Текст книги "Нептуну на алтарь (СИ)"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Я не одна, – сказала я и позвала остальных приехавших.

Мои спутники зашли во двор, но скромно стояли в стороне и всеми силами старались не мешать нам. Разговор не клеился. Нина вела себя так, будто то, о чем я спрашивала, было в другой жизни и не с ней, поэтому к сегодняшней встрече отношения не имеет.

– Не знаю я ничего, – улыбнулась она. – Когда это было!

Нина не спросила, зачем я хочу это знать, не удивлялась, хотя и не избегала разговора. Только говорить будто было, в самом деле, не о чем. Между тем ее дочь, подошедшая к нам и прислушивающаяся, пожелала взглянуть на Юрины фотографии. Я подала их.

– А наш папка был красивее, – сказала она после рассматривания.

– Папа всегда должен быть красивее всех, – согласилась я. – Так разве мы не помянем Юрия Алексеевича? Мы привезли с собой вкусные домашние пирожки.

Так, в конце концов, завязался разговор. Нина пригласила нас к столу в летнюю кухню, где все сияло чистотой. Мы что-то там выпили, потянулись к пирожкам.

– Долго я не рада была, что живу, – начала Нина. – Делала все автоматически и то только потому, что был полный дом детей, – должна была. А после свадьбы с Васильком отогрелась возле него, отдохнула. Признательна была ему за тишину, за преданность. Я так намучилась без него, так настрадалась, так долго он ко мне не приходил!

Василий очень любил жену, сочувственно относился, понимал ее душевное состояние. И не торопил, ждал, пока ее отпустит злое потрясение, пока заметит она солнце над головой и его возле нее. Долгих десять лет ждал. И дождался.

Нина рассказывала о Васильке с любовью, печально, но печаль ее была светлой.

– Я испытала в жизни и большое горе, и большое счастье. А теперь будто искупаю грехи за это – наказана ранним вдовством, одиночеством. Вот дочки побелят стены в хате и разъедутся, а я останусь одна со своими думами. Кому расскажешь о них? Это все – мое…

– Вы что-то от Юры сохранили?

Нина подняла глаза на Олю, спросила взглядом.

– Это как наслано, – начала оправдываться Оля, – все сны, совпадения, невероятные события, в конце концов вода…

– Вода? Какая вода? – встрепенулась Нина.

– Все Юрино, Нина, пропало. Извини, что не говорила тебе. Еще в папиной квартире его не стало.

– Как? – и здесь я наконец увидела, что Нине не безразлично все, связанное с Юрием. Она побледнела и сдержанно сказала: – Я на тебя полагалась, для памяти о моей юности…

– Я не виновата, – открыто взглянула на сестру Оля. – Архив пропал еще тогда, когда отец получил новую квартиру на Заводской улице. Помнишь, нас тогда залили соседи со второго этажа?

– Было такое. Ну и что? – в голосе Нины звенели холодные нотки.

– Вот тогда все бумаги размокли и расползлись в воде.

– И ничего не осталось?!

Оля покачала главой:

– К сожалению. Говорю же тебе – вода. Как наслано.

– Жаль. Очень жаль, – глухо сказала Нина. – Как не было человека.

На этом наша беседа завершилась.

Нина Прокоповна вышла с нами за ворота, смотрела, как мы рассаживаемся в авто, улыбалась, по-крестьянски грустно покачивала главой. Вдруг резко повеял ветер, и она, будто под действием того порыва, энергично подошла к машине. Приблизившись к окну, возле которого я сидела, коротко спросила:

– Что это будет?

– Если позволит здоровье, будет книга.

– Болеешь?

– Да.

– Держись! Вижу, ты не из слабых, – и отошла.

Мы уже развернулись, и дядя Григорий нажал на газ, когда Нина крикнула:

– Я буду ждать тебя! Приезжай! – и я увидела, что она смахнула слезу.

Раздел 4. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Часть 1. Банальные истины

В феврале 1956 года Николай должен был демобилизоваться. Он становился свободным, и мог продолжать учебу, трудоустраиваться, жениться, начинать жизнь сначала. Так ему и мечталось, к этому и готовился. В родной Славгород возвращаться не хотел. Мать за пять лет привыкла жить без него, устроила личную жизнь. Алим вырос в самостоятельного, красивого мальчика. Николая, казалось, там никто не ждал и никто на него не рассчитывал. Очень Лида подвела. Но он уже понял, что его миссия на земле – оказывать помощь другим, а не принимать ее. Из своих затруднений он должен сам находить выход.

Жили в Николае те намерения до октября 1955 года, до той трагедии, свидетелем которой он стал, которая навсегда захватила его в свой плен, а вернее, – это его душа взяла в плен память о ней и уже не выпускала из себя никогда, определяя дальнейшие поступки, взгляды на мир, людей и духовные ценности. После этого в нем началась скрытая внутренняя работа, невидимая, сокровенная, настоятельная.

«Банальные истины, – думал он на досуге. – Что это за истины?» И понял, что банальными они остаются до тех пор, пока находятся в тебе как гости, приехавшие в корзине чужого опыта, пока живут, охваченные лишь умом. Вот говорят: «Не трогай огонь, а то получишь ожег». Истина о том, что огнем можно обжечься, банальна или нет? Да, банальна! А вот когда сам убедишься в ее истинности, сам полезешь в огонь и получишь первые пузыри, тогда она перестает быть банальной и уже поселяется в тебе на уровне инстинкта. Она становится частью тебя самого как самопроизвольные движения, как закрытые на ярком свете глаза. Она – выстрадана тобой, и отныне является неотъемлемым твоим достоянием. Она уже не может быть банальной, как не является банальным первый глоток воздуха, вкус маминого молока, как не является банальной сама жизнь.

Николай смотрел на море. Как он любил этот его неповторимый бирюзовый цвет, удивительную прозрачность, шуршание волн на береговой гальке! Когда-то он покинет море, будет жить далеко от него. И будет грустить по нему. Ему не будет хватать его прохлады и голубой разнеженности в жару, спокойного плескания в полный штиль, теплого дыхания в морозные дни, гремучего гнева в шторм. И крики чаек, к которым он так и не привык, которые так надоедают, – господи! – будут сниться ему по ночам. Он будет просыпаться от тех снов с неспокойным сердцебиением.

Как-то Николай попал на лекцию, где говорилось, что вода является хорошим растворителем совсем не потому, что в ней много кислорода, легко вступающего в химические реакции, а потому, что она сохраняет в себе информацию о деструктуризации других веществ. Вода является замечательным носителем программ жизни во всем космосе.

А у человека поступившая информация сохраняется в памяти. Так неужели его никогда не отпустит эта горевая память, которая все заполонила собой? Не хочет он этого! Душа стремится освободиться от тяжелых впечатлений, радоваться, лететь к прекрасному, как было раньше. О, как он хотел бы ничего не знать, стереть в воображении виденные картины, слышанные звуки, забыть слабые, затухающие прикосновенья обессиленных тел.

Вода – носитель информации, памяти… Надо уезжать отсюда! Никогда не возвращаться сюда. Вода Северной бухты еще целые века будет нести записанный в ее толще след трагедии, будет излучать смерть, ужас, вопли, беспомощность. Она, вода Черного моря, пригретая Севастополем в своей гавани, является самым убедительным свидетелем предательства. Только кто прочитает записанные в ней показания?

Да, сначала Николай не хотел возвращаться домой. Вынашивал планы, чтобы остаться в Севастополе. Море дало ему шестой разряд судового электрика. Такие специалисты на дороге не валяются. Девушек красивых вокруг много, город как цветок – чист и бел, на бульварах и проспектах преобладает молодежь, не видно стариков и печальных людей. Чего еще надо для счастья?

Часть 2. Горечь

Так продолжал думать Николай еще до последних дней службы. Все казалось ему, что злое забудется. Оно и в самом деле сначала немного отпустило. Выздоравливанию души, ее успокоению, восстановлению равновесия помогало понимание того, что он исполнил долг до последней капли искренней совести своей, а если бы надо было еще что-то делать – пошел бы и делал.

Сходя на берег в увольнительные, Николай покупал охапку цветов и ехал на кладбище, а там ходил между могилами моряков, читал самодельные эпитафии на дощечках, пронимался печалью – очищающей, возрождающей. Клал по одному цветку возле колышков с дощечками, на которых были написаны имена «новороссийцев», а цветы, что оставались, рассыпал на безымянной могиле. Когда-то это увидела молодая привлекательная женщина, неизвестно откуда взявшаяся рядом.

– Что же ты делаешь, неразумный? – спросила она неодобрительно или испуганно.

– А что? – вздрогнул Николай от неожиданности.

– Зачем по одному цветку кладешь? На кого беду накликаешь?

– А что здесь такого? – он обалдел от непонимания.

– Нельзя непарное количество цветов на мертвого класть.

– Извините, – пролепетал. – Я не знал этого.

– Не приходилось еще погребать? – спросила женщина снисходительнее.

– Не приходилось, – сказал неправду, чтобы отвести от себя обвинение.

– Это такая традиция, – женщина подошла ближе. – Наши «новороссийцы»… Ты тоже из них?

– Нет, я принимал участие в спасательных работах. Но там, – показал в сторону моря, – двое наших осталось.

– Там? – женщина кивнула на братскую могилу.

– Нет, на дне моря.

– И мой Максим там, – женщина достала из кармана платок. – Извини.

Она отошла и начала смотреть, как он, не торопясь, докладывал еще по цветку туда, где уже по одному лежало. На братскую могилу цветов не хватило. Николай беспомощно остановился перед ней, склонил главу, развел руками. Сейчас, защищаясь от видений пережитой трагедии, старался припомнить, клал он когда-нибудь цветы на могилу своего отчима, убитого немцами на славгородском расстреле, или не клал. Из задумчивости его вывело несмелое прикосновение. Николая аж холодом проняло, так оно напомнил недавнее… Перед ним снова стояла та самая женщина. Только теперь он рассмотрел, что она совсем юная девушка.

– Может, давай встретимся. Я теперь без жениха, – тихо сказала она и в ее взгляде была мольба не отвечать отказом.

– Не могу, уезжаю домой.

– Точно?

– Точно.

– Тогда будь счастлив.

Девушка пошла на выход, а он, глядя ей вслед, задержался, чтобы им больше не встретиться на остановке.

– Извините, ребята, – сказал тем, что лежали в братской могиле, будто перед ним были живые. – В другой раз и вам принесу цветов.

Тишина была знаком согласия.

Николай сказал девушке неправду. Ему оставалось дослуживать в Севастополе несколько месяцев.

Наступивший после январских оттепелей февраль кутался в зимние шубы. В самом своем начале намел много снега и каждый день досыпал, досыпал его. Эти тихие снегопады, очищающие воздух, тем не менее, надоедали жителям города, выбивали их из обычного ритма жизни, заставляли выходить на улицы и кромсать пушистое, белое покрывало земли, отбрасывая его с тротуаров, образовывая из него черные, безобразные сугробы, громоздящиеся под заборами, а то и просто вдоль дорог. Солнце натыкалось лучами на черные пятна расчищенного асфальта, выливало на них разочарование очищенным ликом города, распекало их. Груды снега, лежащего вокруг этого разогретого гудрона, таяли, и текли под ноги прохожим грязными ручьями, от которых поднимались к небу тяжелые испарения.

И это зима – волшебная, белоснежная, сказочная? В зимнюю пору Николай не мог привыкнуть к городской жизни. Ему хотелось выйти на степной простор, оглянуться кругом, слиться с ним, ощутить себя частью земной безбрежности, надышаться сухим морозным воздухом, в котором искрились бы неразличимые глазом льдинки.

Ему казалось неестественным, что морская вода зимой не замерзает. Становится густой и черной, теряет свою летнюю обходительность, грохочет и грохочет, как сварливая жена, а не замерзает. Море не впадало в спячку вместе с природой, как степь, как лес или как горы. Оно слонялось от берега к берегу и, как медведь-шатун, искало, на кого бы выместить свою тяжелую бессонницу.

Решение о возвращении домой пришло в один миг. Исчезла нерешительность, долгие сомнения и колебания, а на их месте утвердилась уверенность, что от добра – добра не ищут. Еще одна банальная истина! – хмыкнул он и облегченно вздохнул, будто долго нес что-то тяжелое, а вот снял его с плеч. Почему так бывает, что простая и очевидная мысль приходит такими извилистыми путями? Терзает тебя, мучает, водит окольный дорогами, и не сразу приоткрывается.

В ближайшее время, накупив охапку гвоздик, Николай снова поехал на кладбище, чтобы перед отъездом домой окончательно проститься с побратимами – приспевало время собирать вещи. А еще хотел побыть за городом, потоптаться по снежку, послушать его скрипение, натрудить глаза его сиянием, насмотреться на белое. Это была немаловажная потребность степной души. Голубое и синее ему надоело, казалось, что это какой-то злой маляр умышленно выплеснул ненужные краски и смыл с лета – зеленое, с осени – желтое и багряное, а с зимы – белое.

На кладбище ничего не изменялось. Так же на продолговатых холмиках земли, образованных над безымянными братскими могилами, лежали цветы и бумажные венки. Кое-где в мерзлом грунте одиноко стояли деревянные колышки с фамилиями погибших.

Николай еще издали увидел ту девушку, что потеряла своего Максима. Теперь она донимала другого моряка: то приближалась к нему, то отдалялась. Стремилась «не упустить шанс»? Николай замедлил шаг и вдруг догадался – да ведь эта девушка больна! Да, она стала неопрятной, бледной. Давно нечесаные, сбитые волосы некрасиво выглядывали из-под нарядной когда-то шляпки, одежда имела помятый вид, черное пальто было сплошь вываляно в мусоре, обувь нечищеная.

– Максимчик, зачем ты бросил меня? – обращалась она к моряку, и каждое ее слово звонко прокатывалось над тихим приютом «новороссийцев». – Я теперь живу не дома. Может, ты не знаешь, где меня искать?

Моряк не обращал на нее внимания. Он встряхивал снег с венков, рассматривая траурные ленты на них, поправлял вазоны с замерзшими цветами. Может, искал кого-то. Со временем терпение его лопнуло:

– Отойди! – прикрикнул на девушку, которая нетерпеливо дергала его за руку, стараясь повернуть лицом к себе.

Та заплакала, отошла от него, присела на корточки и начала дуть на красные от мороза руки. Николай растерялся. Пройти мимо нее незамеченным невозможно, а попадаться ей на глаза не хотелось – начнет приставать и к нему.

– Вот мой Максимчик! – обрадовалась девушка, издали ощутив его присутствие, как ощущает человека беспомощный зверек. – А я думаю, чего тот дядька прогоняет меня? Значит, я обозналась.

– Как тебя зовут? – спросил Николай, когда она приблизилась.

– Галина.

– Зачем ты здесь ходишь?

– Ищу… А он прогоняет! – пожаловалась она плаксивым голосом.

– Давай вместе положим цветы нашим ребятам, – по возможности ласковее сказал Николай. – Ведь они и твоими друзьями были. Да?

– Да, – девушка покорно пошла рядом. – И Максимку положим?

– И Максимку тоже, – согласился Николай и отдал ей цветы. – Иди, возлагай, а я подожду.

Тем временем моряк, накричавший на больную, направился к выходу из кладбища. Проходя мимо Николая, промолвил, словно извиняясь:

– Нервы не выдерживают… Пропала девушка. Жаль.

– Ничего, брат, – успокоил моряка Николай и взглянул на девушку, добросовестно раскладывающую цветы по могилам. – Она все понимает, но смириться с горем не хочет.

– Какое там «понимает»? Все время такое мелет.

– Психика не выдерживает перегрузок, вот и придумала такую игру, чтобы адаптироваться. Со временем оно ее отпустит.

– Дай-то бог, – сказал моряк и ушел.

– Такой нехороший! – девушка показала пальцем на выход, где скрылся моряк. – Говорил обо мне что-то плохое?

Она, в самом деле, все понимала, просто хотела, чтобы в ней поддерживали иллюзию, что ее любимый – живой.

– Нет, – возразил Николай. – Он беспокоился о тебе. Тебе не холодно? Знаешь что, иди домой, согрейся, а я еще здесь побуду.

– А завтра придешь?

– Не знаю. Служба – дело суровое. Но я постараюсь.

– Ага! – девушка обрадовалась неуверенному обещанию и быстро побежала на автобусную остановку.

* * *

Наконец-то Николай ступил на перрон славгородского вокзала, поставил чемодан, вздохнул вольно. Дома! Все горькое осталось позади, все прошло. Начинается новая жизнь. За станцией он вышел на втоптанную дорогу, пересек ее и пошел напрямик степью к поселку.

Здесь не гремело море, не кричали чайки, не веял беспрестанный ветер. Ничто не давило на душу своим подвижным присутствием. Далекий горизонт не закрывали горы, не врезались в небо, окрашивая солнечный восход и закат в цвета глины и песка. Под ногами ощущалась живая, трепетная земля, хоть она и спала под толстым слоем вьюжистых одежд. Но ее дыхание угадывалось. Ее дорогое тело с каждым шагом пружинно прогибалось, а закоченелый на морозе снег знакомо поскрипывал в такт походки.

Николай вернулся другим человеком, и сам это ощущал. Может, это грандиозность моря родила в нем широкие замыслы или беспрестанный морской непокой встроил в душу вечный двигатель чувств и эмоций? Или крымские горы научили быть сдержанным и стойким? Наперекор крику всегда голодных чаек, который никогда не перестанет ему чудиться, отзывается теперь в нем тишина, и он падает в нее, как в летные травы, чтобы без очевидцев, без помех разобраться в том, что ему пришлось пережить.

Что за ужас это был? Может, вулкан взорвался или ухнула об Севастополь глупая комета? Откуда он пришел: из недр земных или упал с горячих звезд? Эх, если бы так просто все объяснялось… Но кроме терпеливой земли и молчаливых далеких звезд, есть еще люди – непослушные боговы создания – и в них скрыта загадка и разгадка правды о линкоре «Новороссийск». Та правда, которую надо забыть. Но удастся ли? Как забыть, какой силой вырвать из воображения, из сердца, из памяти мольбы и крики, последние содрогания матроса, умершего у него на руках? Можно ли забыть травмированных моряков, в исступлении доплывающих до берега своими силами, их хрипы и стоны, проклятия и растерянность? Как забыть? Как!?

Он чувствовал – мысли о гибели линкора стали его внутренним, болевым и непонятным, – морем. Они будут бить в берега его сердца, кромсать и резать его, пока он не поймет всего до конца. Ничего забывать он не собирался, так как забыть – это значит предать.

С этой стороны, откуда шел Николай, село начинались колхозным садом, а дальше лежало кладбище. И Николай повернул к нему, пошел, утопая в заносах. Он начал искать братскую могилу, в которой покоились расстрелянные немцами славгородцы.

Оставляя за собой глубокие следы, стараясь понять, где могилы, а где снегом занесенные кусты, Николай долго петлял между сугробами. На пушистой, не слежавшейся глади снега виднелись следы птиц и собак, углубления, оставленные заячьими лапками. Несколько раз Николай прошел вдоль едва заметного бугорка земли, обследовал окружающие холмики и лишь тогда удостоверился, что этот продолговатый бугорок – и есть братская могила. Ее поверхность почти сравнялась с землей. Если бы не знал, что она здесь должна быть, – не нашел бы. Ни креста, ни ограды, ни одного декоративного кустика. Забытое, запущенное захоронение.

Бог мой, лежат здесь, беспомощные и доверчивые, не способные ни на сопротивление, ни на отплату! Открытые каждому как для оплакивания, так и для глумления. Что еще, кроме доверия к живым, у них осталось, кроме слабенького ожидания доброй памяти о них, надежды, что люди будут чуткими к их растерзанным останкам? «Родные, как же вас защитить, как обезопасить? – Николай заплакал. – Инфернальный сон ста пятидесяти восьми человек, кого фашистские палачи расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами, добивали из пистолетов, – подумал он, – будет длиться до тех пор, пока не вычеканят здесь их имена, не напишут для потомков правду об их нерасцветших жизнях и о ранней гибели, пока не воздадут им человеческой памятью, не оплачут сполна».

После стольких смертей, которых успел насмотреться за свои немногие лета, он не стыдился слез. Думалось, что после войны будет торжествовать только жизнь, не будет места наглой смерти. Тогда ему удалось приглушить в себе видения плачущих женщин, убийств и расстрелов, удалось не вспоминать бои и мертвые мужские тела на нескошенных полях, где над ними стаями кружили вороны.

Но произошла гибель линкора, и все вернулось снова. В соленых от пота снах, в температурно-горячих метаниях на измятой постели ему мерещились предсмертные судороги побратимов, и он снова слышал звуки «Варяга». И задавленная память ожила, заколола в сердце, забила в виски, заполонила мозг испуганными метаниями.

И вот его мертвые, те, с кого он начинал оплакивать потери, возвратились к нему. Или это он пришел к ним? Нет, не беспомощным пришел, и не просто так склонил голову! – он пришел к ним осознанным, с большим знанием и о смертном моменте, и о человеческом бессмертии.

Неужели здесь никого не бывает? Николай осмотрелся вокруг и увидел, что со стороны села сюда вели прикиданные снегом следы. Он обошел могилу и оказался там, где недавно кто-то стоял. Он будто старался втиснуться в еще присутствующую здесь его ауру, чтобы ощутить чужие мысли и свериться, не ошибается ли он в том, что забвение – это предательство, это – дорога, которая не ведет в будущее.

Время бежит через нас, мы – его проводники. Значит, будущее вызревает в нас из прошлого – как плод и наше основное достижение. И если мы забываем старину, то обрекаем себя на бесплодность, бездуховность и пресекаем бессмертие человека, обрываем дорогу в вечность для наших предков и для наших детей. Так как предков мы оставляем без завтрашнего дня, а детей – без вчерашнего.

«Дорогие мои, я понял всю правду о смысле жизни. И теперь, клянусь, все, что смогу, сделаю для вас. Подождите чуть-чуть, еще немножечко потерпите», – мысленно произнес Николай и снял с головы шапку. Он поймал себя на том неумышленном жесте и облегченно вздохнул – да, наконец-то он дома. Как долго он сюда возвращался, какой извилистой была его дорога.

Теперь Николай знал, с чего начинать новые дела.