355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Любовь Космодемьянская » Повесть о Зое и Шуре » Текст книги (страница 8)
Повесть о Зое и Шуре
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 09:43

Текст книги "Повесть о Зое и Шуре"


Автор книги: Любовь Космодемьянская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Ну да, некоторые ребята тоже так говорили, что, мол, Зоя прямой человек и говорит то, что думает. Вот Петька сказал так: "Если я не понимаю, она мне всегда все объясняет, никогда не отказывается, а во время контрольной подсказывать нечестно". Но все-таки...

– Что же "все-таки"?

– Все-таки это не по-товарищески!

– Знаешь, Шура, если бы Зоя отказывалась помочь, объяснить – вот это было бы не по-товарищески. А отказать в подсказке, – по-моему, это и есть честный поступок.

Я видела, что мои слова не убедили Шуру. Он долго еще стоял у окна, не читая перелистывал книгу, и я понимала, что спор с самим собой продолжается.

* * *

Кое-что в рассказе Шуры растревожило и меня.

Зоя – живая, веселая девушка. Она любит театр и, если смотрит какой-нибудь спектакль без нас, всегда так выразительно и горячо рассказывает о виденном и слышанном, что нам с Шурой кажется, будто мы сами видели пьесу. Сквозь ее постоянную серьезность нередко прорывается неудержимый юмор, унаследованный от отца, и тогда мы весь вечер смеемся, вспоминая разные забавные случаи. Иногда Зоя разговаривает своим обычным тоном и вдруг едва заметно изменит голос, выражение лица... Сама она при этом никогда не улыбнется, а мы с Шурой хохочем до слез, узнавая человека, о котором зашла речь.

Вот Зоя чуть согнулась, поджала губы и говорит степенно, с долгими паузами:

– А я, милые мои, вот что вам скажу, уж вы не обессудьте... Вы, молодые, не верите, а только уж если кошка перебежит дорогу – быть беде...

И перед нами, как живая, встаёт старушка – соседка по прежней квартире.

– Верно, верно: Акулина Борисовна! – кричит Шура.

Вот Зоя нахмурилась и произносит строго, отрывисто:

– Почему непорядок? Немедленно прекратить! Иначе буду принужден принять меры!

И мы со смехом узнаем школьного сторожа в Осиновых Гаях.

Чувство юмора редко покидает ее, и она умеет говорить смешные вещи, оставаясь серьезной.

Зоя любит гостей. Когда к нам заходит дядя Сережа, или моя сестра Ольга, или кто-нибудь из моих товарищей по работе, Зоя не знает, куда усадить, чем накормить. Она оживленно хлопочет, непременно угостит своей стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше. Она хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.

Но вот в школе, среди сверстников, Зоя часто кажется замкнутой и необщительной. И это тревожит меня.

– Почему ты ни с кем не дружишь? – как-то спросила я.

– А ты разве мне не друг? А Шура не друг? Да и с Ирой мы в дружбе. Зоя помолчала и добавила с улыбкой: – Это у Шуры полкласса друзей. А я так не могу.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

– Зоя, ты что пишешь?

– Просто так.

Это значит: Зоя сидит за дневником.

Толстая тетрадь в клетку, в коленкоровом переплете. Зоя достает ее изредка, записывает немного.

– Дай почитать, – просит Шура.

Зоя качает головой.

– Ну ладно же! Родному брату не показываешь?

Шура чуть-чуть играет: его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.

– Родной брат прочитает, а потом будет смеяться, знаю я тебя, отвечает Зоя. А потом говорит мне тихо: – Тебе можно.

... Это был странный дневник. Он совсем не походил на тот, что вела Зоя в двенадцать лет. Она не излагала в нем никаких событий. Иногда она записывала только несколько слов, иногда – фразу из книги, иногда стихотворную строчку. Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о чем думает, чем тревожится моя девочка.

Среди других я нашла такую запись:

"Дружба – это значит делиться всем, всем! Иметь общие Мысли, общие помыслы. Делиться радостью и горем. Мне кажется, неправду пишут в книгах, что дружат люди только противоположных характеров. Это неверно: чем больше общего, тем лучше. Я хотела бы иметь такого друга, которому могла бы поверять все. Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть мы и однолетки".

Были в дневнике строчки Маяковского:

Но мне

люди,

и те, что обидели,

вы мне всего дороже и ближе.

А потом слова Николая Островского:

"Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества".

Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь вычитала):

"Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает".

"Уважай себя, не переоценивай. Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой. Не кричи, что тебя не уважают, не ценят. Больше работай над собой, и больше будет уверенности".

Я закрыла тетрадь со странным и сложным чувством. На этих страницах пробивались еще очень юная, не сложившаяся, ищущая мысль – словно человек искал дорогу, выходил на верную тропу, а потом снова сбивался, плутал и опять выбирался на правильный путь. Это было большое, чистое зеркало, где отражалось каждое движение ума и сердца. И я решила: не буду больше читать Зоин дневник. Полезно человеку побыть наедине с самим собой, заглянуть в себя, подумать обо всем подальше от постороннего глаза, даже если это глаз матери.

– Спасибо, что веришь мне, – сказала я Зое. – Но дневник – твой, и никому его читать не надо.

"САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕТСЯ"

Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол. Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, все ли она запомнила и усвоила.

Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:

– Теперь я вижу, что наши ребята уважают Зою. Там еще некоторые готовятся в комсомол, так они все время к ней: объясни, да расскажи, да как это понять. И потом, комитет комсомола дал ей такую характеристику, как никому: и добросовестная, и надежная, и достойная, и все, что тебе угодно. И на общем собрании было очень торжественно. Зоя вышла, рассказала биографию, потом ей задавали всякие вопросы, а потом стали обсуждать ее кандидатуру. И все, ну, просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю общественную работу выполняет, отстающим помогает...

Помню, Зоя писала автобиографию. Вся она уместилась на одной страничке, и Зоя очень сокрушалась.

– Совсем не о чем писать, – повторяла она. – Ну, родилась, ну, поступила в школу, ну, учусь... А что сделала? Ничего!

... В тот день Шура волновался, по-моему, не меньше, чем сама Зоя. Не помню, когда еще я видела его таким. Он ждал Зою у райкома. Вступавших в тот вечер было много, а Зою вызвали одной из последних. "Едва дождался!" рассказывал он после.

Я тоже не могла дождаться. То и дело смотрела в окно – не идут ли они, но за окном сгустилась ночная тьма, и в ней ничего нельзя было различить. Тогда я вышла на улицу и медленно пошла в ту сторону, откуда должны были прийти ребята. Не успела я сделать несколько шагов, как они налетели на меня, задыхающиеся, возбужденные.

– Приняли! Приняли! На все вопросы ответила! – кричали они наперебой.

Мы снова поднялись к себе, и Зоя, раскрасневшаяся, счастливая, стала рассказывать все, как было:

– Секретарь райкома такой молодой, веселый. Задавал много вопросов: что такое комсомол, потом про события в Испании, потом спросил, какие труды Маркса я знаю. Я сказала, что читала только "Манифест Коммунистической партии". А под конец он говорит: "А что самое важное в уставе, как по-твоему?" Я подумала и говорю: "Самое главное: комсомолец должен быть готов отдать Родине все свои силы, а если нужно – и жизнь". Ведь правда же это самое главное?.. Тогда он и говорит: "Ну, а хорошо учиться, выполнять комсомольские поручения?" Я удивилась и отвечаю: "Ну, это само собой разумеется". Тогда он отдернул занавеску, показал на небо и говорит: "Что там?" Я, опять удивилась, отвечаю: "Ничего нет". – "А видишь, говорит, сколько звезд? Красиво? Ты их даже не заметила сразу, а все потому, что они сами собой разумеются. И еще одно запомни: все большое и хорошее в жизни складывается из малого, незаметного. Ты об этом не забывай!" Хорошо сказал, да?

