Текст книги "О Шмидте"

Автор книги: Луис Бегли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Но, похоже, вы были довольно строгими, возможно, даже скованными людьми, нет?

Не думаю! Занятыми, как вы намекали, это да, и увлеченными собственной семейной жизнью. Мы не находили в своем образе жизни ничего дурного, я и сейчас не нахожу. А теперь я, пожалуй, все же пойду. Еще раз спасибо за такой удивительный День благодарения.

Не успел он встать, Рената схватила его руку. Не сердитесь, пожалуйста. Мне нужно узнать вас лучше. Для этого я должна понять, какой вы видите свою жизнь. Это потому, что я хочу помочь вам легче пережить эту ситуацию. Вы не представляете, насколько вы этим облегчите жизнь детям! Вот и все.

Мне придется стать вашим пациентом? Мне еще не приходилось.

Она рассмеялась.

Вы не можете быть моим пациентом. Психотерапевты не работают с членами собственной семьи. Да я и не стала бы советовать вам терапию: не тот возраст. К тому же вы кажетесь вполне довольным собственной жизнью, если не считать горечи вашей утраты, но она с годами ослабнет. Чтобы пойти к психоаналитику, человек должен хотеть что-то в себе изменить. А вы не хотите, да и к чему вам, если вы сами отлично преодолеете эту черную полосу?

Во рту у Шмидта стало совершенно сухо, как бывало, когда его разозлят настолько, что он не в силах сдерживать эмоции. В стакане оставался полурастаявший кубик льда. Шмидт вытряхнул его в рот и разжевал.

Тогда в чем, сказал он, может заключаться ваша помощь?

В общении. Я помогу вам увидеть какие-то вещи, которые затрудняют вам жизнь, и вы сможете их обойти. Когда я узнаю вас лучше, я буду время от времени встряхивать вас и указывать лучшее направление.

Тут Рената отпустила руку Шмидта и легонько ткнула его в бок.

Вот так. Ничего страшного.

Ее рука вернулась, и прикосновение было теплым и нежным.

У нас с Мэри все было здорово, сказал Шмидт. Я хотел, чтобы она меня пережила. Не знаю, как вам еще – это сказать. Да, Шарлотта вполне верно описала нашу жизнь. Мы были очень близки. Достаточно сказать, что к моменту нашего знакомства мы оба остались сиротами, оба умны, честны и крепко привязаны друг за друга.

А потом? У вас не случилось кризиса отношений после рождения Шарлотты?

Серьезных кризисов не было. Ну разве однажды – после моей глупой интрижки, о которой Мэри нечаянно узнала. Но она не стала из-за этого рушить наши отношения. Обида оставалась, но мы никогда не вспоминали о том случае и не обсуждали его, хотя ее боль, может, до конца так и не прошла. А больше ничего такого.

Ага, значит, женщина. Только одна? Других не было?

Нет.

Ложь. Он позволил Ренате играть его рукой. В его другую жизнь, что проходила, главным образом, в деловых поездках, Мэри не заглядывала. Вечером в отеле, уклонившись от ужина с клиентом или напарником или поскорее закончив такой ужин, Шмидт проскальзывал в бар и, удостоверившись, что все чисто, и коллега не сидит здесь же в укромном углу или прямо у стойки, скрытый фигурой тучного соседа, начинал охоту. Бывали вечера, когда ничего не происходило. Но чаще ему удавалось засечь выпивающую в одиночестве даму. Женщины всех типов: проститутки высокого класса, блядовитые телефонистки, скрытые алкоголички запанибрата с барменом; среди них мог попасться кто угодно: и незамужняя парикмахерша, и библиотекарша, и жена какого-нибудь врача. Сначала пустой разговор, а потом секс в гостиничном номере, о котором он мечтал несколько месяцев, лежа в постели с Мэри. У этих женщин Шмидт получал то, чего до и после Коринн был лишен – радость от секса. Почему? Он никогда не просил Мэри о тех вещах, которых сразу просил у случайных женщин. Но почему же она сама никогда не предлагала их ему?

Нет, повторил он, из-за денег, из-за ребенка и работы мы тоже никогда не ссорились. Никаких кризисов среднего возраста. Мы любили свои профессии и знали, что хорошо ими владеем. У Мэри, конечно, была не такая спокойная работа. Борьба за власть в издательствах бывает свирепая, редактор должен чувствовать в себе силу, иначе он не сможет должным образом публиковать своих авторов.

А Мэри?

Что вы имеете в виду?

Вы ее ревновали? У нее были другие мужчины? Наверное, были – после той вашей измены?

Я не уверен, что она меня ревновала. Наверное, думала, что преподала мне урок, которого я не забуду до конца своих дней – и в некотором смысле, это так. