Текст книги "Медитации хазарки"

Автор книги: Любовь Овсянникова

Любовь Овсянникова
МЕДИТАЦИИ ХАЗАРКИ

ТАЙНА ИЗВЕСТНОГО РОМАНСА

Хорошо известный романс Микаэла Таривердиева на стихи Марины Цветаевой «Мне нравится, что вы больны не мной…» из кинофильма «Ирония судьбы, или С легким паром» многими воспринимается с мягкой грустинкой и в представлениях связывается с безответной любовью – обреченной, возможно, придуманной, пришедшей из мечты. Так ли было на самом деле? О ком или о чем грустила великая поэтесса? К кому она обращалась в этих стихах?

Судьба к автору стихов и к ее младшей сестре Анастасии (Асе) была неласковой: еще в отрочестве осиротила, обрекла на рискованную самостоятельность. Без материнской любви девочкам жилось неуютно, и возникший дефицит ласки и нежности они торопились заполнить другой любовью – мужской. Обе слишком рано вышли замуж и обзавелись детьми, не достигнув или едва достигнув совершеннолетия. Асе исполнилось 17 лет, когда у нее появился сын Андрей, а Марина родила Ариадну в 19 лет.

Преждевременная взрослость, неумение руководить своими страстями, нежелание ограничивать себя в них быстро привели к пресыщению: Асин брак с юным Борисом Трухачевым распался, и она пустилась в гульбу, а Марину обуял лесбийский демон в образе Софии Парнок, отрывающий ее от семьи и невероятно изматывающий физически и морально. Бури свирепо завьюжили в душах сестер Цветаевых, разгул любовных влечений вскружил им головы, они потеряли чувство меры, и вновь обрести почву под ногами не имели сил. Словно темным облаком накрыло, бедных.

Но вот начало распогоживаться, в настроениях забрезжила солнечность, в поступках – благоразумие, возвратилась упорядоченность существования. У Аси улеглись горечи и обиды от первой неудачи, возник новый роман – с маленьким рыжим евреем, как она сообщала Марине в письмах. Да и у Марины перегорели неудержимые вожделения, и несносным бременем показалась ей зависимость от распущенной капризной тетки, посягнувшей на репутацию Сережи Эфрона, любимого мужа. Эта нахалка распоясалась и во всеуслышание объявила о своей победе над ним, словно в насмешку опубликовав слишком откровенные, хвастливые и неумные стихи:

 
Адонис сам предшественник юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне, —
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной:
Не ты, о юный, расколдовал ее.
Дивясь на пламень этих любовных уст,
О, первый, не твое ревниво, —
Имя мое помянет любовник
 

«Алкеевы строфы».

Этого Марина ей простить не могла, тем более что в ней, кажется, зрела новая страсть – непонятно к кому, но сердце щемило и хотело подготовиться к новому полету в сумасшествие: остыть, сбросить надоевшие оковы и восстановиться. Марина, удовлетворенная возникшими переменами, предвкушает наступавшее в ней затишье:

 
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе… – Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.
 
 
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтобы могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.
 

С таким настроением она приехала в гости к сестре, и тут познакомилась с Маврикием Александровичем Минцем – маленьким рыжим евреем, о котором Ася уже писала. Как и Асе, ей он тоже понравился. Так что же – вновь на пути встал мужчина? И опять надрыв, побег или поединок?

Но нет, Маврикий Александрович любит только Асю и это снимает с Марины настороженность и тревогу, она облегченно вздыхает – значит, ей ничто не помешает отдохнуть от потрясений.

Высвобождение и распрямление личности – вот что происходило с ней, вот с чем в душе она села за стол, чтобы запечатлеть этот безмятежный миг, доверить его бумаге и послать нам в будущее. Так появилось и парадоксальное, и блестящее «антилюбовное» стихотворение «Мне нравится, что Вы больны не мной…». Оно обращено к Маврикию Александровичу Минцу, – близкому другу сестры Анастасии.

 
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! —
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами, —
За то, что Вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами.
 

Чувство раскрепощения, уверенности в себе так приятно, как сон после изнуряющего бега! И Марина радуется, что может быть сама собой, и ничто не помешает ей писать в письмах к родственникам: «Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то – через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце – вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь».

Но это была лишь ранняя молодость. Впереди у каждого из этих неординарных людей лежали трудные дороги…

НЕОРДИНАРНЫЙ ПОСТУПОК

Сейчас многие пытаются креативничать и в доказательство своей способности к этому предпринимают, как они думают, неординарные шаги. Но так ли уж невероятны, необычны, неповторимы те их поступки? Нет, конечно. Хоть прыгай с самолета без парашюта, хоть ходи нагишом на людях, хоть говори стихами – никого чудачествами уже не удивишь, НЕТ в этом неординарности. Потому что задумано, потому что идет от осознанного желания удивить, навязать себя, потому что это ни что иное, как замышлённая эпатажность, да подчас просто неоправданный эксгибиционизм в расширенном толковании слова. И вообще, нынешняя озабоченность масс не походить ни на кого, навязчивое стремление поразить окружающих своим видом или поведением, эдакий бихевиористический funk (фанк) как стиль жизни, ряженной под эксклюзив – все это стало новой обыденностью, неприятным проявлением измышлений, извращений (от «вращаться»), избыточности человека.

Вместе с тем неординарность как явление жизни продолжает существовать. Так что же это такое, в чем она выражается и чем измеряется?

Синонимов у этого слова много, впрочем, как и внешних прорисовок, им обозначаемых. А смысл, скорее всего, так ускользающе тонок, что его надо ловить между другими смыслами. Во всяком случае неординарность – это вовсе не черта характера, не деталь внешности, вообще не нечто, постоянно присущее кому-то или чему-то. Нет, это лишь миг – выпучившийся, вздыбленный, выплеснувшийся протуберанцем в явную, видимую часть жизни. И уж конечно, неординарность нельзя ни повторить, ни создать. Зато можно предугадать, но тогда она перестанет быть неординарностью, ибо никого не поразит.

Общеизвестно, что после неординарного поступка Марины Цветаевой, ее самоубийства, покровитель обширной литературной плеяды, известный писатель Борис Пастернак обвинил в этом себя. Не в прямом смысле, конечно, а в нравственном.

 
Что делать мне тебе в угоду —
Дай как-нибудь об этом весть,
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.
 

Действительно, уж кто-кто, а он вполне мог бы предотвратить столь печальный итог, если бы…

Она давно была на грани отчаяния, искала избавления от него. Но, цепляясь за любую возможность выкарабкаться, всякий раз убеждалась, что нити, привязывающие ее к жизни, катастрофически рвутся и все соломинки слишком хрупки.

Вот, например, приехала она в Чистополь решать свои дела о месте эвакуации, встретила там участие Лидии Чуковской – хорошее и результативное, и в ней снова зажглась свеча надежды. Ненадолго, потому что пришлось возвращаться в Елабугу, пустую от друзей. И там свеча опять погасла, теперь уже навсегда.

Для многих осталось тайной, почему М. Цветаева так распорядилась собой. Ее дочь Ариадна Эфрон обратилась за разъяснениями к родной тетке, материной сестре, и к своему негодованию, услышала то, с чем согласиться не могла. Мнение Анастасии Ивановны, изложенное ею в «Воспоминаниях», показалось Ариадне возмутительно предвзятым, почти клеветой. В отместку Ариадна затеяла вражду, фактически натравила на мемуаристку литературных критиков и материных биографов, в частности, Анну Саакянц, позволившую себе цеплять на Анастасию Ивановну ярлыки безответственной фантазерки и в грубых выражениях спорить с нею – человеком, духовно близким Марине Цветаевой, являющейся наперсницей ее детских и юношеских лет. Это возмутительно до того, что даже смешно. Зато доказывает остроту вопроса и жажду истины. Но те люди сами ушли в небытие, так ее и не найдя.

А ведь тайна приоткрывалась им в словах Анастасии Ивановны: «Но если бы не только Пастернак, а если бы все писатели мира захотели преградить ей путь к ее шагу – она бы их отстранила. В этот час она прошла бы сквозь них, как сквозь тень… И я бы не удержала ее. На ходу своем она сжала бы мне руку, молча. Зная все, что я бы рвалась ей сказать. Полная своим рвением, не слыша меня в этот час…». Хотя в главном и Анастасия Ивановна, не разгадавшая тайну сестры, ошибалась – спасти Марину Цветаеву можно было.

С моей точки зрения, все высказанные на сегодня версии и объяснения этого загадочного самоубийства неверны, ибо указывают на причины, далеко не первой значимости, третьестепенные.

К слову замечу, что для самой М. Цветаевой принятое ею решение отнюдь не было неординарным, тайным… Более того, я полагаю, что она многим намекала на такой исход, если уж говорила о нем моей маме, коротко знакомой с поэтессой. Хочется, хочется мне написать книгу об этом знакомстве, и материал уже подобран… Дай, Бог, силы и время!

Но сейчас речь не о Марине Цветаевой.

Хочется понять, что произошло с Львом Толстым, который тоже совершил неординарный поступок – в свой закатный час ушел из дому. От кого он бежал? Напомню очертания этой тайны, завершившейся 7 ноября (по ст. ст.). 1910 года смертью писателя.

В ночь на 28 сентября он тайно покинул Ясную Поляну в сопровождении своего врача Д.П. Маковицкого. Заподозрить его в болезненной бездумности нельзя – как видим, он отдавал отчем своим действиям, побеспокоился и о здоровье, и о пристанище, ибо направлялся не куда-нибудь, а конкретно в Шамординский монастырь. Кроме того, как и М. Цветаева перед самоубийством, он оставил после себя записку, адресованную жене, где, в частности, писал: «…и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения». Далее он прощался с нею и благодарил за совместную жизнь.

Казалось бы – все объяснено доходчиво и должно быть понято и принято любящим человеком. Но ведь любящим! А его жена думает о своем реноме и опять своевольничает: вопреки просьбам мужа предпринимает розыск и преследование, окружает его своими посланниками. Лев Николаевич пускается в бега, теперь уже панические, без конечной цели. Сопровождаемый нежелательными соглядатаями приближающейся кончины, он путает след, мечется, говорит, что едет то в Новочеркасск, то в Болгарию, то на Кавказ… Что-то гнало его вперед, лишая спокойствия, удаляло от людей… Он искал уединения, а они, ничего не понимая, настигали его. Какое бессердечие, какой ужас!

Навязчивая со стороны жены забота, эгоистичная, нечуткая, без понимания сути происходящего, завершилась трагедией – великий писатель скончался утром 7 ноября 1910 года… в чужом доме, так и не обретя покоя. Жаль могучего старика, настоящего белого бизона среди людей (пишу так, чтобы не повторяться за В. Лениным).

О загадке предсмертного бегства Л. Толстого много писали, рассуждали – уход это или бегство, виновна ли в этом жена или кто-то другой, сняли документально-публицистические фильмы, но тщетно – причины неординарного поступка так и не нашли. Журналист П. Басинский, например, опубликовавший роман-версию «Бегство из рая» и получивший за нее литературную премию «Большая книга – 2010», признается: «… его уход в 82 года из дома до сих пор остается такой же загадкой, как строительство египетских пирамид. Что-то нас все время тревожит в этом событии, не дает покоя. Причем каждое время этот вопрос ставит по-новому».

Почему всех исследователей этой тайны постигла неудача, хотя каждый из них и приближался к ее разгадке на шаг или два?

Потому что они не смотрели в корень событий, внутрь естества человека, совершающего, с их точки зрения, нечто неординарное. Заметьте, не в душу – а естество.

Чтобы пояснить сказанное, приведу несколько цитат, казалось бы, не в тему – о том, как ведут себя сильные животные, чувствуя приближение смерти.

Джон Сандерсон, тринадцать лет руководивший станцией по поимке слонов, в своей книге пишет: «Слоны, конечно, тоже умирают, однако практически никто не видел их трупов. Существуют давние легенды о том, что они имеют свои кладбища, скрытые непроходимыми джунглями, куда уходят умирать, чувствуя приближение конца. В Южной Индии считают, что кладбище слонов находится у труднодоступного озера, к которому нет доступа человеку.

Я видел останки погибших слонов всего лишь дважды, да и то это были свидетельства несчастных случаев, а не естественной смерти. Десятилетия исследований так и не дали ответа на эту загадку».

То же самое можно прочитать в книге «Жизнь среди слонов», авторы Иэн и Ория Дуглас-Гамильтон. Они пишут: «Существует мнение, что слон оставляет свое стадо и удаляется на „кладбище“, когда чувствует, что скоро умрет. Смерть приходит к слону спокойно, поскольку животное укладывается в удобном месте среди бесчисленных костей и бивней.

Чувство собственного достоинства слона подчеркивает все его поведение, даже в предсмертные часы».

Аналогичное поведение наблюдается и у других сильных животных, например, у бизонов. Об этом писали и пишут многие авторы: Джеймс Уиллард Шульц в повести «Апок, зазыватель бизонов», Лизелотта Вельскопф-Генрих в книге «Токей Ито», Майн Рид в известном приключенческом романе «В поисках белого бизона», и т. д.

Да что там крупные, сильные звери! Даже домашние питомцы поступают так же, если у них есть возможность.

Однажды я стала свидетелем, как прощалась с моей мамой ее любимая черная кошечка с удивительными ясно-зелеными глазами. Мама жила в частном доме, причем на околице, так что ее огород выходил в открытое поле. Естественно, домашние животные жили на свободе, разве что песик на день привязывался на цепь. А кошечка вволю бродила где вздумается, однако регулярно в обед наведывалась во двор, да и ночевать являлась домой – на ночь мама запирала ее в летней кухне для безопасности.

И вот однажды она, как всегда, пришла в полдень, потерлась о мамины ноги, попила налитого в блюдце молока и снова пошла со двора. Но, отойдя на несколько метров, повернулась к маме и сильно-сильно закричала. Затем постояла недолго и медленно удалилась. Больше она не появлялась. И сколько мама ни искала ее живую или нет по соседям, по кустам и укромным местам – не нашла. Ушла гордая зверюшка, чтобы запомнили ее красавицей.

То ли от нежелания осквернять свой дом эманациями смерти, то ли стремясь привыкнуть к бесконечному одиночеству еще при жизни, то ли спеша слиться с природой при не померкшем сознании, то ли по другим причинам, но многие живые создания не терпят лишних глаз в свой последний час. И не хотят оставлять свои трупы там, где их могут найти.

Люди – часть природы, наделены теми же инстинктами, что и животные. Никто не удивляется тому, что многие женщины не хотят, чтобы их видели постаревшими, изуродованными смертью женского начала. Но точно так и мужчины не хотят, чтобы их знали слабыми, беспомощными. Истории известны бесчисленные случаи пострига в монахи вполне обеспеченных и благополучных людей, когда к ним приходила старость или неизбывное горе. Так, например, Ирина Годунова, вдова царя Федора Ивановича, оставшись единственной наследницей престола, по собственной воле приняла монашеский постриг под именем Александры и ушла из мира людей. Аналогично поступила и великая русская матушка Елизавета Федоровна Романова, вдова великого князя Сергея Александровича, убитого эсером И. П. Каляевым в Московском Кремле. Что же касается мужчин, то до сих пор остается тайной исчезновение императора Александра І – недюжинного человека и мудрого правителя. Есть данные, что он тоже удалился в монастырь. Таких примеров не счесть и в новейшей истории, взять хотя бы Наталью Владимировну Малышеву, которая прошла разведчицей всю Великую Отечественную войну, затем долгие годы отработала в области конструирования авиатехники. А в 2000 году, почувствовав немощь, приняла постриг с именем Адриана.

Простолюдины же практиковали отшельничество – удаление в леса, в одинокие скиты, в безлюдье.

А кто не мог этого сделать, тот просто уединялся дома и не показывался на люди. Известно, например, что так поступила Любовь Орлова, которая в последние годы жизни разговаривала со знакомыми из-за занавески.

Говорят, что Л. Толстой замыслил свой уход давно и обдумывал его тридцать лет. Сомневаюсь, что это так и что его можно упрекать в коварстве, но, безусловно, он размышлял о старости и готовился к ней. А почувствовав приближение небытия, попытался встретить его достойно, как подобает сильному существу – в уединении.

С этой точки зрения тайны в его уходе нет, он согласуется с природной этикой сильного существа со здоровыми инстинктами. Другое дело, что фактически ему не удалось совершить задуманное. И в результате получилось наоборот: стараниями жены поднялся шум, великого человека превратили в выжившего из ума пигмея, а миг его ухода – в балаган. Тем самым подруга великого писателя лишь еще раз показала миру свою душевную глухоту. Не ровня она ему была, не ровня.

ЛИК И ДУХ ВЕЧНОСТИ

1. Сон под поминальную субботу

О маме не писалось. Мешало то, что я все еще думала о ней как о живой. Вместе с тем без новых интонаций глава о ней в воспоминаниях не достигала истинности.

Такие моменты в работе иногда наступали, тогда приходилось больше гулять, кормить белок и слушать птиц вперемежку с чтением книг, способных отвлечь от заданных мыслей, перехватить внимание на себя. Свежие впечатления помогали быстрее отойти в сторону и посмотреть на написанное издалека, обнаружить то, что тормозило продвижение к завершению дела.

На этот раз на глаза попались «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, наверное, раза три-четыре читанные раньше. И ведь не случайно так вышло – что-то понесло меня к тем полкам, повело туда взгляд. Возможно, возникшее наитие? Или то, что обе они, мама и Анастасия Ивановна, были разительно схожи внешне: благодушные долгожительницы, низенькие, сухонькие, с продолговатыми лицами, подвижные? Словно таким и есть истинный образ мудрости. Даже руки у обоих были с узловатыми и покрученными от холодной сырости пальчиками, с покрасневшими и увеличенными суставами. Или то, что обе многое пережили, одинаково воспринимали и помнили свой опыт, любили рассказывать о нем, и рассказывали интересно, с деталями?

Книга снова захватила. В какой-то из дней была перевернута последняя страница, а я не насытилась ею, желание дольше оставаться в ее атмосфере не исчезло. Почему? – подумала я и обнаружила, что не отпускало нечто более глубокое, чем впечатления, что-то соответствующее поселившимся во мне настроениям, неуловимое и необъяснимое. Оно напоминало канувшие в прошлое деньки и было столь же глобально желанное, как и то, о чем мне тосковалось, с чем мое сознание еще не смирилось. Но что это?

На эти вопросы невольно искались ответы, хотелось за что-то ухватиться и помочь себе выбраться из безрадостности и печали, перекроить судьбу, вообще переиначить проклятую человеческую участь – терять родных. А может это не потери, а наше неправильное восприятие естественного хода событий? Может, я что-то не так делаю, не так понимаю? Но тогда почему мы плачем и мечтаем о прошлом, почему не радуемся, как при рождении человека, его взрослении?

Словно ищейка, берущая след, обоняла я пространство вокруг себя, выискивала тропу, способную привести туда, где так знакомо чудилось родное, чтобы вновь обрести его и больше не терять, чтобы восстановить равновесие с миром. Рыскание не было зряшным – скоро в чтении отыскалась нить и повела меня… Протянулась она к тому живому, что остается таким постоянно, что не содержит горечи, в чем нет невозвратного прощания, прощания навек, навсегда, где вообще нет окончательных категорий. Соблазн освоиться там и избавиться от разлуки, к которой не привыкают, был велик. И я с усиленным вниманием обратилась к другим книгам – читала тех, кто знал Марину Цветаеву или думал о ней. Так я ближе подступила к Вечности.

Земной шар медленно разворачивался к весне. Снега под лучами солнца брались водой и ручейками сбегали в Днепр, щебеча веселой стайкой птенцов. А то, при первой же хмурости, вновь нарастали от метелей. Полчища чудных кристаллов, прикинувшиеся сугробами, грозными с виду, объемными и тучными, на самом деле под натиском марта теряли облик, проникались необратимой изменчивостью. На прогулках я размышляла о том, что первый месяц весны вовсе не капризный гуляка – зря за ним закрепилась такая слава. Это подрагивающе-подвижный, как стрелка весов, танцующий над пропастями юнец, некий Дух Предвестий. В нем есть и пронзительная тоска прощания, звенящая хрупкостью тонких льдов, и прозрачно-чистое, щекочущее ликование канунов, неизбежных и сокровенных.

Предощущения нарастали, будоражащие дивертисменты марта, существующие вне определений, вне ассоциаций и имени, томили душу.

А он, властелин летних солнцестояний, белый-белый месяц, продолжался, все еще оставляя землю девственной – без троп и дорог. Казалось, поверх его снегов только я топтала одну из них – к новому маминому порогу, ибо теперь знала правильный адрес. Да, это было то, чем веяло от Цветаевой, – Вечность. Это Вечность волновала меня обретениями новых равновесий и манила избавлениями от крушений, в ней сбывались прелюдии весны и мнились повторения пройденного. Вечность оказалась не застывшим чем-то, не замшелым, не корзиной с отшумевшими именами, стертыми чертами, забытыми ценностями – нет. Она имела оглушительно свежий лик и была исполнена бурлящей, неостановимой, неутихающей жизни, безостановочно рождающейся заново в сверкании и треске свечений. От этих рождений пахло неуловимым мартом, возникала мука утраты снегов и радость обретения талой воды. Март – вот как в зримых очертаниях выглядела Вечность. Март был ее воплощением и повторял ее нрав.

Может быть, все равно не взялась бы я расширить одну из глав своих воспоминаний и сделать из нее отдельную книгу, кто знает – ведь все поняла о сроках и бессрочности и смирилась с этим. А таяние снегов проходит.

Только вот в этом избалованном мистификаторе, студеном капельнике, одной рукой придерживающим уход зимы, а другой – торопящим апрель, причудилась мне стихия времен, сначала, по привычке, казавшаяся безжалостной, ненасытной да алчной. И вдруг я прозрела – в моих глазах Вечность потеряла всякую злобность. Обернувшись мартом, вырядившись в его одежки, она выпрыгнула из-за туч и хохотнула, изумляя неожиданной одухотворенностью. Именно об одухотворенности я и хочу сказать! Ведь, не знаю с какой поры, я теперь встраивала Цветаеву, захватившую воображение, в текущий день, словно наблюдала его ее глазами, словно улавливала ее мнение о нем. И наоборот: в ней, такой особенной и странной, я начала видеть черты знакомых людей, в ее судьбе – свои коллизии, в ее повадках – собственные привычки. Эта женщина, гений от поэзии, и мир вокруг меня столь нерасторжимо переплелись, что для окончательного постижения истин оставалось одно средство: измерять их не чем иным, а неожиданным и непривычным мерилом – ею, Мариной Цветаевой. Как Дух и озонное дыхание Вечности отныне она пронизывала все, существовала везде и в каждом, превращала небытие в форму непрекращающейся жизни, делала ее нашим обиталищем, а нас – ее жителями. И этой способностью превращать постоянно длящуюся неизмеримость в пульсирующее и непрестанно обновляемое «здесь и сейчас» Марина Цветаева, ровесница моей бабушки, возвращала в реальность дорогих мне людей и делала прошлое не исчезнувшим, а просто отдаленным во времени. Оказывается – все остается с нами! И вечно юный март, с его дрожащей жаждой полного дыхания, не изменяет нам, лишь открывает новые пути, и мы по ним идем дальше.

Окончательно я почувствовала всех живших и живущих современниками после особенно значимого сновидения, случившегося против поминальной субботы. Продолжался Великий пост, и церковные колокола неумолчно напоминали о скорой Пасхе. Вслушиваясь в их звон, я во время прогулок иногда заходила в собор и молилась о здравии живущих или ставила заупокойные свечи, вспоминая второй год как ушедшую от меня маму. Конечно, это могло возыметь свое действие. И все же… привиделось не что-то другое, а именно это.

Снилось, что я оказалась в доме Людмилы Кулиш, моей троюродной сестры, – младшей возрастом, живой и здравствующей – и помогала ей готовиться к встрече гостей. Вдруг, по всему – раньше времени, в дверь позвонили. Я поспешила открыть и на пороге увидела Марину Ивановну Цветаеву – молодую, разрумянившуюся, с горящими глазами, жадным взглядом, исполненную ликования и неудержимого энтузиазма. Сначала она удивилась мне, но это длилось неуловимый миг, а затем порывисто обняла за щеки, как маленькую, со словами: «Напиши обо мне! И твоей маме эта идея понравилось». «Как там она?» – нервно встрепенулась я, опуская остальные слова, стремясь больше разузнать о маме. «Хорошо. Мы опять встретились, – успокаивающе сказала нежданная гостья. И снова загорелась воодушевлением: – А ты обязательно напиши обо мне, слышишь!» И тут ее лицо начало наполняться чертами моей бабушки, становиться роднее и ближе. От этих жутковатых метаморфоз я проснулась.