Текст книги "Воспоминания глупого кота (ЛП)"

Автор книги: Луис Бланко Вила

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Луис Бланко Вила.

(перевод Голубкова Вера)

Воспоминания глупого кота.

Кошки.

Они приходят, и никто не знает – откуда.

Они приходят из тоскливой, горькой, опасной темноты,

кнутами хлещущей лесные дебри сельвы, черной, непроглядной ночью

и остаются навсегда, беспородные и переменчивые.

Они приходят из своего семейства,

приходят из сельвы.

Они приходят из чувственности, нежной и ласковой сущности,

которая по приходе к человеку мило скрывается.

В глубине их глаз – мертвые птицы,

а в дремлющих когтях – растерзанные рыбы.

Они приходят, и никто не знает, откуда…

Они приходят…

Хосе Луис Идальго.

Из книги “Животные”.

Глава 1. Глупый кот.

Меня зовут Ио, но также мне говорят “глупый кот”. И я не знаю, почему. В самый

последний раз это было как раз вчера, на кухне, когда на улице, за окном крупными хлопьями валил снег. Снежинки были размером с мои уши. Отец – это тот, кто заправляет всем в доме, кто садится в самом удобном углу большого дивана в гостиной перед телевизором. Так вот, отец глядел в большое окно, выходящее в парк. Была еще ночь, и так охотно, с большим желанием, падал снег. Не знаю, почему он сидел в темноте. Обычно, самое первое, что он делает, войдя на кухню, – включает свет. Вчера он его не включил. Он подошел к окну и оперся локтями на белую мебель, протянувшуюся вдоль всей передней стены кухни, в которой, кстати, находятся шкафчики с едой – в том числе и моей, в консервных банках с разноцветными котами, – раковина и посудомоечная машина. Он все смотрел и смотрел на деревья парка, уже укрытые снегом, провожая взглядом отблески, похожие на блики Луны на спокойной, безмятежной водной глади пруда, но не такие спокойные.

Всегда, в любое время, когда я слышу, что он, ну тот, кто командует, держит путь на кухню

и собирается готовить завтрак для всей семьи, я спрыгиваю с кровати Ми́чу – так многие называют Хайме – у ног которого находится моя собственная постель, и уныло плетусь вслед за отцом.

Дело не в том, что я испытываю какую-то особую симпатию к отцу, у которого нет

привычки быть слишком уж любезным и внимательным ко мне. К примеру, он не выносит, чтобы я прыгал к нему на колени, когда он читает, сидя в гостиной (вот ведь скучища-то эти пресса и книги, просто жесть, я натыкаюсь на них повсюду). А если я все-таки пытаюсь

забраться к нему на ноги, и к моему удивлению, мне это удается, он безо всякого снисхождения сбрасывает меня оттуда. Точно так же он поступает, если находит меня

спящим на вращающемся кресле в своем кабинете перед столом, как всегда заваленном

книгами и бумагами. Нет, я не скажу, что он плохо со мной обращается, вовсе нет. Но в любом случае, как говорится, я не в восторге, мне это не нравится, особенно потому, что

мне никогда не удается узнать, как он поведет себя со мной. Это вызывает у меня большое подозрение.

Однако, нужно быть деловыми и трезво смотреть на вещи. Каждое утро он поднимается

самым первым и, следовательно, может быть самым первым, кто откроет дверь на балкон кухни, где у основания громадной стиральной машины стоит не всегда чистый лоток с песком, который служит мне для облегчения. Возможно, если отец захочет, то он может оказаться также самым первым, кто уделит внимание моему брюшку, которое в это время громко урчит, выпрашивая немножко еды.

Разумеется, вчера, из-за того, что было темно, он не увидел меня до тех пор, пока я не

захотел потереться спиной о его голые ноги, прикрытые банным халатом. При первом нежном и ласковом прикоcновении моей спинки, он испугался и очень быстро обернулся,

словно хотел меня ударить. Но не ударил. Только немного разозлился и сказал мне:

– Глупый кот!

Потом включил свет и даже перед тем, как включить кофеварку (что он всегда делает

прежде всего), он бросил мне в пластиковую миску изрядную долю корма со вкусом рыбы.

Это не тот вкус, который нравится мне больше всего, но мой животик был ему благодарен, и я тоже. В этот раз, уже избалованный, я выгнул дугой свою спинку и несколько раз потерся о его ноги, когда он резал на ломтики хлеб, который собирался поджарить. Я уж и не знаю, сколько раз он назвал меня “глупым котом”, но теперь он говорил это, широко улыбаясь, и эта улыбка не сходила с его лица до тех пор, пока вода, закипев, не забурлила и кофеварка не начала фыркать.

Michu – Миге́ль Пе́рес Куэ́ста, более известный как Ми́чу, испанский футболист, атакующий полузащитник и нападающий валлийского клуба “Суонси Сити”, выступающего в Премьер-лиге

Глава 2. Мне хорошо.

Как я уже сказал, я – Ио и мне девять лет. Иногда я слышу разговоры о том, что я

приближаюсь к старости, и она уже не за горами. Меня удивляет, что люди говорят подобные глупости. Экая чушь! Буквально через несколько дней после своего рождения я появился в этом доме. Всем, кроме двух малышей, было гораздо больше девяти лет от роду, но никогда я не слышал разговоры о том, что кто-то из них приближается к старости. Впрочем, я вру. Иногда я слышу от Хавьера, этого хулиганистого парня, большущего мошенника и плута, изучающего журналистику, что он называет “стариком” своего отца, и даже, как мне кажется, он говорил своей матери “старушка”. Однако, похоже, что на его губах это слово имеет другой смысл, который я не догоняю. Я чего-то не понимаю, но никто из них двоих не сердится, и более того, оба отвечают ему приветствием, типа: “Привет, детонька,” – говорит мать и “Ну что, бродяга,” – это тот, кто всем заправляет, то бишь, отец.

Я отлично себя чувствую. Я не припоминаю серьезных заболеваний в моей истории

болезни, а эту историю я недавно изучил сразу же после происшествия, действительно поганого, с Луисом Игнасио. Хотя время от времени меня носят к проклятущему ветеринару, который почти всегда меня колет. Ума не приложу, чем уж вызваны эти визиты, так меня раздражающие. Вот еще забота. Ведь это даже не совпадает с плохими моментами, которые могут быть у каждого. Ну, например, когда в горле застревает рыбья кость, или цыплячья косточка попадает в дыхательные пути.

Этот самый цыпленок – одна из серьезных забот матери. Она сердится на меня, когда я

вынюхиваю объедки со стола, выброшенные ими в зеленое ведро. Но я не понимаю, почему она злится, ведь она отлично знает, впрочем, как и я, – единственное, что я могу сделать, это обнюхать ведро снаружи, потому что оно – одно из тех ведер, что закрываются крышкой, как только перестают давить педаль, столь подходящую для того, чтобы оставить кое-кого с длинным носом… Но изредка, если мне удалось прихватить и умыкнуть обсосанное, худосочное крылышко цыпленка, оставленное на тарелке в раковине для мытья посуды, Бегония – это та, что зовется матерью и еще одна, кто всем распоряжается, – с воплями носится за мной. Рычащий пес и тот не проявил бы большего характера. Она гоняется за мной до тех пор, пока не отнимет мою добычу, ту, что мне пришлось выпустить из своих зубов. А именно, цыпленка, которого я так обожаю... Хотя я подозреваю, что она делает это из лучших побуждений, желая мне добра, потому что у нее имелся кое-какой пренеприятный опыт после одной из моих кражонок.

Так что, у меня отменное здоровье, которое соответствует, должен вам сказать, жизни

маркиза, которую я веду. Иногда у меня возникает такое чувство, что я должен был бы

сделать нечто важное и значительное, но, откуда я знаю, что должен делать кот, если в доме нет мышей?

График моей жизни весьма однообразен. По утрам я поднимаюсь вместе с тем, кто раньше

всех встает, иными словами, с отцом, то есть с тем, кто всем заправляет. Я делаю свои дела и что-нибудь ем, если, конечно, мне что-то кладут. Мне немного неприятно пить вчерашнюю воду, и иногда я проливаю ее на пол, наблюдая, поменяют ли мне ее, а также для того, чтобы пожаловаться. Потом я возвращаюсь в кровать, чтобы устроить себе впридачу к завтраку отдых, поваляться и вздремнуть, коль уж повезло.

Когда поднимается Мичу, другими словами, когда старшие наполовину позавтракали, я

иногда снова сопровождаю его на кухню. Когда как. Мне это нравится, потому что, должен вам сказать, Мичу – мой друг, в отличие от остальных. Я слоняюсь за ним по всему дому. Я отираюсь под дверью ванной, поджидая, когда же он закончит делать свои дела, и направляюсь с ним на кухню. В это время там, обычно, уже очень многолюдно.

Глава 3. Семейный завтрак.

Те, кто всем заправляют, сидят за столом. С ними также и Бегония-младшая, их дочура. И

даже Луис Игнасио, уже оправившийся после того случая... Хавьер, шпанец этакий, всегда влетает, впопыхах съедает яйца, на бегу запивая их кофе с холодным молоком, а иногда второпях перехватывает какой-нибудь тост с маслом и мармеладом. Отец вечно его торопит, потому что не хочет опоздать в класс, как они опоздали вчера, потому что уже много времени... итд, почем мне знать? Отец немного нудноват. И постоянно грозит Хавьеру тем, что уйдет без него. Иногда Хавьер злится и отвечает ему несколько грубовато.

Когда мы с Мичу приходим на кухню, я уже знаю, что меня там ожидает. Так что я

принимаюсь за работу. Но они еще не расшевелились и смеются так вяло и лениво. И все же я не то, чтобы демонстративно, но использую момент, чтобы потянуться. Я потягиваюсь, вытягивая передние лапы, скользя ими по блестящей плитке кухонного пола и дугой выгибая спину. Я стремлюсь добиться гибкости, которую потерял, проведя столько времени, лежа на кровати, свернувшись клубком. Я зеваю, как можно шире. Полагаю, что от этого зрелища, от моего представления, становится немного веселее, и раздается смех.

А еще я трусь спинкой о ноги Бегонии, матери Мичу, уделяющей мне больше внимания.

Но я так поступаю не только потому, что мать более внимательна ко мне, но еще и потому,

что она сбривает волосы на ногах. Я много раз видел ее в ванной в самый разгар этих трудов, потому что она никогда не закрывает дверь. Кожа Бегонии-матери такая мягкая и эластичная, что мне доставляет наслаждение тереться о ее ноги. Я трусь и трусь, прохаживаясь туда-сюда, и она мне позволяет. Более того, она легонько гладит меня по спинке своей белой рукой, и чего скрывать, ведь я не открою никакого секрета, мне это очень и очень нравится!

И сразу же начинается целое шествие. Отец, малышка Бегония, Луис Игнасио и Хавьер

все вместе поспешно уходят после телефонного звонка и ответа: “Сейчас спускаемся”. Я

услышал комментарий по поводу того, кто звонил из подъезда и ожидает внизу. Это однокашница Хавьера по журналистике, или же студентка того, кто всем заправляет, точно не знаю… во всяком случае, какая-то подруга семьи. Уже не раз я слышал имеющее к ней отношение имя – Наталья. “Звонила Наталья?” – спросил отец. А бездельник Хавьер сказал: “ Вот черт, ведь еще нет пяти минут, еще меньше четырех…” Но эта самая Наталья уже внизу. Она слишком пунктуальна и ее громкий звонок по телефону является сигналом к немедленному выходу.

Когда встает кроха Уксия и, почти всегда заспанная, босиком ползет на кухню, мать

подбадривает ее, чтобы она позавтракала, и даже намазывает ей тосты. Но не слишком-то

удачно она это делает. Не знаю, почему, но Уксия терпеть не может кофе с молоком. Ей также не нравится масло. Но вот долгими, терпеливыми уговорами матери удается заставить ее съесть йогурт и один-два тоста с мармеладом, и больше ничего. Хотя в последнее время она больше склоняется к омлету с беконом.

Я так подозреваю, что Уксия не завтракает большей частью потому, что Бегония-мать, и я

это видел, сам видел, дает ей деньги, чтобы она купила себе что-нибудь на перемене. И так все ясно, вот бы всем так… Я вот тоже предпочитаю консервам, купленным в супермаркете, рыбу, спрятанную в холодильник, да только мне-то ее не дают.

Ну да ладно, иной раз что-нибудь, да свалится: несколько хамсинок, один-два анчоуса,

или немножко тушки хека, в общем что-нибудь перепадает… Понятно, что от случая к

случаю, не как Уксии, которая каждое утро получает двадцать дуро на свои причуды и капризы.

Впрочем, я не хочу быть скотиной и неблагодарной свиньей, потому что Уксия очень

хорошо ко мне относится и защищает меня от Луиса Игнасио, когда этот хулиган с

воплями гоняется за мной, или самым жестким образом приказывает валяться на полу.

Уксия злится и берет меня на руки, чтобы защитить. Короче, малышка очень даже

заслуживает эти свои двадцать дуро, чтобы купить на них что-нибудь на переменке.

Глава 4. Спокойные дни и дни аврала.

Иногда, когда все, кроме Бегонии-матери уходят, я возвращаюсь в кровать Мичу, чтобы

снова немножко поваляться с закрытыми глазами. В это время я чувствую себя еще более довольным, и могу подумать. Пожалуй, даже больше, чем просто подумать – повспоминать. Бегония считает, что я сплю, но это вовсе не так. Иной раз она что-нибудь рассказывает, и даже поет о своих радостях и печалях, и я узнаю обо всем.

Кровать Мичу обычно остается не застеленной, в беспорядке разбросанной, и даже

хранит капельку тепла его тела. Так что, когда мать открывает окна, чтобы проветрить

комнату (а нужно заметить, что проветривание – это уж слишком), я, прежде всего, сворачиваюсь клубком среди подушек и одеял и славно провожу время, наблюдая за ее

похождениями, слушая ее шаги и даже телефонные разговоры, конечно помимо тех, что

она ведет сама с собой, как я только что говорил. Как правило, она каждое утро разговаривает со своей матерью, она же и бабушка. Так ее величают все, кроме Бегонии, которая зовет ее мамой, так что я совершенно не знаю ее имени. Так вот эта мама-бабушка приходит к нам, когда никому и никуда не нужно уходить спозаранку, и мы поднимаемся гораздо позже, короче говоря, по субботам и воскресеньям. Эти дни самые веселые, потому что никому не нужно спешить, и просто глупо и бесчеловечно поднимать ребят с кровати.

Отец же, наоборот, и в эти дни все также встает самым первым. После того, как примет

душ и побреется, он готовит завтрак. Иногда, прежде чем кто-нибудь сунет на кухню нос,

он уходит из дома и возвращается через час, или позднее, с сумками, полными еды.

Признаю свою слабость, в эти дни я сажусь к нему поближе, потому что от сумок исходит

такой превосходный запах, нет, не запах, а восхитительный, упоительный аромат мороженой рыбы, пробуждающий мои фантазии и мечты.

Скверно то, что на следующий за вторым днем, проведенным без спешки, повторяется

более привычная сцена: вечно суетливые, поспешные завтраки на бегу, опоздания Хавьера, резкие слова отца, громко выговаривающего ему, чтобы он поторапливался и не был лентяем, а самое худшее, когда все спокойно, – это появление Чон. Чон – это женщина, врывающаяся в дом, как сильный сквозняк, как ураган, и переворачивающая все вверх дном, как говорят, для того, чтобы навести порядок и чистоту. Закончились мир и спокойствие, тишина и покой. Чон не дает мне жизни, она толкает и задевает меня, стоит только зазеваться. Хотя я понимаю, что у нее нет злого умысла, и она не первый раз сталкивается со мной, отпихивая в сторону щеткой. Вдобавок ко всему, она, улыбаясь, грозит мне, но ее улыбка не внушает мне никакого доверия.

Она приходит не каждый день, а дважды, между неторопливыми днями и днями со

спешкой. А, да что там говорить, когда она приходит, у меня совсем нет времени на воспоминания, потому что первое, что она делает, это снимает постельное белье детей,

вынуждая меня на бегство. Я не доверяю ей ни на одну шерстинку, так что на всякий случай убираюсь от нее подальше, едва завижу ее в коридоре. Она улыбается и ничего не говорит. Но есть улыбки, вызывающие опасения, ох уж эти улыбки! Я вовсе не говорю, что улыбка Чон была именно такой, но все же лучше стоит быть более осторожным, чем излишне доверчивым.

Сейчас все ушли, я сказал – все, а Чон не пришла. Иногда так случается, и тогда дом

остается в полной тишине, которую время от времени разрывает телефонный звонок, на

который никто не отвечает. Я говорю плохо, поэтому с некоторых пор это делает аппарат, который находится в кабинете того, кто всем заправляет. Он всегда говорит одно и то же.

Я думаю, что это голос Луиса Игнасио, прикрепленный к маленькой ленточке, которая

начинает крутиться, как только телефон прозвонит три раза. Голос говорит: “ Это –

автоответчик семьи…” и разное бла-бла-бла, а когда слышится одно длинное пи-и-и, бьющее по ушам, тот, кто звонит оставляет свой голос, прикрепленным к той же самой ленте, говоря вещи, типа: “Бегония (почему-то почти всегда сообщение – для какой-то из Бегоний), я – такая-то такая-то, или такой-то такой-то, хочу тебе напомнить о заседании родительского комитета… Перезвони, чтобы договориться о подготовке к школьному празднику”. Катушка со словами закончилась, и я слышу щелчок и больше ничего. И снова – тишина. В любое время в этом доме все без исключения, поднимают трубку больше для того, чтобы позвонить, нежели отвечать.

Не знаю, хорошо ли будет сказать подобное, но по телефонным звонкам, как я недавно

сказал, пальма первенства принадлежит Бегониям. На первом месте – молодая, у которой

есть жених, правда не знаю, где, и несколько подружек, которые болтают часами, потом большая Бегония, у которой тоже есть несколько подруг, с которыми она разговаривает. Следом за ними идет Хавьер, который столько не разговаривает, но который звонит сам, и которому звонят довольно часто. Это забавно, потому что, у него смешная манера подходить к телефону. Первое, что он говорит, сняв трубку, это: “ В чем дело?” Так он говорит почти каждый раз.

Думаю, потом я должен поставить Уксию, отца, Луиса Игнасио и Мичу в таком порядке.

Не говоря уж обо мне, поскольку мне, естественно, никто не звонит. Я даже не знаю,

спрашивает ли кто-нибудь обо мне. Сегодня, как я уже упомянул, я остался один. Какое-то время назад ушли Бегония-мать и Луис Игнасио. Они пошли не знаю зачем, но это имеет что-то общее с тем случаем, с его болезнью. Итак, я наедине с утренним лучом солнца,

который проник через окно в комнату Хавьера и Мичу и заставляет меня щуриться, лениво прикрывая глаза. Снег сегодня не идет. Небо кажется чистым, и солнышко появилось над высокими зданиями, стоящими где-то там, за парком. Оно очень яркое, но еще не сильно пригревает. Как же мне нравится нежиться на солнышке! Так что я вполне могу себе позволить предаться меланхолии и воспоминаниям, начавшим шевелиться и оживать, поди пойми, почему, в таком странном механизме, как моя голова.

Мне кажется, что Чон также не придет. Солнце уже так высоко, что обычно она в это

время уже хлопает дверьми, носясь с места на место по всему дому, словно желая узнать его получше. Телефон тоже ни разу не звонил. Кажется, что сегодня день будет таким же спокойным и безмятежным, как я. И если бы солнце не поднималось все выше и выше, я мог бы подумать, что вокруг меня ничего не происходит. Я превосходно себя чувствую, удобно развалившись на кровати Мичу. Я не боюсь. Я чувствую, как время, (а может быть, и память?) щекочет мою переносицу.

Глава 5. Моя маленькая история.

Я помню свою мать, но не знаю, есть ли у меня отец.

Полагаю, есть, потому что, естественно, мы рождаемся от отца и матери, хотя сначала

мать носит нас в своем животе. Но не помню, чтобы я видел какого-нибудь кота, который

мог бы быть моим отцом.

Я не знаю, ни как звали мою мать, ни какой она была. В последний раз, когда я ее

видел, она глядела на меня издали с такой большой тоской в глазах. Я смутно представляю

то место, где мы с ней находились, я даже не могу сказать, был это дом, или мы были на улице. Помню какие-то стены, да, стены, но я был такой маленький, что не смог бы сказать были это стены здания, или ограды. Сейчас мне четко пришло в голову, что это могли быть стены такие же, как в этом парке между деревьями и лестницей.

Мама смотрела на меня с безграничной болью, когда тот мальчишка взял меня на руки и

начал дрожать. Не знаю, почему он дрожал, ведь в тот момент я, вероятно, мало что соображал. Но главное, что держал он меня очень осторожно, а потом, немного поколебавшись, двинулся с места.

Тогда моя мама издала жуткое, с подвыванием, мяуканье – смесь боли и угрозы. Когда

это произошло, сеньора, как мне показалось, хозяйка моей мамы, сказала мальчишке:

– Уходи скорее, пока она не рассвирипела.

Она даже не назвала ее имени. Но моя мама, должно быть, была слаба телом, потому

что она ничего не сделала, не рассвирипела, позволив мальчишке уйти, держа меня на руках

Думаю, что я закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Не могу объяснить, но почему-то я чувствовал себя легко и свободно в этих подрагивающих руках, которые так заботливо меня несли. Мне кажется, я был уверен в том, что меня ожидает счастье.

Вероятно, некоторое время я жил в каком-то доме, но почти ничего не помню. Знаю

только, что там было несколько телевизоров, потому что я вошел в комнату, а сверху на меня неслись лошади, пошел в другую, а там были странные существа, напугавшие меня. Я никогда не видел телевизора и не знал, что были такие маленькие окошечки, в которых

появлялись и исчезали самолеты, корабли, дерущиеся люди, весь мир, не имевший ничего

общего с моими едва открывшимися глазами. Однажды, поздно вечером, когда уже почти

стемнело, мальчишка, который принес меня в свой дом, снова взял меня на руки. В этот раз он уже не дрожал, и понес меня на улицу. Неподалеку от кучи машин, поставленных в ряд, он встретился с Бегонией-дочерью, которая в то время была тощей, некрасивой девчонкой, словом, страхолюдиной, и сказал ей:

– Подержишь его до конца недели? Мне нужно поехать с отцом, а мать сказала, что не

хочет держать его в доме, если заботиться о нем придется ей.

Потом я понял, что в том доме была только мать. Так что же, с мальчишкой произошло

то же, что со мной, он не знал своего отца? Но он только что, без тени сомнения сказал,

что дело касается его отца. Что бы это значило?

Бегония протянула руки и парнишка положил меня ей на ладони. Она показалась мне не

очень-то уверенной, пробормотав:

– Не знаю, захотят ли мои родители.

Но, видимо, я ей понравился, потому что она тут же принялась меня ласкать.

– А чем его кормить? – уже уверенно спросила она, конечно же покоренная моей

нежной шерсткой.

Мальчишка почесал голову, прежде чем ответить. Я же вертел головой, глядя то на одного,

то на другую, не принимая ничьей стороны. Хотя мне больше нравились девчачьи руки, не я решал свою судьбу.

– Немного молока вечером, и еще немного утром. Он очень маленький, и я не думаю,

что он может есть что-то еще. Мама давала ему только молоко. И все.

Мне надоело молоко. Меня никогда его не лишали. С тех пор у меня к нему определенное

отвращение.

Вот и все, что я запомнил. Малышка Бегония направилась к своему дому. Она была

похожа на пажа, несущего на вытянутых руках алую подушечку, с лежащей на ней королевской короной по случаю торжественной коронации, которую я видел в этих претенциозных и безвкусных фильмах.

Время от времени она прижимала меня к своему телу, принимаясь мягко ласкать мою

спинку пальцами правой руки. Я нежился и благодарил ее за ласку, подставляя голову.

Думаю, что тогда я еще не умел выражать то, что чувствую. По крайней мере, я не помню

того, что дал ей понять, что мне нравятся ее ласки. Особенно, когда она прижимала меня к своему тщедушному тельцу и я чувствовал торопливый стук ее сердца рядом с моим ртом.

При встрече с матерью ее сердце забилось еще сильнее.

– Но, доченька, что мы станем делать с котом?

– Только до понедельника, мамочка. В понедельник, перед уроками, я должна отнести

его Давиду. Он оставил мне его только до понедельника. Дело в том, что в конце недели он

едет с отцом, а его мама...

То, что Давид уезжал с отцом, вероятно, было очень веской причиной. Бегония-мать не

сопротивлялась. Она только сказала, как делает это всегда, когда ее чувства борются с долгом:

– Посмотрим, что скажет отец.

Сказав, как всегда: “ни за что”, отец впоследствии ограничился напоминанием, что в

понедельник Бегония должна будет непременно снова вернуть меня моему хозяину.

Это были два очень странных и необычных дня. Лучше сказать более насыщенных. Я

переходил с рук на руки, кочевал с коленей на колени, побывав у всех, кроме отца, который никогда не брал меня на колени. Несмотря на настойчивость детей, он так и не захотел попробовать мягкость моей шерстки. Но вот дети прекратили этот круговорот и череду своих начинаний. Они свалили в кучу ворох одежды в углу кухни, почти под микроволновкой и положили меня туда, чтобы посмотреть, как мое тельце уместится в этой груде. А на всякий случай, вдруг мать Давида забыла, с краю от меня они поставили желтенькое блюдечко с молоком. Но я чувствовал скорее любопытство, чем голод, так что я довольно долго медлил, прежде чем решиться лизнуть эту белейшую жидкость. Мне больше пришлась по душе компания, нежели пища. Множество глаз, жадно следящих за неповоротливыми и слишком неуклюжими движениями моих слабых лапок, ведь я еще не привык к полу. Кроме того, плитка на полу такая блестящая и сверкающая, что я неизбежно тыкался в нее мордочкой, как только пытался переставлять лапки одну за другой.

Моя неуклюжесть и неповоротливость без конца вызывали у них смех, за исключением тех

моментов, когда мое падение сопровождалось звуком удара. В этом случае они пугались и все, как один, разом бежали мне на помощь. Поэтому уже тогда я смекнул, что этим обстоятельством не мешало бы несколько позлоупотреблять. Я стал громко шлепаться, причем гораздо чаще, чем должен был.

Вскоре я понял, что выйдя из кухни, я чувствовал себя увереннее, потому что во всех

остальных комнатах, за исключением ванной, в которой тоже была плитка, пол был

деревянный, его еще называют паркет. К тому же пол был застелен коврами, которые были

мне наилучшими тормозами, когда я ударялся в бега от сильного испуга, играя, или паясничая.

Глава 6. Наконец-то, мой дом.

Таким вот образом, немножко глуповато, я начал знакомиться с моим новым жилищем,

показавшимся мне тогда огромным для моих слабеньких в то время силенок. Я терпеливо

принялся за дело. Когда дети уходили в школу, а Бегония-мать направлялась в ванную, или возвращалась в кровать досыпать, я выглядывал на балкон через стеклянную дверь столовой, выходящую в парк. Если я видел, что дверь открыта, то опасливо выходил на балкон подышать, чувствуя нежный ветерок, игравший средь тополей. Этот парк с его зеленью и мощеными дорожками я открыл гораздо позднее, уже прожив в доме несколько недель и осмелившись забраться на подоконник комнаты Хавьера и Хайме с внешней стороны. Я отлично видел деревья до самых их верхушек, потому что они росли гораздо выше третьего этажа нашего дома. Однако ж, черт возьми, какой же я глупый! Ведь я забыл рассказать вам, как я окончательно остался в этом самом моем доме.

Вот что произошло в тот самый день, когда я должен был вернуться к Давиду. Этот

день был первым, когда снова нужно идти в школу, после двух дней, когда никто не встает на рассвете, кроме отца. Это Бегония-мать вспомнила, что меня должны отнести и отдать хозяину. Мать сказала, конечно, что нужно, но когда пришел тот, кто всем заправляет, он взял меня на руки и, не спеша, долго ласкал, не так, как прежде, и сказал мне:

– Как жаль, что ты должен уйти…

Я уже понял это. И даже приготовился к путешествию. Мне никогда не нужны были

чемоданы. Поскольку я понимал, что должен уйти, я не стремился добиться ребячьей

привязанности ко мне, кроме как непроизвольным скольжением, вызывающим бурю смеха, и моей естественной склонностью быть неможечко шутом. Это качество я открыл в себе очень быстро, вот только не знаю, на радость или на беду. Но, что тут поделаешь, вот такой уж я есть. Как только я вижу к себе расположение, я стараюсь, как могу, потому что мне очень нравится веселить людей, делая их счастливыми.

Короче, я снова оказался на руках малышки Бегонии по дороге в школу. Девчушка еле-

еле плелась, думаю, скорее потому, что хотела подольше подержать меня на руках, ощущая

мое тельце, нежели из страха споткнуться о выступающие дорожные плитки. Когда она

вошла в школьный дворик, я плохо понимал, что произошло, потому что тут же меня

оглушили ребячьи крики. Все хотели меня потрогать и поносить на руках. Я испугался и

даже подумал, что пришел мой последний час. Вероятно, я дрожал, как осиновый лист,

как верхушки тополей, когда на них обрушивается сильный ветер, гуляющий над парком.

Ветер гораздо более сильный, но, также, и более теплый, чем тот, что дует иногда с горных хребтов через окна, выходящие на шоссе. Испугавшись, я случайно ударился об урну, стоящую внутри маленькой закрытой комнаты. Я испугался еще сильнее и начал тихонько, жалобно плакать. Думаю, меня никто не услышал, потому что дверь довольно долго не открывалась, а затем в комнату вошла какая-то сеньора. Следом за ней снова появилась малышка Бегония. Она подхватила меня на руки и опять понесла в дом. Думаю, что в этой корзинке для бумаг, послужившей мне в это утро укрытием, я оставил еще кое-что, помимо своих слез. Надеюсь, что когда придет время выгребать мусор, никто не вляпается в этот пренеприятнейший сюрпризец.

Все перипетии этой правдивой истории я узнал гораздо позднее, когда ее рассказывали

всем любопытным, кто хотел знать о моем происхождении. Видимо, Давид тоже не был моим настоящим хозяином. Похоже, я был красавчиком, как в кино или на телевидении

уже по прошествии нескольких дней после моего появления на этот свет. Я появился на

экранах – больших или маленьких, не знаю точно – в какой-то там рекламе, или в одном из этих настоящих фильмов. Меня подарили Давиду, когда закончились киносъемки. А поскольку мое присутствие на съемках уже не имело смысла, меня подарили, как плюшевую игрушку, которую дарят ребенку, когда он уже сыграл свою роль в эпизоде.

Вот так малышка Бегония и вернулась в дом, неся меня на руках. Отвечая на расспросы

Бегонии-матери, она рассказала, что меня также не любили и в доме, который был моим первым домом, то есть, в доме Давида, который жил несколькими этажами выше нашего

дома, ставшего теперь моим навсегда. Моя жизнь, стало быть, жизнь подобранного,

полагаю, что из жалости, кота. Хотя, должен сказать, они сразу же стали гордиться мной,

потому что с самого первого момента я стремился быть не только чистюлей, но также и

ласковым котом, в чем и преуспел. А кроме того, все согласны с тем, что я очень даже

красивый котик.

Позже я смогу продемонстрировать это в моих редких конкуренциях с другими

представителями моего вида. Но это происходило в основном в Мургии, гораздо позже того, как я познакомился с ним.

Глава 7. Мой истинный портрет.

Поначалу я, вероятно, не мог описать, каким был. Поэтому, когда я слышал, что говорят,