Текст книги "Нептуну на алтарь (СИ)"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– А почему к бабушке, а не к матери? – спросила я у Нины, когда она рассказывала мне об этом.

– Юрин отец Алексей Васильевич был хорошим семьянином, и выстроил для семьи небольшую хату. Но же его не стало, а Вера Сергеевна долго отсутствовала и за хатой никто не присматривал. Когда случилось несчастье и Юрину мать посадили, то полностью осиротевших детей разобрали родственники: Юру забрали к себе Артемовы, а младших братьев – Ивановские. Хата же осталась стоять пустой, с забитыми окнами. Конечно, ее стены отсырели и осели, выкрашенные поверхности потрескались и обсыпались, забор перекосился, крыша просела и начала протекать. Хоть Вера Сергеевна, возвратившись домой в конце 1952 года, понемногу и приводить ее в порядок, но что она могла сделать своими силами, еще без денег? Словом, не к кому Юре было меня вести, кроме бабушки. Кстати, в тот отпуск он отремонтировал-таки хату. Своими руками все-все восстановил, поправил, покрасил. Да что там, после его отъезда хата стояла, как новенькая! Не знал, для кого готовит, – грустно сказала Нина.

– А для кого?

– Когда в 1964 году не стало самой Веры Сергеевны, в той хате, переехав в Славгород, поселились родители Алексея Васильевича – Юрины дедушка и бабушка Артемовы, воспитывавшие его.

– Наш сын эту хату строил, здесь нам и доживать, – говорил дед Василий.

– А теперь что с ней?

– Не знаю.

Вера Сергеевна так и не смирилась с выбором сына, но не показывала этого, приняла девушку с прохладой, но вежливо.

– Там видно будет, – сказала вместо благословения. – Торопиться рано, ему еще почти год служить, – показала глазами на Юру.

Юра засмеялся:

– Мама, какой год?

– Гуляйте пока что, – тверже отрезала Вера Сергеевна. – И не распускайтесь.

Мораль тогда была строгая, особенно что касалось незамужних девушек. Неосмотрительным поведением можно было легко испортить репутацию, и прощай счастье – тебя уже никто всерьез не воспримет, никто в свою семью не возьмет. Да Нине излишне было на то намекать. Она себя блюла.

Юра тоже вел себя сдержанно, не звал ее каждый вечер на свидание, понимая, что она устает на работе, недосыпает. Да и сам от звезды до звезды толокся с ремонтом хаты. Виделись только в дни, когда в клубе были танцы, – в среду, субботу и воскресенье. Танцевали вволю, а потом гуляли под звездами.

Перед отъездом Юра отважился поцеловать Нину, ведь теперь она считалась его невестой. Первый поцелуй… Будто мир стал пьяным, потерял равновесие. Сердца влюбленных бились так, что, казалось, выскакивали из груди и мячиками прыгали вокруг них.

После этого Юриного отпуска они расставались особенно тяжело, и не скрывали своего настроения. Нина долго стояла на перроне, смотрела вслед поезду, и сердце ее сжимало что-то такое, чему и названия не было, что-то умопомрачительно сладкое, окрашенное болью ожидания.

За углом вокзала ее ждали подруги.

– Не грусти, время пролетит быстро, – успокаивала Алла Пиклун.

В первом письме после отъезда Юра писал: «Я не представляю жизни без тебя. Может, приедешь в Севастополь? Найдем здесь тебе работу, жилье». Нина отвечала: «На кого же я покину братьев-сестер? Ты подумал? Пусть они еще хоть немного подрастут».

Юра скучал по ней. Он, как и все моряки, носил с собой фото любимой девушки. В свободное время смотрел на Нину, мысленно разговаривал с нею, старался восстановить в памяти ее смех и веселый, немного хриплый, голос. Как он его волновал! Какая она волшебная! Гладко зачесанные волосы, заплетенные в две косы, открывали выпуклый лоб, широко расставленные глаза смотрели на мир задорно и властно. Он помнил свою любимую веселой, но веселость та была не легкомысленной, а шла от жизни, протекающей безгрешно и просто.

За четыре года морской службы Юра возмужал, стал шире в плечах. Лицо, закаленное морем и солнцем, стало темнее, на нем прописались едва заметные морщинки, белые от того, что их не покрасил загар. Оно приобрело задумчивость, серьезность. Но это уже была не юношеская задумчивость, не мечтательная, а именно такая, что говорила – обманчивые мечты оставляют его и он начинает сознательно обдумывать будущее.

Юноша полюбил Севастополь, возможно потому, что чувствовал себя особенным человеком, ведь моряков здесь все уважали. Он хорошо выучил город и знал, где можно быстро сделать покупки, где погулять с ребенком, где посмотреть новый фильм. Юра полюбил его гордые традиции, о которых на каждом шагу напоминали памятники. Ему нравились виды, где море соревновалось с горами, нравились абрисы могучих кораблей на далеких рейдах, портовая суета, атмосфера радостных встреч или упрямых сладких ожиданий. Он здесь возмужал, впитал в себя дух значительных и величавых дел. Но и сам отдал ему частицу себя, свои молодые годы. Разве этого мало?

Вот и хватит, теперь от моря надо отвыкать, так как оно разъединяет его с Ниной, ведь Нина сюда никогда не приедет. Пришли мысли о том, что суши так мало, а моря так много. Так почему он должны выбирать то, чего есть много? Судьба подарила ему мир степей, где грелся под солнцем плодородный чернозем. Такая земля не каждому дается.

Разительная непохожесть моря и степи сначала лишь бросалась в глаза, а теперь море начало казаться ему чужим, враждебным человеку, недружелюбным. Мягкость волн, льстивый их шепот в затишье, игривые качания гребней с белой пеной на верхушках, блестки солнца на разогретой поверхности и безграничная голубизна – это внешняя сторона моря, это его парадное лицо, не настоящее. Море – двуликое и скрытное. Его неверная подвижность не идет ни в какое сравнение со спокойными, уравновешенными, надежными степями. Нет, надо ехать домой, – убеждал себя Юра. Но сомнения оставались, соблазняла китобойная флотилия «Слава», которую он иногда видел в Севастопольском порту.

Теперь Юра и Нина переписывались оживленнее, чем в предыдущие годы. Тема была одна: как им лучше организовать свою жизнь, чтобы скорее соединиться навсегда. Это, собственно, был любовный шепот; звучание влюбленности, в котором преобладали настроения, а не настоящие намерения, еще не вызревшие до конца, не отстоявшиеся; это было воркование, в которое они выливали свою тоску и печаль от разлуки. В письмах почти не было откровенных признаний и нежности, высказывания чувств, хоть их накал читался между строк. В этих планах на будущее они ощущали прикосновения рук. Им казалось, что они находятся рядом, только не видят друг друга. Каждая мелочь того, как они заживут, обговоренная на сто ладов, утоляла жажду встреч, хоть немного исцеляла их от боли разъединения в пространстве.

Нина убедилась, что Юра в самом деле любит ее, и исподволь пришла в состояние уравновешенного покоя, уверенности в нем. Он снился ей, и она старалась надышаться теми снами на дни и на недели, не забывала его лицо, улыбку, свет глаз. Настоящим праздником для Нины было видеться с Юриной тетей Зиной, которую сначала она приняла за его девушку. Они относились друг к другу доброжелательно, и при встречах, бывало, пересказывали свои сны или доверчиво цитировали Юрины письма. После таких встреч у Нины оставалось на душе приятное впечатление, будто она приобщилась к Юриным дням, скрытым за занавесом лет, к тем временам, когда он жил, не зная ее. И она впитывала в себя, пропускала через свое сердце его детство, начало юности. Появлялось ощущение, что они с самого появления на свет всегда были слиты воедино, и от этого теплые волны омывали сердце.

* * *

Время шло медленно. В конце концов в сентябре 1955 года Юра опять приехал в отпуск, в последний раз. И впервые привез подарки маме, Зине, ее новорожденной дочке Ане, бабушке Марии Иосифовне и Нине, а также деньги, скопленные на свадьбу.

– Давай мотнемся в Днепропетровск, купим обручальные кольца, свадебное платье тебе, – предложил он Нине. – Да и мне надо приодеться, за пять лет мода изменилась.

– Нет, – ответила Нина. – Себе, если хочешь, езжай и покупай обновки, а с моими нарядами позже разберемся.

– Почему?

– Успеем еще! Сколько того дела – поехать и купить?

– Без тебя не поеду.

– Значит, и тебя приоденем позже.

Неотложных дел у них было множество. Хотелось подумать, где они поселятся после свадьбы, а это зависело от того, куда Юра устроится на работу. Кроме того, хотелось помечтать о том, что они приобретут для ведения общего хозяйства, как будут отдыхать, к кому ходить в гости. Нина тоже накопила денег, приготовила приданое: одеяло, постельное белье, полотенца, ночные рубашки, домашние халаты. Справила кое-что из одежды и обуви: демисезонное пальто, фетровую шляпку, цветастую теплую шаль для зимы, румынки на меху.

– Первое время поживем у моей мамы, я месяц-другой отдохну и поеду устраиваться на работу, – планировал Юра.

– Не пойду к вам! У нас хоть и тесно, но у меня будет отдельная комната, там и поселимся, – возражала девушка.

– Где же у тебя возьмется отдельная комната? – спрашивал он и целовал ее, не ожидая ответа, видно, что был согласен.

– Отец заберет ребят в свою комнату, это же ненадолго.

– Не надолго-о-о… – Юра снова целовал ее, стыдливо мял девичью грудь.

Почти каждый вечер они заходили к Нине, чаевничали с отцом, говорили о том, о сем. Прокоп Иванович и Юра знакомились ближе и все больше и больше находили общего во взглядах на жизнь. Всегда молчаливый и хмурый Нинин отец, с приходом Юры, человека широких горизонтов, оживлялся, заводил невинную мужскую болтовню. Да и Юра тянулся к будущему тестю, радовался, что этот сильный мужчина становился для него, выросшего без отца, родным человеком.

Но надо было ехать и дослуживать последние дни.

– Не буду писать до самой демобилизации, – сказал Юра. – Здесь осталось не больше двух месяцев. Теперь они пролетят быстро.

– И я не буду писать, – пообещала Нина. – Буду ждать тебя.

Почему Юра так захотел, что это была за странная прихоть? Кто теперь скажет?

Но слова своего Юра не сдержал. Месяца через полтора пришла от него бандероль, тоненькая и легкая. Нина с тревожным сердцебиением разорвала плотный крафт и вынула портрет Юры в полный рост. Парень был сфотографирован в черной летней форме. Лежало в пакете и письмо, короткое, сухое: «Сегодня ночью мне приснилась твоя мама, хоть я ее никогда не видел. Будто сидит она в глубокой яме, а я пришел к ней и сел рядом. Потом захотел вылезти оттуда, а у меня не вышло. С тем и проснулся. Высылаю тебе свой портрет. Вдруг случится непоправимое, то запомни меня таким. Не сердись, если что-то было не так. Обнимаю. Твой Юрий». Внизу стояла дата – 19 октября 1955 года.

У Нины задрожали руки. Не помня себя, побежала к Вере Сергеевне.

– Вы ничего от Юры не получали? – спросила от порога.

– Нет, он же обещал не писать до самого приезда. А что?

– Ничего, – Нина овладела собой и не стала беспокоить женщину. – Сон мне странный был. Но это, конечно, ерунда. Куда ночь, туда и сон.

Теми словами, казалось, и себя успокоила. Но дома десятки раз перечитывала написанное, старалась что-то уловить между строк. Может, их отправляют на опасные учения, а он не может открыто о том написать? Тревога не давала Нине покоя несколько дней, а потом ее веселый характер победил и снова восстановилось оптимистичное настроение.

Перед октябрьскими праздниками появился приказ министра Вооруженных Сил СССР об освобождении в запас моряков осеннего призыва 1950 года. По всем прикидкам выходило, что до конца ноября Юра непременно должен приехать домой. Но ноябрь подходил к концу, а он не появлялся. Нину охватило предчувствие беды. Она снова забеспокоилась, не знала, что делать, куда идти, где искать ответы, куда себя деть. А потом решила написать Юре письмо. Вот глупая, почему сразу этого не сделала? Что писала в нем, теперь не помнит. Знает только, что на конверте, внизу под адресом, сделала приписку: «Если адресата нет, передайте письмо командиру».

В начале декабря к ней пришла Вера Сергеевна, впервые переступила порог ее дома.

– Нина, дочка, ты что-то скрываешь от меня. Что с Юрой?

– Ничего не знаю, так же, как и вы.

– А что за сон тебе был? О чем?

Нина задумалась, прикидывая, что сказать, чтобы и не соврать и не насторожить женщину.

– Снилось на долгую дорогу ему. Может, думаю, в морской поход на учения они пошли, – говорила и сама не знала, где здесь выдумка, а где успокаивающее предположение. – Я письмо ему написала, жду, что отзовется.

– Ты же мне тогда скажешь! Заходи иногда, а то держишься словно мы чужие, – попросила в конце.

– Да, зайду обязательно.

А через неделю в ее окно постучали две черные от горя женщины – Вера Сергеевна и Зина.

– Ой, выйди же, выйди! Чего ты там сидишь?! Нашего Юрочки больше нет… – кричала Вера Сергеевна, простоволосая, в сапогах на босу ногу.

– Вера, Вера, что же с ним случилось? Что случилось… – приговаривала Зина.

Сорокачетырехлетняя мать и двадцативосьмилетняя тетя плакали и заламывали руки в беспомощности, в страшном старании вернуть назад тот день, когда их дорогой Юра был рядом с ними. Их вопли и плач навеки зависли в небе над Славгородом, и когда идут дожди, то с каплями падают на землю и их не вылитые до конца слезы.

А Нина не плакала – будто осиновый кол воткнули ей в грудь, оцепенела душей, всем естеством женским на долгих-долгих десять лет.

Раздел 3. НЕПТУНУ НА АЛТАРЬ

Часть 1. Ночной кошмар

Правда о трагедии с линкором «Новороссийск» лежит глубоко в толще времени, скрытая – даже старательно замаскированная! – большой политикой. И поэтому она пробивается к людям вкрадчиво и долго. Наверное, надо хоть несколькими словами сказать, как развивалось то, что уже стало видимым, зримым, заметным глазу с дистанции лет.

– Вблизи Севастопольской бухты странные дела замечались еще весной 1955 года, – рассказывает Николай Николаевич Сидоренко, как мы помним, тоже служивший в то время в Севастополе на военном корабле. – Как-то мы в пору, когда еще принимали из капремонта свой крейсер «Молотов», вышли в море без сопровождающих эсминцев – незащищенные и обезоруженные. Далековато отдалились от Севастополя, и вдруг наши радисты заметили показавшиеся из моря перископы субмарины. Кто такие? Чьи? Радисты моментально послали позывной, а в ответ ни гу-гу. Они еще раз послали и еще раз. Молчат. Эге, видим, что-то не то.

Рассказывая это, Николай Николаевич не просто нервничал, а переживал те мгновения уже в свете случившегося, уже со знанием истины – у него дрожали губы и текли слезы.

– Мы отправили радиограмму в штаб. Из штаба нам сообщили, – продолжал он, – что советских субмарин в той акватории моря быть не должно и приказали немедленно возвращаться на базу.

– Было страшно? – спрашиваю. – Ведь вы ощутили близкое присутствие врага.

– Да, было страшно. И врага мы ощутили конкретно. Хотелось броситься в воду и во весь дух плыть к берегу самостоятельно. Казалось, что так надежнее, вроде так больше шансов уцелеть, – он немного поколебался и дополнил, чтобы не показаться человеком не храбрым: – На море, как и в воздухе, любую угрозу переживаешь острее, чем на земле.

– Ну да, на земле выжить-то легче, а там – чужие стихии. А дальше как разворачивались события?

– Навстречу нам вышли сторожевые охранники и вылетел самолет. Они сопроводили нас в безопасное место, а дальше мы сами вернулись домой. Вообще, – продолжает вспоминать мой рассказчик, – в горячем 1955 году вражеские разведчики почти как дома курсировали в наших водах, сея угрозу, чувство давления, грубой силы. До определенной поры это воспринималось как демонстрация военного превосходства, игра на нервах, возможно, провокация, но не как намерения. Так продолжалось всю весну, лето и всю осень.

Почти то же самое вспоминает Иван Петрович Прохоров, водолаз, принимавший участие в изучении поврежденного линкора «Новороссийск» и в подготовке экспертного вывода о причине взрыва: «Нам было известно, что за неделю до катастрофы линкор „Новороссийск“ стоял в Донузлаве, на северо-западе Крымского полуострова, и оставил свою стоянку после того, как летчики доложили командованию, что на небольшой глубине прослеживается субмарина. На запрос командования оперативный дежурный по флоту доложил, что вблизи Донузлава наших подводных лодок не должно быть. Тогда провели еще один поиск субмарины, который ничего не выявил. Решили, что летчикам примерещилось…»

Есть и другие опубликованные свидетельства, например матроса Виктора Ивановича Салтыкова – бывшего артиллериста зенитной батареи линкора «Новороссийск»: «В октябре 1955 года я дослуживал четвертый год и, в соответствии с новым приказом о четырехлетней службе на кораблях ВМФ, готовился к демобилизации. Уже считал последние дни, поэтому каждый из них помню отдельно. И вот за неделю до взрыва линкор стоял в Донузлавском порту. Вдруг в три часа ночи всю эскадру подняли по тревоге и срочно перевели в севастопольскую бухту. На командирском мостике, в офицерской кают-компании и в радиорубках говорили, что в Черном море проявилась неизвестная субмарина. Поэтому, дескать, нас и перевели под надежную защиту».

Этот рассказ бывалого матроса, которому повезло остаться живым, говорит о важнейших корабельных слухах (новостях) на флагмане Черноморского флота в двадцатых числах октября 1955 года. Такие разговоры не могли не навевать тревогу, которая усиливалась убеждением, что из всех объектов Черноморского флота самое большое любопытство врага привлекает флагман, т. е. линкор «Новороссийск». Убеждения базировалось на прецедентах, имевших место в 1954 году. Тогда над севастопольской бухтой появился иностранный самолет-разведчик, и команду «Новороссийска» подняли по боевой тревоге. На линкоре открыли огонь. Артиллеристы стреляли в самый зенит, так что осколки падали прямо на палубу, где собралась вся эскадра. Даже ведущего, правого замкового, в плечо поранило. Но самолету удалось скрыться, так как он шел выше того уровня стрельбы, который имели на линкоре. Правда, этого разведчика все равно сбили, только уже над сушей.

Итак, за линкором «Новороссийск» охотились, долго и тщательно изучали его стоянки, маршруты, дислокации.

* * *

И вот настала очередная пятница.

После ужина на корабле начались обычные дела: увольнение части экипажа на берег, развод наряда, баня и стирка. После удачных стрельб члены экипажа щетками драили на палубе (деревянной была лишь корма) свои робы и форменки. Стирали на совесть, то есть по-настоящему. А то ведь как бывало? Среди моряков встречались удальцы-молодцы, которые закрашивали грязные места на белых воротничках и белых брюках зубным порошком. Но ведь от линкоровца требовали, чтобы он имел безупречный вид! И за это шла борьба. Демобилизовавшиеся «новороссийцы» рассказывали, что помощник командира Сербулов, умел нехитрым способом выводить таких трюкачей на чистую воду. Перед увольнением он выстраивал тех, кто сходил на берег и был одет по форме «раз» – белый низ, белый верх, – в шеренгу, проходил вдоль нее, проводя короткой цепью по штанам. От кого поднималась белая пыль, того отправлял стираться…

Все шло штатным порядком. Часть старшин и матросов сошла на берег, съехало также большинство офицеров и лиц сверхсрочной службы. Кое-кому выпал «сквознячок» – побыть дома два дня и вернуться на корабль аж утром понедельника. Обязанности командира корабля должен был выполнять его старший помощник капитан 2-го ранга Григорий Аркадьевич Хуршудов, но он тоже сошел на берег, передав командование капитану 2-го ранга Зосиму Григорьевичу Сербулову, помощнику командира.

В полночь вернулись баркасы с матросами, находившимися на берегу в увольнительной. Вернулись все без замечаний.

Но на линкоре имела место неординарная ситуация: сутками раньше сюда прибыло двести человек пополнения, взятого из солдат Киевского военного округа. Во-первых, это было в два раза больше прежней нормы, что уже нагружало экипаж психологически – не так-то просто вписать в налаженный ритм работы так много новых исполнителей, еще необученных и неотесанных. Во-вторых, всеми своими навыками и помыслами это были люди глубоко сухопутные, попавшие на море неожиданно, что называется, как кур в ощип. И от резкой перемены своей судьбы несколько оторопелые и заторможенные.

Почему так получилось? Да потому что в этом году в два раза больше прежнего ушло в запас матросов и старшин – в силу закона о сокращении срока службы на флоте с пяти до четырех лет. Вот их и заменили соответственно увеличенным пополнением. А так как такое количество людей добрать из призыва не получалось по естественным причинам, то их взяли из пехоты. Бедные, бедные мальчики, разве они могли знать, что идут на алтарь Нептуну – в качестве безвинной жертвы. Впрочем, жертвы всегда безвинны.

Работа по приему увеличенного количества новичков нагрузила все обслуживающие службы экипажа, в частности интендантскую – надо было завести на линкор в два раза больше обмундирования и обуви среднестатистических размеров. Но с этим справились неудовлетворительно: новичков успели переодеть в матросскую рабочую одежду, но многих оставили в армейских сапогах. На ночлег их разместили в одном из носовых помещений линкора.

Новоявленные моряки, понятное дело, корабля не знали и, попав в обстоятельства крушения, оказались в западне, из которой даже видавшие виды мужчины выход находили не сразу.

В последний для линкора «Новороссийск» день город черноморской славы жил насыщенно и напряженно. Здесь отмечали 100-летие первой героической обороны Севастополя в 1854–1855 годах. На этот праздник приехало немало высокопоставленных гостей, в частности, Никита Сергеевич Хрущев, как раз отдыхавший под Ялтой, и Климент Ефремович Ворошилов. Продолжались также подготовительные работы к празднованию 38-й годовщины Октября.

После перехода на борт «Новороссийска» оперативного дежурного штаба эскадры вместе с обслуживающим персоналом, на его грот-мачте включили специальный сигнал – «флагманский огонь». Под вечер на рейде в севастопольской бухте находился линкор «Севастополь» и крейсеры «Молотов», «Фрунзе», «Михаил Кутузов», «Адмирал Нахимов», «Керчь», «Куйбышев», а также свыше десяти эсминцев.

* * *

В 1 час 30 минут вахтенный старшина на юте «Молотова» пробил в рынду три склянки. Едва стих звук последнего удара, как рядом глухо ухнул взрыв, а вслед за ним возник сильный толчок, и крейсер закачался на высоких волнах. Некоторые матросы, возбужденные гулянием по праздничному Севастополю, еще находились на палубе: прогуливались, переговаривались и старались успокоить свои впечатления. Ставшие невольными свидетелями, они с правого борта флагмана увидели внезапно выметнувшиеся языки пламени. Скоро, однако, пламя погасло, зато черный столб дыма поднялся выше фок-мачты и там образовал шапку в виде гриба. Крейсер «Молотов» стоял рядом с «Новороссийском» со стороны носа, поэтому с близкого расстояния все хорошо просматривалось. От взрыва многие моряки проснулись и тоже выбежали на палубу. Лунная ночь заливала землю просеянным светом – небо было затянуто жиденькой облачностью, словно марлей. Ярко светили прожекторы на соседних крейсерах. Настороженная тишина ловила звуки потревоженной жизни и наполняла пространство тревогой, от чего ощущение страшного несчастья стало почти материальным и передалось всем, кто не спал.