– Очень хорошо! – в один голос ответили мы с Шурой.

– Потом он спросил, – продолжала Зоя, – "Ты читала речь Ленина на Третьем съезде комсомола?" – "Конечно!" – отвечаю. " "А хорошо ее помнишь?" – "По-моему, наизусть". – "Ну, если наизусть, скажи самое памятное место". И я сказала: "И вот, поколение, которому теперь 15 лет и которое через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе, должно все задачи своего учения ставить так, чтобы каждый день в любой деревне, в любом городе молодежь решала практически ту или иную задачу общего труда, пускай самую маленькую, пускай самую простую".

– Зоя, а ты не помнишь, когда ты в первый раз услышала о том, что говорил Владимир Ильич на Третьем съезде? – спросила я, почти уверенная, что она не сумеет ответить.

Но я ошиблась.

– Нам рассказывали летом, в лагере, – не задумываясь, ответила Зоя. Помнишь, у костра...

Потом мы сидели и пили чай, и Зоя вспоминала всё новые и новые подробности того, как ее принимали. А собираясь спать, сказала:

– Мне кажется, что в чем-то я теперь стала другая, новая...

– Ну что ж, давай познакомимся, – ответила я о невольной улыбкой, но по Зоиным глазам увидела, что она в этот час не примет шутку, и прибавила: Понимаю, Зоя.

ДОМ ПО СТАРОПЕТРОВСКОМУ ПРОЕЗДУ

Герцен сказал как-то: "Ничто так не облагораживает юность, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес". Когда я вспоминаю, как воспитывались мои дети и их школьные друзья, я вижу: да, это делало их юность одухотворенной и прекрасной. Все, что совершалось в стране и за ее пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.

Страна крепла, строилась, росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура – не зрители, а деятельные участники всего, что творилось вокруг. И вновь выстроенный завод, и смелая мысль советского ученого, и успехи советских музыкантов на международном конкурсе – все это было частью и их жизни, было неотделимо и от их личной судьбы. Все это было важно, близко моим ребятам, на все они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.

Беседа с секретарем райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день – день ее второго рождения, – стало для нее законом.

Зоя всегда, на удивленье точно и добросовестно, выполняла свои обязанности. Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и всю душу. Словно теперь она заново поняла: ее работа – часть той великой общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.

Очень скоро после ее вступления в комсомол Зою избрали групоргом. Она тотчас же составила список комсомольских поручений: "Каждый должен что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?" Она расспросила, кто чем интересуется, кто какую работу хочет вести. "Тогда лучше будет работать", справедливо заметила она в разговоре со мною. Впрочем, она и прежде внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что способен и кто что может. Список поручений получился длинный и подробный: один отвечал за учебную работу, другой – за физкультурную, третий – за стенную газету... Дело нашлось всем. Зоя и еще несколько комсомольцев должны были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому проезду.

– Это трудно, – сказала я, – очень трудно. Да и далеко ходить, а бросить будет неловко. Ты подумала об этом?

– Ну что ты! – вспыхнула Зоя. – "Бросить"! Уж если мы взялись...

В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд. Вернувшись, она рассказала, что ее ученица – пожилая женщина, которая совсем не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.

– Подумай, даже подписать свое имя как следует не умеет! – говорила Зоя. – У нее дел по горло – и хозяйство и дети, но учиться она станет, я уверена. Меня встретила приветливо, называла дочкой...

Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней до поздней ночи. Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто ни дождь, ни снег, ни усталость – не могло ей помешать.

– Если случится землетрясение, она все равно пойдет. Будет пожар – она все равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, – говорил Шура.

И хоть в голосе его подчас звучали и досада и насмешка, однако он часто выходил встречать Зою после ее уроков, потому что осень стояла дождливая, ненастная, и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по грязи. Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить ее. Пусть Зоя чувствует, что значит брат – защитник, опора, мужчина в семье!

Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.

– Смотрите, какие мускулы! – любил он повторять.

И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:

– Правда, мама, потрогай, какие мускулы, – как железо!

... Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал Консерватории. Исполнялась Пятая симфония Чайковского. Зоя очень любила ее, не раз слышала и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.

– Чем музыку больше слушаешь, тем сильнее она действует. Я уж сколько раз в этом убеждалась, – сказала она однажды.

Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула, поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда, когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чем-то нечаянно забытом.

– Мама, а ведь это в четверг! – огорченно сказала она. – Я не могу пойти. Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.

– Что за чепуха! – возмутился Шура. – Ну, не придешь один раз, какая трагедия!

– Что ты! Нет, ничего не выйдет. Не могу же я, чтоб она меня напрасно ждала.

– Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.

– Нет, не могу. Взялся за гуж – так не говори, что не дюж. Она меня ждет заниматься, а я пойду на концерт? Нет, нельзя.

Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.

– Ну и характер! Ну и характер! – твердил Шура и в этом возгласе смешивались возмущение и невольное уважение к сестре.

ПОД НОВЫЙ ГОД

... Наступил новый, 1939 год.

Придя из школы, Зоя рассказала, что девочки в классе пишут друг другу новогодние пожелания. Записку с пожеланием надо сжечь, а пепел проглотить, как только кремлевские часы пробьют двенадцать.

– Ну, уж и выдумали! – фыркнул Шура.

– Глотать-то я, пожалуй, не стану, – засмеялась Зоя, – вряд ли это вкусно, а прочитать – прочту.

Она достала из кармана тщательно свернутую и заклеенную записочку, надорвала и прочла вслух:

– "Зоенька, не суди людей так строго. Не принимай все так близко к сердцу. Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние и полагаться на них нельзя. Слова, сказанные ими, оставляй без внимания. Таково мое пожелание к Новому году".

С каждым словом Зоя все больше хмурилась, а дочитав, резко отбросила записку.

– Если так думать о людях, то зачем жить? – сказала она.

... К новогоднему школьному балу-маскараду Зоя готовилась с увлечением. Девочки решили нарядиться в костюмы национальностей, населяющих Советский Союз. Мы долго думали, кем нарядиться Зое.

– Украинкой, – предложил Шура. – Глаза хорошие, брови подходящие – чем не чернобровая дивчина? Вышитая кофточка есть, юбка есть, надо только ленты и бусы.

А позже, улучив минуту, когда мы с ним остались вдвоем, Шура сказал мне:

– Вот что, мам: надо Зое купить новые туфли. У всех девочек в классе туфли на каких-то там каблуках – не очень высоких, а все-таки...

– Это называется на венском каблуке, – подсказала я.

– Ну да. А у Зои какие-то мальчиковые.

– В этом месяце не удастся, Шурик.

– Тогда мне не нужно новой рубашки. Я в этой прохожу. И не надо шапки.

– Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.

– Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка. Девушка даже. Для нее это важнее.

И верно, для нее это было важно.

Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье. Услышав шаги, она быстро обернулась.

– Идет мне? – спросила она со смущенной улыбкой.

Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой обновке. Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем, что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.

Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и купила себе новые черные туфельки – свои первые туфли на том самом венском каблуке.

Новогодний наряд мы тоже "дотянули": были и бусы и ленты. Шуре выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук. И мои ребята пошли в школу нарядные и оживленные. Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.

Вечер был удивительно светлый и тихий. За окном медленно, нехотя опускались пушистые хлопья. Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину, Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким, счастливым.

... Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка и "танцы до упаду", как сообщил Шура.

– И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал Зое, что у нее красивые глаза. Правда, правда! Под конец даже стихами разразился! Вот послушай...

Шура стал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:

Ты такая ясноокая

Даже сердце замирает.

Вся душа твоя глубокая

Под ресницами сияет!

И мы все трое неудержимо расхохотались.

... К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей нельзя полагаться, перестала учить свою "подшефную" домохозяйку грамоте.

