Текст книги "Повесть о Зое и Шуре"

Автор книги: Любовь Космодемьянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Космодемьянская Любовь Тимофеевна
Повесть о Зое и Шуре

Любовь Тимофеевна Космодемьянская

Повесть о Зое и Шуре

Дети Л.Т.Космодемьянской погибли в борьбе с фашизмом, защищая свободу и независимость своего народа. О них она рассказывает в повести. По книге можно день за днем проследить жизнь Зои и Шуры Космодемьянских, узнать их интересы, думы, мечты.

Содержание

Вступление

Осиновые Гаи

Новая жизнь

Снова дома

Дочка

Горькая весть

Сын

Бабушка

Брат и сестра

"Людей посмотреть, мир повидать!"

В Сибири

Зимой

Неизгладимый след

В путь-дорогу

Год спустя

Все вместе

Праздник

Вечером...

По дороге в школу

Новоселье

Горе

Без отца

Новая школа

Греческие мифы

Любимые книги

Новое пальто

"Челюскин"

Старшая и младший

Сергей Миронович

"А кто у нас был!"

Чудесное путешествие

"Взвейтесь кострами, синие ночи!"

Дневники

"Белая палочка"

"Овод"

Девочка в розовом

Пари

Татьяна Соломаха

Первый заработок

Вера Сергеевна

Высокая мера

"Отлично" по химии

Наедине с собой

"Само собой разумеется"

Дом по Старопетровскому проезду

Под Новый год

Тяжелые дни

Домой

Аркадий Петрович

Одноклассники

"Зеленый шум"

Бал

Двадцать второе июня

Военные будни

Отъезд

Первые бомбы

"Чем ты помог фронту?"

Прощанье

Записная книжка

"Таня"

В Петрищеве

Как это было

Рассказ Клавы

Шура

Со всех концов страны

"Пожелай мне доброго пути!"

Вести из Ульяновска

Военный корреспондент

Пять фотографий

"Я очень хочу жить!"

От всего сердца

Письма

Смертью героя

Они должны быть счастливыми!

ВСТУПЛЕНИЕ

Апрель 1949 года. Огромный зал Плейель в Париже. Конгресс защитников мира. Флаги всех наций украшают трибуну, и за каждым флагом – пароды и страны, человеческие надежды и человеческие судьбы.

Алый флаг нашей страны. На нем – серп и молот, символ мирного труда, нерушимого союза между теми, кто работает, строит, созидает.

Мы, члены советской делегации, все время ощущаем, что нас окружает горячая любовь участников конгресса. Нас встречают так сердечно, нас приветствуют так радостно! И каждый взгляд, каждое рукопожатие словно говорит: "Мы верим в вас. Мы надеемся на вас. Мы никогда не забудем того, что вы сделали..."

Как велик мир! Это с особенной, поражающей силой чувствуешь здесь, в просторном, высоком зале, глядя на белые, желтые, оливково-смуглые лица, лица всех цветов и оттенков – от молочно-белого до черного. Две тысячи человек со всех концов земли собрались сюда, чтобы от имени народа сказать свое слово в защиту мира, в защиту демократии и счастья.

Я смотрю в зал. Тут много женщин. На их лицах страстное, неотступное внимание. Да и может ли быть иначе! Призыв к миру несется поистине со всех концов земли, и в нем – надежда всех жен и матерей.

Сколько услышала я здесь рассказов о людях, которые пожертвовали жизнью для того, чтобы победить фашизм, чтобы минувшая война закончилась победой света над тьмой, благородного над подлым, человеческого над бесчеловечным!

И я думаю: неужели кровь наших детей пролилась напрасно? Неужели мир, добытый ценою жизни наших детей, ценою наших слез – слез матерей, вдов и сирот, – будет вновь нарушен по воле злобных и гнусных сил?

На трибуну конгресса поднимается наш делегат – Герой Советского Союза Алексей Маресьев. Его встречают бурей аплодисментов. Для всех присутствующих Алексей Маресьев олицетворяет русский народ, его мужество и стойкость, его беззаветную отвагу и выдержку.

– Каждый человек должен спросить себя: "Что я делаю сегодня в защиту мира?" – несутся в зал слова Алексея Маресьева. – Нет сейчас более почетной, более благородной, более высокой цели, чем борьба за мир. Это обязанность каждого человека...

Я слушаю его и спрашиваю себя: что же я могу сделать сегодня для дела мира? И отвечаю себе: да, я тоже могу вложить свою долю в это великое дело. Я расскажу о своих детях. О детях, которые родились и росли для счастья, для радости, для мирного труда – и погибли в борьбе с фашизмом, защищая труд и счастье, свободу и независимость своего народа. Да, я расскажу о них...

ОСИНОВЫЕ ГАИ

На севере Тамбовской области есть село Осиновые Гаи. "Осиновый гай" значит "осиновый лес". Старики рассказывали, что когда-то здесь и вправду росли дремучие леса. Но в пору моего детства лесов уже не было и в помине.

Кругом далеко-далеко расстилались поля, засеянные рожью, овсом, просом. А у самого села земля была изрезана оврагами; с каждым годом их становилось все больше, и казалось – крайние избы вот-вот сползут на дно по крутому, неровному откосу. В детстве я побаивалась зимними вечерами выходить из дому: все холодно, неподвижно, всюду снег, снег без конца и края, и далекий волчий вой – то ли он слышится на самом деле, то ли мерещится настороженному детскому слуху...

Зато весной как преображалось все вокруг! Зацветали луга, земля покрывалась нежной, словно светящейся зеленью, и всюду алыми, голубыми, золотыми огоньками вспыхивали полевые цветы, и можно было целыми охапками приносить домой ромашки, колокольчики, васильки.

Село наше было большое – около пяти тысяч жителей. Почти из каждого двора кто-нибудь уходил на заработки в Тамбов, Пензу, а то и в Москву клочок земли не мог прокормить бедняцкую крестьянскую семью.

Я росла в большой и дружной семье. Мой отец, Тимофей Семенович Чуриков, был волостной писарь, человек без образования, но грамотный и даже начитанный. Он любил книгу и в спорах всегда ссылался на прочитанное.

– А вот, помнится, – говорил он собеседнику, – пришлось мне прочитать одну книгу, так там насчет небесных светил объяснено совсем по-другому, чем вы рассуждаете...

Три зимы я ходила в земскую школу, а осенью 1910 года отец отвез меня в город Кирсанов, в женскую гимназию. Более сорока лет прошло с тех пор, но я помню все до мелочей, словно это было вчера.

Меня поразило двухэтажное здание гимназии – у нас в Осиновых Гаях не было таких больших домов. Крепко держась за руку отца, я вошла в вестибюль и остановилась в смущении. Все было неожиданно и незнакомо: просторный вход, каменный пол, широкая лестница с решетчатыми перилами. Здесь уже собрались девочки со своими родителями. Они-то и смутили меня больше всего, больше даже, чем непривычная, показавшаяся мне роскошной обстановка. Кирсанов был уездным купеческим городом, и среди этих девочек, пришедших, как и я, держать экзамены, мало было крестьянских детей. Мне запомнилась одна, по виду настоящая купеческая дочка – пухлая, розовая, с ярко-голубой лентой в косе. Она презрительно оглядела меня, поджала губы и отвернулась. Я прижалась к отцу, а он погладил меня по голове, словно говоря: "Не робей, дочка, все будет хорошо".

Потом мы поднялись по лестнице, и нас стали одну за другой вызывать в большую комнату, где за столом сидели три экзаменатора. Помню, что я ответила на все вопросы, а под конец, забыв все свои страхи, громко прочла:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу...

Внизу меня ждал отец. Я выбежала к нему, не помня себя от радости. Он сразу поднялся, пошел мне навстречу, и лицо у него было такое счастливое...

Так начались мои гимназические годы. Я сохранила о них теплое благодарное воспоминание. Математику у нас ярко, интересно преподавал Аркадий Анисимович Белоусов, русский язык и литературу – его жена, Елизавета Афанасьевна.

В класс она всегда входила улыбаясь, и устоять перед улыбкой ее мы не могли – такая она была живая, молодая и приветливая. Елизавета Афанасьевна садилась за свой стол и, задумчиво глядя на нас, без всякого вступления начинала:

Роняет лес багряный свой убор...

