
Она слушала внимательно-внимательно. А потом тихо сказала: «У тебя очень тяжелая работа. Знаешь, как я буду любить тебя? Сильно-сильно. Что бы тебе… Что бы ты…» Ну и тут она, конечно, замолчала, уткнувшись ему в плечо.
А он гладил ее, как маленькую, по голове и говорил: «Глупая ты моя девочка, я тебе больше ничего рассказывать не буду, раз ты такая глупая…»
И в следующий раз, когда Лена потребовала историю про айсберг, Олег заупрямился. Заупрямился не на шутку. Но Лена оказалась упрямее.
Ну а что айсберг? Тоже ничего особенного. Обошлось же все.
Олег и его друг Сашка Коновалов сменились тогда с вахты в четыре часа утра. Сходили на завтрак в пятый отсек, потом вернулись во второй, в свою каюту. Перед тем как залечь и «придавить» минут двести-триста (если, конечно, по тревоге не поднимут), сели по давно установившейся традиции поиграть в «кошу» (нарды).
Играют себе, играют, и вдруг – удар. Мощный удар, честно говоря. На Олега полетели не только шашки, но и Сашка, спланировав через стол. Первая мысль… Нет, ее вообще не было. Никакой.
Потом, выбравшись из-под Сашки, увидев его почему-то белые глаза, осознал, что, кажется, что-то случилось.
Это «что-то» каждый пережил по-своему.
Механик Петрович мылся в это время в душе – и в центральный примчался с намыленной головой и залепленными пеной глазами, в наспех натянутых штанах.
Турбинист Серега, шкаф под два метра, сидел в курилке и травил, как всегда, анекдоты. Когда столкнулись, он с диким ревом вынес на себе примерно четверых и понесся на свой боевой пост, потеряв тапки и сметая все на своем пути.
Кто-то упал с койки, кто-то врезался лбом в приборы, кого-то влепило в переборку. Но серьезных травм, к счастью, не было.
Выяснилось, что провалились они метров на девяносто-сто, дифферент на нос был градусов сорок. Внизу – около трех тысяч метров, наверху льды толщиной метра три. Виной всему – айсберг.
Командир вычитал потом в лоции, что такие айсберги сползают с берегов Гренландии один раз в пятьдесят лет.
А впереди было еще тридцать суток похода. С пробоиной в легком корпусе.
– Вот и все, – улыбаясь, закончил свой рассказ Олег. А Лена, в этот раз собравшая все свои силы, чтобы снова не разреветься, спросила в ответ:
– Как же мне теперь отпускать тебя туда?
– Просто, Лен. Как все жены отпускают, так и ты будешь. Никуда не денешься.
Лена согласно покивала в ответ, но… Но смириться с этим «как все» ей было трудно. Она – не все. Она не выживет, она не сможет ни есть, ни пить, когда он там, когда…
– Сможешь, глупая ты моя. Еще как сможешь, – почему-то очень грустно и очень серьезно отозвался на это Олег.
И, взяв в руки гитару (ее Лена принесла от Аллы), запел не традиционную «Усталую подлодку», а что-то совершенно несусветное. Типа «Голуби летят над нашей зоной…» Да еще гнусавым голосом. Это чтобы рассмешить, конечно.
А потом он пел и «Усталую подлодку», и «Прощайте, скалистые горы…», и «В городском саду играет духовой оркестр…».
Олег прекрасно играл на гитаре, и голос у него был красивый и сильный. Это была вынуждена признать даже Алла с ее абсолютным слухом и почти виртуозным владением своим собственным голосом и несколькими музыкальными инструментами, гитарой в том числе. Она вынуждена была это признать, хотя с того самого момента, как только Лена познакомила ее с Олегом, весьма скептически относилась к нему и еще более скептически – ко всей этой истории любви, которая так бурно развивалась на ее глазах. И напрасно. Совершенно напрасно.
Это длилось две недели. Две недели у них совершенно одинаково пели и тела, и души.
Лене никогда не работалось так легко и так звонко. И никогда она еще вот так, вприпрыжку, не бежала с завода домой. Однажды даже на автобусе поехала: так торопилась.
Две недели счастья, которое казалось бесконечным, не были суммой суток и не длились во времени, которое, несмотря на его абстрактную сущность и непостижимость, все-таки можно условно измерить, – они звучали.
Это была удивительная, редкая, никому до Лены с Олегом не ведомая музыка, то восторженно-звенящая, то светлая, задумчивая и тихая, то симфонически-торжественная и непререкаемо-властная.
А через две недели ремонт лодки, на которой служил Олег, закончился – и экипаж убыл, говоря военным языком, к месту службы.
Место службы называлось Гремиха. Олег говорил, что туда от Мурманска теплоход идет почти сутки. Лене, когда она приехала на Север, думалось, что Полярный – это уже край света. Оказалось, нет – не край. А Олег говорил, что даже и Гремиха эта по сравнению с каким-то там Святым Носом – настоящая цивилизация. А есть еще Новая Земля. Есть Шпицберген. Так что все относительно.
Олег обещал вырваться к Лене на Новый год. Если, конечно, экстренно не ушлют в море.
– Ты веришь? – сокрушенно качая головой, спрашивала Алла, которая хорошо знала жизнь их городка, наполненную цинизмом, увы, не меньше, чем романтикой. – Леночка, миленькая, глупышка ты моя, да он наверняка женат! Они же все, когда в ремонте здесь стоят, холостые. Все норовят прибиться к кому-нибудь. Плохо ли? Накормят, напоят, спать уложат.
– Нет, нет у него семьи, – упрямо твердила Лена, изо всех сил сдерживая слезы, старясь не разрыдаться от обиды на Аллу, которая ничего не понимает.
Разве Олег все? Да он все-все Лене рассказал: про маму, про папу, про сестру, которые живут в Ленинграде. А про жену и про детей ничего не говорил – значит, нет у него никого. Только родители и сестра, которых он просто обожает. Отец у него, между прочим, капитан первого ранга, и он мог бы пристроить Олега в Питере, но он принципиально ни во что не вмешивался, и Олег сам Гремиху выбрал. Вот.
– Ну, Ленка, смотри. Я тебя предупредила, – говорила Алла, не вникая во все эти подробности. – Потом не реви, когда не будет ни ответа, ни привета.
Алла, наставляя соседку, на самом деле сама не хотела верить своим словам. Она была бы ужасно рада, если бы красивый Олег женился на красивой Лене и они были бы счастливы. Но это ведь только эмоции… Жизнь-то – она другому учит. До боли, как говорится, знакомая ситуация! Где это вы видели нормальных неженатых капитан-лейтенантов? Если только разведенный… А разведенный почему? Потому что пьет да гуляет. Правда, жена сама могла загулять (такой вариант Алла вполне допускала в силу обстоятельств своей собственной жизни). Но тому должна быть причина. Как у нее самой, например. А если Олег действительно такой необыкновенный, как твердит Ленка, то, выходит, причины нет. Что-то здесь не то.