И все же трудно было предположить, что звук, больше похожий на мучительный вскрик моря, означал взрыв заряда невероятной силы, произошедший под килем флагманского корабля. Он насквозь прошил восемь его палуб и в одно мгновение остановил битье двухсот молодых сердец – все новички погибли. Останавливая в этом месте повествование для минуты молчания, я думаю об их судьбе. Если она столь невероятно мало отпустила им жизни, то хоть в смерти была милостива – многие парни не поняли, что произошло и что они умирают. Чего не скажешь о ста тридцати моряках, выброшенных за борт, получивших тяжелые ранения и вынужденных в беспомощном состоянии сражаться с морской стихией.

Закованный в броню корпус флагмана вздрогнул, и сквозь огромную пробоину, образовавшуюся вблизи носа, в его корпус с грохотом и клекотом хлынула холодная вода, перемешанная с донным осадком и человеческой кровью.

На всех палубах смертельно раненного исполина сразу же исчезло освещение, и он погрузился во тьму, оставшись, естественно, без сигнализации и радиотрансляции. Поскольку звук взрыва прошел от носовой части, дежурная служба и проснувшиеся моряки бросились на бак. В свете прожекторов, направленных на линкор с соседних кораблей, они увидели огромную многометровую брешь, зияющую посредине полубака, перед первой башней главного калибра. Ее вывернутые концы загнулись наружу, что указывало на то, что взрыв шел снизу, словно изнутри корабля. По палубе расползлись огромные трещины, доходящие до бортов. В воздухе стоял сильный запах пороховой гари. Окружающее пространство наполнилось стонами и криками. Из заливаемых водой помещений, а также из-за борта слышались голоса пострадавших, умоляющие о помощи. Рядом с брешью и в ее центре белели фрагменты тел, выброшенных из носовых кубриков, откуда, разламывая внутренность корабля, прошел огненный смерч.

И между седыми вершинами гор, окружающими город, заметалось сошедшее с ума эхо мгновенно поседевшей, увядшей жизни. Сдавленно застонал на гальке испуганный прибой и резко выгнулся крутой волной судорог. Желтые цукаты севастопольских фонарей, тускнеющие далеко в ночной мгле, беспомощны были что-либо осветить. Ни о чем не провещало небо, ничего не говорило окружающее пространство, занемела вода, еще не знающая, какое горькое молчание впитало в себя ее говорливое тело, какую тайну поглотило море и какую боль. Мгла заволокла, затянула… черная мгла закоптила белый свет, подлая мгла предательств и умолчаний.

Страшно помыслить, какими могли быть жертвы, если бы взрыв произошел под погребами первой артиллерийской башни главного калибра. Ведь там хранились десятки тяжелейших в ВМФ СССР – до 525 кг – крупнокалиберных зарядов и множество пороховых зарядов для них (160 кг для одного выстрела). К этим погребам оставалось рукой подать. А рядом находились такие же погреба второй башни главного калибра, за ними – артиллерийские погреба с боезапасом для противоминного и зенитного калибров, а в корме – еще погреба с боекомплектом для третьей и четвертой башни главного калибра. Всего на корабле было свыше дюжины артиллерийских погребов, в каждом из которых хранился не один десяток тон боезапаса разного рода.

К счастью, взрыв не зацепил ни одного из них, а находящиеся там боеприпасы не сдетонировали. Если бы такое случилось, линкор взлетов бы в воздух вместе со всем экипажем, превратившись в щепки. Тогда потерь было бы в десятки раз больше, так как рядом с линкором на бочках стояли другие большие корабли эскадры – пять крейсеров с боекомплектом на борту. Наверное, на то и делался вражеский расчет, но иногда доброе провидение вмешивается-таки в ход событий, спровоцированных дьяволом. Хотя о каком добром провидении можно говорить при таком количестве жертв…

Паники на взорванном линкоре не было, был миг короткой растерянности вахтенного офицера, после которого здесь сначала объявили аварийную, а затем, по приказу помощника командира корабля капитана 2-го ранга Сербулова, и боевую тревогу. Так как не было электричества, тревогу пришлось объявлять с помощью рынды, боцманских дудок и голосами посыльных. Экипаж довольно быстро занял места, предписанные боевым и аварийным расписанием. А через мгновение здесь задраили водонепроницаемые корабельные перегородки, люки и горловины. Некоторые, увидев разбитый нос корабля, подумали, что началась война и на корабль напали с воздуха, что в него попала бомба. Поэтому прозвучали команды усилить наблюдение за воздухом и водой, оглянуться в помещениях, в артпогребах и отсеках. К зенитным пушкам подали боевые патроны. Но, дело, как скоро разобрались, было в другом…

Прошло время, но не проходит боль и не забывается ужас, испытанный теми, кто находился на агонизирующем линкоре, кто костями и сердцем почувствовал тот взрыв, пережил гибель своих товарищей, потерю боевой техники. Их память не покрылась пеплом забвения, она остается такой же острой и теперь, как была тогда. Слушая их, я представляю, что переживал Юрий Артемов. Он все рассказал бы нам сам, если бы ему удалось уцелеть. А возможность у него была!

Рассказов о гибели линкора «Новороссийск» хватает. И когда слушаешь их или читаешь, то диву даешься, что в стуже моря, в мороке ночи, в мазуте и человеческой крови, когда на глазах гибли сотни молодых ребят, живые замечали все, каждую мелочь. Оно врезалось им в память помимо воли. Ведь только миг отделял каждого из них от смерти, один миг. Вот он и не дает покоя их душам: все кажется, что можно было спасти остальных пострадавших, находящихся тогда рядом, что вот же они – протяни руку и вытяни их из небытия, перетяни на свою сторону, на сторону жизни.

«Новороссийцев» и линкор спасали все, находящиеся тогда в севастопольской бухте.

– На шесть часов утра 29-го октября 1955 года у нас был назначен выход в море, – делится Николай Николаевич Сидоренко собственными воспоминаниями об этих событиях. – Перед столь ответственной работой мы должны были хорошо отдохнуть. Вполне понятно, ночью, в момент взрыва, я находился в каюте, спал. Вдруг что-то толкнуло крейсер так, что меня подкинуло на койке. И тут же послышался приглушенный хлопок. Крейсер «Молотов» стоял в Северной бухте на бочке № 3, это на расстоянии двести пятидесяти метров от флагмана, понятно, что взрыв ощутимо сказался на нем. Я проснулся, ловя себя на надежде, что мне приснился дурной сон. Однако помимо надежды в голове зароились недавние картины, припомнился случай, когда в марте нас преследовала вражеская субмарина… И я понял, что враги уничтожают наш флот. Но вот прошло не больше двух-трех минут, и прозвучала команда: «Баркас к правому трапу! Кормовой аварийной партии выстроиться на юте!». Я облегченно вздохнул. Верите? Ведь что-то делать – лучше, чем находиться в неведении. Все команды мы выполняли чрезвычайно быстро, четко. В каждом из нас ощущалась внутренняя напряженность, усиленная страшной догадкой, хоть мы ни о чем не говорили. На юте уже был наш непосредственный руководитель – командир дивизиона живучести Виталий Говоров. В первой аварийной партии нас было 20 человек, и мы везли с собой санитарную группу. Когда мы выстроились, командир крейсера капитан 1-го ранга Каденко поставил задачу: «Отправиться на линкор „Новороссийск“ и оказать помощь». Получилось, что уже через десять минут после взрыва мы вышли на помощь флагману. А после нас с «Молотова» вышла еще одна аварийная партия, чуть поменьше.