Мы могли слушать ее без конца. Она хорошо рассказывала, увлекаясь и радуясь красоте того, о чем говорила.

Слушая Елизавету Афанасьевну, я поняла: учительский труд – большое искусство. Чтобы стать хорошим, настоящим учителем, надо иметь живую душу, ясный ум и, конечно, надо очень любить детей. Елизавета Афанасьевна любила нас. Она никогда не говорила об этом, но мы это знали без всяких слов – по тому, как она смотрела на нас, как иной раз сдержанно и ласково клала руку на плечо, как огорчалась, если кого-нибудь из нас постигала неудача. И нам все нравилось в ней: ее молодость, красивое вдумчивое лицо, ясный, добрый характер и любовь к своему труду. Много позже, уже став взрослой и воспитывая своих детей, я не раз вспоминала любимую учительницу и старалась представить себе, что сказала бы она мне, что посоветовала бы в трудную минуту.

И еще одним памятна мне кирсановская гимназия: учитель рисования нашел у меня способности к живописи. Рисовать я очень любила, но даже себе боялась признаться, что хотела бы стать художницей. Сергей Семенович Помазов однажды сказал мне:

– Вам надо учиться, непременно надо учиться: у вас большие способности.

Он, как и Елизавета Афанасьевна, очень любил свой предмет, и мы на его уроках узнавали не только о цвете, линиях, пропорциях, о законах перспективы, но и о том, что составляет душу искусства – о любви к жизни, об умении видеть ее повсюду, во всех ее проявлениях. Сергей Семенович первый познакомил нас с творениями Репина, Сурикова, Левитана – у него был большой альбом с прекрасными репродукциями. Тогда в моей душе зародилась еще одна мечта: поехать в Москву, побывать в Третьяковской галерее...

Но как ни хотелось мне учиться дальше, я понимала: нельзя. Семья едва сводила концы с концами, надо было помогать родителям. Окончив гимназию, я вернулась в Осиновые Гаи,

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Весть об Октябрьской революции застала меня еще в Кирсанове. Признаться, тогда я не очень поняла, что произошло. Помню только одно радостное ощущение: настал большой народный праздник. Город шумит и ликует, плещутся на ветру красные флаги. На митингах выступают простые люди солдаты, рабочие.

Когда я вернулась в родное село, брат Сергей, друг моего детства и старший товарищ, сказал мне:

– Начинается новая жизнь, Люба, понимаешь, совсем новая! Пойду добровольцем в Красную Армию, не хочу оставаться в стороне.

Сергей был всего двумя годами старше меня, во я рядом с ним была еще совсем девчонкой. Он больше знал, лучше разбирался в происходящем. И я видела, что решение он принял твердое.

– Сережа, а мне что делать? – спросила я.

– Учительствовать! Конечно, учительствовать, – ни секунды не колеблясь, ответил брат. – Знаешь, теперь, школы начнут расти как грибы. Думаешь, в Осиновых Гаях по-прежнему будет только две школы на пять тысяч жителей? Ну нет! Все учиться будут, вот увидишь. Народ больше без грамоты жить не станет.

Через два дня после моего приезда он ушел в Красную Армию, а я, не откладывая дела в долгий ящик, пошла в отдел народного образования и тут же получила назначение: в деревню Соловьянку, учительницей начальных классов.

Соловьянка была в трех верстах от Осиновых Гаев: бедная, неприглядная деревенька, убогие избы, крытые соломой.

Немного утешила меня школа. Бывший барский дом стоял на краю деревни, утопая в зелени. Листва деревьев уже была тронута желтизной, но еще издали так весело и приветливо алели кисти рябины, вытянувшейся перед самыми окнами, что я невольно повеселела. Дом оказался довольно крепким и вместительным. Кухонька, прихожая и две комнаты: одна, побольше, – класс, другая – маленькая, с железными ставнями, – предназначалась мне. Я тут же разложила на столе привезенные с собой тетради, буквари и задачники, карандаши, ручки и перья, поставила бутыль с чернилами и пошла по деревне. Надо было переписать всех ребятишек школьного возраста – мальчиков и девочек.

Я заходила подряд во все избы. Встречали меня в первую минуту с недоумением, но потом разговаривали приветливо.

– Учительница, стало быть? Ну, учи, учи! – сказали мне высокая худая старуха с густыми и, показалось мне, сердито сдвинутыми бровями. – А только девчонок напрасно записываешь. Не к чему им учиться. Ткать да прясть, а там и замуж – для чего тут грамота?

Но я твердо стояла на своем.

– Теперь не прежнее время. Теперь совсем новая жизнь начинается, сказала я словами брата Сергея. – Учиться всем надо.

... На другой день класс был битком набит – пришли все тридцать ребят, записанных мною накануне.

В крайнем ряду, у окон, сидели малыши – первоклассники, в среднем ряду – ученики второго класса, с другого края, у стены, – самые старшие, четырнадцатилетние, их было всего четверо. На первой парте, передо мной, сидели две девочки, обе светловолосые, веснушчатые и голубоглазые, в одинаковых цветастых платьях. Они были самые младшие, звали их Лида и Маруся Глебовы. Четыре старших мальчика у стены чинно встали, за ними поднялись и остальные.

– Здравствуйте, Любовь Тимофеевна! – услышала я нестройный хор детских голосов. – С приездом вас!

– Здравствуйте. Спасибо! – ответила я.

Так начался мой первый урок, а потом дни пошли за днями. Мне было очень трудно справляться одновременно с тремя разными классами. Пока малыши старательно писали палочки, а старшие решали задачи на именованные числа, я рассказывала среднему ряду, отчего день сменяется ночью. Потом я проверяла задачку у больших, а вторая группа писала существительные женского рода с мягким знаком после шипящих. Тем временем малыши уставали выводить свои палочки, я возвращалась к ним, и они начинали читать, во все горло выкликая по складам: "Ау, ма-ма!" Или: "Ма-ша е-ла ка-шу!"

Я с головой ушла в работу. Мне было весело и хорошо с моими ребятами. Дни пролетали незаметно. Раза два приходил ко мне из соседней деревни учитель, у которого был огромный, по моим тогдашним понятиям, опыт: он преподавал в школе уже целых три года! Он сидел у меня на уроках, слушал, а потом давал советы и на прощанье всегда говорил, что дела мои идут хорошо.

– Детишки любят вас, – пояснял он, – а это самое главное.

СНОВА ДОМА

В Соловьянке я учительствовала одну зиму. С нового учебного года меня перевели в Осиновые Гаи. Жалко мне было расставаться с соловьянскими ребятишками – мы успели привыкнуть друг к другу, – но переводу я обрадовалась: хорошо быть снова дома, среди родных!

Вернувшись в Осиновые Гаи, я снова встретилась с товарищем детства Толей Космодемьянским. Он был моим сверстником, но казался много взрослее: по серьезности, по жизненному опыту я не могла равняться с ним. Анатолий Петрович около года служил в Красной Армии, а теперь заведовал в Осиновых Гаях избой-читальней и библиотекой.

Тут же, в избе-читальне, собирался на репетиции драматический кружок: молодежь Осиновых Гаев и окрестных деревень, школьники и учителя ставили "Бедность не порок". Я играла Любовь Гордеевну, Анатолий Петрович – Любима Торцова. Он был и нашим руководителем и режиссером. Объяснения он давал весело, интересно. Если кто-нибудь путал, перевирал слова Островского или начинал вдруг кричать не своим голосом, неестественно таращить глаза и размахивать руками, Анатолий Петрович так остроумно, хоть и беззлобно, передразнивал его, что у того сразу пропадала охота становиться на ходули. Смеялся он громко, весело, неудержимо – ни у кого больше я не слышала такого искреннего, радостного смеха.

Вскоре мы с Анатолием Петровичем поженились, и я переселилась в дом Космодемьянских. Анатолий Петрович жил с матерью – Лидией Федоровной – и с младшим братом Федей. Другой брат – Алексей – служил в Красной Армии.

Жили мы с Анатолием Петровичем хорошо, дружно. Он был человек сдержанный, не щедрый на ласковые слова, но я в каждом его взгляде и поступке чувствовала постоянную заботу обо мне, и понимали мы друг друга с полуслова. Очень обрадовались мы, узнав, что у нас будет ребенок. "Непременно будет сын!" – решили мы и вместе придумывали мальчугану имя, гадали о его будущем.

– Ты только подумай, – вслух мечтал Анатолий Петрович, – как это интересно: впервые показать ребенку огонь, звезду, птицу, повести его в лес, на речку... а потом повезти к морю, в горы... понимаешь, впервые!

И вот родился он, наш малыш.

– С дочкой вас, Любовь Тимофеевна, – сказала ходившая за мной старушка. – А вот и сама она голос подает.

В комнате раздался звонкий плач. Я протянула руки, и мне показали крошечную девочку с белым личиком, темноволосую и синеглазую. В эту минуту мне показалось, что я вовсе никогда и не мечтала о сыне и всегда хотела и ждала именно ее, вот эту самую девочку.

– Назовем дочку Зоя, – сказал Анатолий Петрович.

И я согласилась.

Было это 13 сентября 1923 года.

ДОЧКА

Может быть, тому, у кого никогда не было детей, кажется, что все младенцы на один лад: до поры до времени они ничего не понимают и умеют только плакать, кричать и мешать старшим. Это неправда. Я была уверена, что узнаю свою девочку из тысячи новорожденных, что у нее особенное выражение лица, глаз, свой, не похожий на других голос. Я могла бы, кажется, часами было бы только время! – смотреть, как она спит, как сонная вытаскивает ручонку из одеяла, в которое я ее туго завернула, как открывает глаза и пристально смотрит прямо перед собою из-под длинных густых ресниц.

А потом – это было удивительно! – каждый день стал приносить с собой что-то новое, и я поняла, что ребенок действительно растет и меняется "не по дням, а по часам". Вот девочка стала даже среди самого громкого плача умолкать, услышав чей-нибудь голос. Вот стала улавливать и тихий звук, и поворачивать голову на тиканье часов. Вот начала переводить взгляд с отца на меня, с меня на бабушку или на "дядю Федю" (так мы после рождения Зои стали шутя называть двенадцатилетнего брата Анатолия Петровича). Пришел день, когда дочка стала узнавать меня – это был хороший, радостный день, он запомнился мне навсегда. Я наклонилась над люлькой. Зоя посмотрела на меня внимательно, подумала и вдруг улыбнулась. Меня все уверяли, будто улыбка эта бессмысленная, будто дети в этом возрасте улыбаются всем без разбору, но я-то знала, что это не так!

Зоя была очень маленькая. Я ее часто купала – в деревне говорили, что от купанья ребенок будет расти быстрее. Она много бывала на воздухе и, несмотря на то что приближалась зима, спала на улице с открытым личиком. На руки мы ее попусту не брали – так советовали и моя мать, и свекровь Лидия Федоровна: чтоб девочка не разбаловалась. Я послушно следовала этому совету, и, может быть, именно поэтому Зоя крепко спала по ночам, не требуя, чтобы ее укачивали или носили на руках. Она росла очень спокойной и тихой. Иногда к ней подходил "дядя Федя" и, стоя над люлькой, упрашивал: "Зоенька, скажи: дя-дя! Дай! Ну, говори же: ма-ма! Ба-ба!"

Его ученица широко улыбалась и лепетала что-то совсем не то. Но через некоторое время она и в самом деле стала повторять, сперва неуверенно, а потом все тверже: "дядя", "мама"... Помню, следующим ее словом после "мама" и "папа" было странное слово "ап". Она стояла на полу, совсем крошечная, потом вдруг приподнялась на цыпочки и сказала: "Ап!" Как мы после догадались, это означало: "Возьми меня на руки!"

ГОРЬКАЯ ВЕСТЬ

Стояла зима, такая жестокая и морозная, какой не помнили старики. В моей памяти этот январь остался леденяще холодным и темным: так изменилось и потемнело все вокруг, когда мы узнали, что умер Владимир Ильич. Ведь он был для нас не только вождь, великий, необыкновенный человек. Нет, он был словно близкий друг и советчик для каждого; все, что происходило в нашем селе, у нас дома, было связано с ним, все шло от него – так понимали и чувствовали все.

Прежде у нас было всего две школы, а теперь их больше десяти – это сделал Ленин. Прежде бедно и голодно жил народ, а теперь он поднялся на ноги, окреп, зажил совсем по-другому, – кого же, как не Ленина, благодарить нам за это? Появилось кино. Учителя, врачи и агрономы беседовали с крестьянами, читали им лекции: полно народу было в избе-читальне и в Народном доме. Быстро росло село, светлее и радостнее становилась жизнь. Кто не умел грамоте – научился; кто овладел грамотой – подумывает о дальнейшем ученье. Откуда же все это, кто принес нам эту новую жизнь? На этот вопрос у всех был один ответ, одно дорогое и светлое имя: Ленин.

И вдруг нет его... Это не укладывалось в сознании, с этим нельзя было примириться.

Каждый вечер крестьяне заходили к Анатолию Петровичу, чтобы поделиться горем, которое остро и глубоко переживали все.

– Какой человек умер!.. Ильичу бы жить да жить, до ста лет жить, а он умер... – говорил старик Степан Корец.

Через несколько дней в Осиновые Гаи приехал рабочий Степан Забабурин, наш бывший деревенский пастух. Он рассказал о том, как со всех концов страны потянулись люди к гробу Владимира Ильича.

– Мороз, дыханье стынет, – говорил он, – ночь на дворе, а народ все идет, все идет, краю не видно. И детишек с собой взяли, чтоб посмотрели в последний раз.

– А мы вот не увидим его, и Зоюшка не увидит, – с грустью сказал Анатолий Петрович.

Мы не знали тогда, что у вечной Кремлевской стены будет выстроен Мавзолей и еще через много лет можно будет прийти и увидеть Ильича.

СЫН

Анатолий Петрович любил, сидя за столом, брать Зою к себе на колени. За обедом он обычно читал, а дочка сидела совсем тихо, прижавшись головой к его плечу, и никогда ему не мешала.

Как и прежде, она была маленькая, хрупкая. Ходить она стала к одиннадцати месяцам. Окружающие любили ее, потому что она была очень приветлива и доверчива. Выйдя за калитку, она улыбалась прохожим, и если кто-нибудь говорил шутя: "Пойдем ко мне в гости?" – она охотно протягивала руку и шла за новым знакомым.

К двум годам Зоя уже хорошо говорила и часто, вернувшись "из гостей", рассказывала:

– А я была у Петровны. Знаешь Петровну? У нее есть Галя, Ксаня, Миша, Саня и старый дед. И корова. И ягнята есть. Как они прыгают!

Зое не было еще и двух лет, когда родился ее младший братишка, Шура. Мальчуган появился на свет с громким, заливистым криком. Он кричал басом, очень требовательно и уверенно. Был он гораздо крупнее и здоровее Зои, но такой же ясноглазый и темноволосый.

После рождения Шуры Зое часто стали говорить: "Ты старшая. Ты большая". За столом она сидела вместе со взрослыми, только на высоком стуле. К Шуре относилась покровительственно: подавала ему соску, если он ронял ее; покачивала его колыбель, если он просыпался, а в комнате никого не было. И я теперь нередко просила ее помочь мне, сделать что-нибудь.

– Зоя, принеси пеленку, – говорила я. – Дай, пожалуйста, чашку.

Или:

– Ну-ка, Зоя, помоги мне убрать: убери книжку, поставь стул на место.

Она делала все очень охотно и потом всегда спрашивала:

– А еще что сделать?

Когда ей было года три, а Шуре шел второй год, она брала его за руку и, захватив бутылочку, отправлялась к бабушке за молоком.

Помню, раз я доила корову. Шура вертелся рядом. С другой стороны стояла Зоя с чашкой в руках, дожидаясь парного молока. Корову донимали мухи; потеряв терпение, она махнула хвостом и хлестнула меня. Зоя быстро отставила чашку, одной рукой схватила корову за хвост, а Другой стала прутиком отгонять мух, приговаривая:

– Ты зачем бьешь маму? Ты маму не бей! – Потом посмотрела на меня и прибавила, не то спрашивая, не то утверждая: – Я помогаю тебе!

Забавно было видеть их вместе: хрупкую Зою и толстого увальня Шуру.

О Шуре на селе говорили: "У нашей учительницы мальчонка поперек себя шире: что на бок положи, что на ноги поставь – все одного роста".

И впрямь: Шура был толстый, крепко сбитый и в свои полтора года много сильнее Зои. Но это не мешало ей заботиться о нем, как о маленьком, а иногда и строго покрикивать на него.

Зоя сразу стала говорить чисто, никогда не картавила. Шура же лет до трех не выговаривал "р". Зою это очень огорчало.

– Ну, Шура, скажи: ре-ше-то, – просила она.

– Лешето, – повторял Шура.

– Нет, не так! Повтори; "ре".

– Ле.

– Не "ле", а "ре"! Какой ты бестолковый мальчишка! Давай снова: режь.

– Лежь.

– Корова.

– Колова.

Раз, выйдя из терпения, Зоя вдруг стукнула брата ладонью по лбу, но двухлетний ученик был куда сильнее четырехлетней учительницы: он возмущенно тряхнул головой и оттолкнул Зою.

– Отстань! – крикнул он сердито. – Чего делешься!

Зоя посмотрела на него удивленно, но не заплакала. А немного погодя я уже снова слышала:

– Ну, скажи: кровать.

И Шуркин голос покорно повторял:

– Кловать.

Не знаю, понимал ли Шура, что он младший в семье, но только с самых ранних пор он умел этим пользоваться. "Я маленький!" – то и дело жалобно говорил он в свою защиту. "Я маленький!" – требовательно кричал он, если ему не давали чего-нибудь, что он непременно хотел получить. "Я маленький!" гордо заявлял он иногда без всякого повода, но с сознанием собственной правоты и силы. Он знал, что его любят, и хотел всех – и Зою, и меня, и отца, и бабушку – подчинить своей воле.

Стоило ему заплакать, как бабушка говорила:

– А кто обидел моего Шурочку? Поди ко мне скорей, дорогой! Вот я что дам своему маленькому внучку!

И Шура с веселой, плутоватой мордочкой забирался на колени к бабушке.

Если ему в чем-нибудь отказывали, он ложился на пол и начинал оглушительно реветь, бить ногами или жалобно стонать, всем своим видом ясно говоря: "Вот я, бедный маленький Шура, и никто меня не пожалеет, не приголубит!.. "

Однажды, когда Шура начал кричать и плакать, требуя, чтобы ему дали киселя до обеда, мы с Анатолием Петровичем вышли из комнаты. Шура остался один. Сначала он продолжал громко плакать и выкрикивал время от времени: "Дай киселя! Хочу киселя!" Потом, видно, решил не тратить так много слов и кричал просто: "Дай! Хочу!" Плача, он не заметил, как мы вышли, но, почуяв тишину, поднял голову, огляделся и перестал кричать: стоит ли стараться, если никто не слушает! Он подумал немного и стал что-то строить из щепочек. Потом мы вернулась. Увидев нас, он снова попробовал покричать, но Анатолий Петрович строго сказал:

– Если будешь плакать, мы оставим тебя одного, а сами жить с тобой не будем. Понял?

И Шура замолчал.

В другой раз он заплакал и из-под ладошки поглядывал одним глазом: сочувствуем мы его слезам или нет? Но мы не обращали на него никакого внимания: Анатолий Петрович читал книгу, я проверяла тетради. Тогда Шура потихоньку подобрался ко мне и влез на колени, как будто ничего не произошло. Я потрепала его по волосам и, спустив на пол, продолжала заниматься своим делом, и Шура больше мне не мешал. Эти два случая его вылечили: капризы и крики прекратились, как только мы перестали им потакать.

Зоя очень любила Шуру. Она часто с серьезным видом повторяла слова, сказанные кем-нибудь из взрослых: "Нечего ребенка баловать, пускай поплачет – беда невелика". Выходило это у нее очень забавно. Но, оставшись одна с братишкой, она была с ним неизменно ласкова. Если он падал и начинал плакать, она подбегала, брала его за руку и старалась поднять нашего толстяка. Она вытирала ему слезы подолом своего платья и уговаривала:

– Не плачь, будь умным мальчиком. Вот так, молодец!.. Вот, держи кубики. Давай построим железную дорогу, хочешь?.. А вот журнал. Хочешь, покажу тебе картинки? Вот, посмотри...

Любопытно: если Зоя чего-нибудь не знала, она сразу честно признавалась в этом.

Шура же был необычайно самолюбив, и слова "не знаю" просто не шли у него с языка. Чтоб не признаться, что он чего-нибудь не знает, он готов был на любые уловки.

Помню, купил Анатолий Петрович большую детскую книжку с хорошими, выразительными картинками: тут были нарисованы самые разные животные, предметы, люди. Мы с детьми любили перелистывать эту книгу, и я, показывая на какой-нибудь рисунок, спрашивала Шуру: "А это что?" Знакомые вещи он называл тотчас, охотно и с гордостью, но чего только не изобретал, чтобы увернуться от ответа, если не знал его!

– Что это? – спрашиваю я, показывая на паровоз.

Шура вздыхает, томится и вдруг говорит с хитрой улыбкой:

– Скажи лучше сама!

– А это что?

– Курочка, – быстро отвечает он.

– Правильно. А это?

На картинке – незнакомое, загадочное животное: верблюд.

– Мама, – просит Шура, – ты переверни страницу и покажи что-нибудь другое!

Мне интересно, какие еще отговорки он изобретет.

– А это что? – говорю я коварно, показывая ему бегемота.

– Вот сейчас поем и скажу, – отвечает Шура и жует так долго, так старательно, словно вовсе не собирается кончить.

Тогда я показываю ему картинку, на которой изображена смеющаяся девочка в голубом платье и белом фартучке, и спрашиваю:

– Как зовут эту девочку, Шурик?

И Шура, лукаво улыбнувшись, отвечает:

– А ты спроси у нее сама!

БАБУШКА

Дети очень любили ходить в гости к бабушке Мавре Михайловне. Она встречала их весело, поила молоком, угощала лепешками. А потом, улучив свободную минуту, играла с ними в их любимую игру, которая у них так и называлась: "Репка".

– Посадила бабка репку, – задумчиво начинала бабушка, – и говорит: "Расти, репка, сладкая, крепкая, большая-пребольшая". Выросла репка большая, сладкая, крепкая, круглая, желтая. Пошла бабка репку рвать: тянет-потянет, вытянуть не может... (Тут бабушка показывала, как она тянет упрямую репку.) Позвала бабка внучку Зою (тут Зоя хваталась за бабушкину юбку): Зоя за бабку, бабка за репку – тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала Зоя Шуру (Шура только того и ждал, чтобы уцепиться за Зою): Шурка за Зою, Зоя за бабку, бабка за репку – тянут-потянут (на лицах у ребят – восторженное ожидание)... вытянули репку!

И тут в руках у бабушки появлялось неведомо откуда взявшееся яблоко, или пирожок, или настоящая репка. Ребята с визгом и смехом повисали на Мавре Михайловне, и она вручала им гостинец.

– Баба, потянем репку! – просил Шура, едва переступив бабушкин порог.

Когда года через два кто-то попытался рассказать ребятам эту сказку, начав ее обычными словами: "Посадил дед репку..." – оба они дружно запротестовали:

– Бабка посадила! Не дед, а бабка!

... Всю свою жизнь моя мать работала от зари до зари. На руках у нее было все хозяйство – дом, поле, шестеро ребят; всех надо было одеть, умыть, накормить, обшить, и мама гнула спину, не жалея себя. С нами, ребятами, а позднее с внуками, она всегда была неизменно ровна и ласкова. Она не говорила просто: "Уважайте старших", – она всегда старалась, чтобы мысль ее стала понятна детям, дошла до ума и до сердца. "Вот мы в дому живем, говорила она Зое и Шуре, – его старики построили. Вот печь нам Петрович какую хорошую сложил! Петрович – старый, умный, руки у него золотые. Как же старых-то не уважать?" Мать была очень добра. Бывало, еще в дни моего детства увидит странника – в ту пору много ходило бездомных людей, непременно зазовет, напоит, накормит, даст какую-нибудь старую одежду.

Однажды отец полез в сундук, долго рылся в нем, а потом спросил:

– Мать, а где же моя голубая рубашка?

– Не сердись, отец, – смущенно ответила мама, – я ее Степанычу отдала (Степаныч был старик-бобыль, неухоженный и хворый, мать навещала его и помогала чем могла.)