– Очень далеко ходить, – объяснила она групоргу Зое. – И уроков так много задают, я не успеваю. Назначь кого-нибудь другого.

У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об этом.

– Я этого даже понять не могу! Нет, ты послушай: взяла и бросила! И даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя. Какая же она комсомолка? Да, вдруг она встретит эту женщину – как она ей в глаза посмотрит? И всем в классе?

Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу. В какой-то из четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и все-таки пошла.

Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной ученицы:

– Лидия Ивановна уже помнит все буквы...

– Лидия Ивановна уже читает по складам...

– Лидия Ивановна уже бегло читает! – наконец с торжеством сообщила Зоя. – Помнишь, она даже подписаться не умела. А теперь у нее и почерк становится хороший.

В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:

– Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось? И сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет. Теперь я понимаю, почему ты стала учительницей. Это и вправду очень хорошо!

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой...

Зоя мыла полы. Она окунула тряпку в ведро, нагнулась – и вдруг потеряла сознание. Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой. Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету "скорой помощи", которая и увезла Зою в Боткинскую больницу. Там поставили диагноз: менингит.

Для нас с Шурой наступило тяжелое время.

Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?.. Жизнь ее была в опасности. У профессора, лечившего ее, во время разговора со мной лицо было хмурое, встревоженное. Мне казалось, что надежды нет.

Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу. Лицо его, обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным. Болезнь Зои протекала очень тяжело. Ей делали уколы в спинной мозг – это была мучительная и сложная операция.

Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о состоянии Зои. Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:

– Сейчас к вам выйдет профессор.

Я похолодела.

– Что с ней? – спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом, потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:

– Что вы, что вы, все в порядке! Я хотел вас повидать, чтобы успокоить: все идет на лад. У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона, без крика, очень мужественно и стойко. – И, взглянув на Шуру, он спросил добродушно: – А ты тоже такой?

В тот день меня впервые пустили к Зое. Она лежала пластом, не могла поднять головы. Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по моему лицу текут слезы.

– Не надо плакать, – тихо, с усилием сказала Зоя. – Мне лучше.

И правда, болезнь пошла на убыль. Мы с Шурой сразу почувствовали огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо долгие недели, вдруг отпустила. И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не сравнимая усталость. За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за все последние годы. Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести дыхание.

Несколько дней спустя Зоя попросила:

– Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.

Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги, и Зоя почувствовала себя совсем счастливой. Говорила она еще с трудом, быстро уставала, но все-таки читала. Я принесла ей тогда "Голубую чашку" и "Судьбу барабанщика" Гайдара.

– Какая чудесная, светлая повесть! – сказала она о "Голубой чашке". Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!

Выздоровление шло медленно. Сначала Зое разрешили сидеть и только некоторое время спустя – ходить.

Она подружилась со всеми, кто был в ее палате. Пожилая женщина, лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:

– Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой. Она такая ласковая, даже самых тяжелых больных умеет подбодрить.

А доктор, лечивший Зою, не раз шутил:

– Знаете что, Любовь Тимофеевна? Отдайте-ка мне Зою в дочки!

Сестры тоже были приветливы с Зоей, давали ей книги, а профессор сам приносил ей газеты, которые она, немного поправившись, читала вслух соседкам по палате.

А однажды к Зое пустили Шуру. Они давно не виделись. Зоя при виде брата приподнялась на кровати, и лицо ее залил горячий румянец. А с Шурой случилось то, что всегда с ним бывало, когда он попадал в общество незнакомых людей: он испуганно оглядывался на Зоиных соседок, покраснел до испарины на лбу, вытер лицо платком и наконец остановился посреди палаты, не зная, куда ступить дальше.

– Да иди же, иди сюда, садись вот тут, – торопила Зоя. – Рассказывай скорей, что в школе. Да не смущайся ты, – добавила она шепотом, – никто на тебя не смотрит.

Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос: "Как там в школе? Рассказывай скорей!" – вынул из нагрудного кармана маленькую книжку с силуэтом Ильича. Такую же получила Зоя в феврале 1939 года.

– Комсомольский билет! – воскликнула Зоя. – Ты комсомолец?

– Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз. Я знал, что ты обрадуешься.

И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил: "Ты брат Космодемьянской? Помню ее. Смотри не забудь, передай ей привет!"

ДОМОЙ

Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы. Он чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу. Потом он отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно. Я не стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с ними. Так и вышло. Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за Зоей, Шура сказал:

– Вот, мам, деньги. Это Зое на новое платье. Я хотел купить материал, да уж лучше пускай она сама. Пускай выберет, что ей по вкусу.

... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.

– Пойдемте, пойдемте, хочу домой! – торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.

И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее. А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу – оно было холодное, но яркое – и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали веселые колючие искорки. Зоины щеки слегка порозовели.

Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги – словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами. И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.

– Это тебе на новое платье, – сказал он, протягивая деньги.

– Большое спасибо, – серьезно ответила Зоя.

Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.

– А теперь ложись, ты устала! – повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.

... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила – сидела дома и понемножку занималась.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, – сказала я осторожно. – Тебе еще нельзя всерьез заниматься.

– Ни в коем случае! – упрямо тряхнув головой, ответила Зоя. – Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно догоню. А то еще, чего доброго, Шура – моложе, а окончит школу раньше меня. Нет, ни за что!

... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.

Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень любила:

Гремят барабаны, и флейты звучат.

Мой милый ведет за собою отряд.

Копье поднимает, полком управляет.

Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!

Ах, если бы латы и шлем мне достать,

Я стала б отчизну свою защищать!

Прошла бы повсюду за ними вослед...

Уж враг отступает пред нашим полком.

Какое блаженство быть храбрым бойцом!

Зоин голос так и звенел: радость жить – вот что звучало в нем. И даже грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:

Не пылит дорога,

Не дрожат листы...

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.

– Знаешь, – задумчиво сказал он однажды, – я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.

– А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать? – смеясь, спросила Зоя.

– Нет, – ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе. – Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...

АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ

Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.

– Мама! – крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться. – Знаешь, кто тут отдыхает?

– Кто же?

– Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.

Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.

– Аркадий Петрович! – окликнула Зоя. – Это моя мама, познакомьтесь.

Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза – и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора "Голубой чашки" и "Тимура".

– Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть? – сказала я.

– Я – самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет! – смеясь, отрапортовал Гайдар.

Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.

– Знаешь, как мы познакомились? – сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке. – Иду я по парку, смотрю – стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется... Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю: "Я вас знаю, вы писатель Гайдар. Я все ваши книги знаю". А он отвечает: "Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!"

Я посмеялась. Потом Зоя сказала:

– Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.

И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур. Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.

– Это вражеская крепость, – смеясь, рассказывала Зоя, – и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.

– И ты?

– Ну и я, конечно! Тут не устоишь, такой шум подымается... Знаешь, мама, – несколько неожиданно закончила Зоя, – я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший. А теперь я это знаю.

Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах. Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече: "Она у вас великолепно читает Гёте".

– А мне он знаешь что сказал, послушав Гёте? – удивленно говорила потом Зоя. – Он сказал: "На землю спускайтесь, на землю!" Что это значит?

В другой раз, незадолго до отъезда из санатория, Зоя рассказала:

– Знаешь, мама, я вчера спросила: "Аркадий Петрович, что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?" Он задумался, а потом сказал: "Есть, конечно, такое счастье. Ради него живут и умирают настоящие люди. Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро". Тогда я сказала: "Только бы наступило!" И он сказал: "Непременно!"

Через несколько дней я приехала за Зоей. Гайдар проводил нас до калитки. Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:

– Моя. На память.

На обложке дрались два мальчика: худенький – в голубом костюме и толстый – в сером. Это были Чук и Гек. Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку. Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед. Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю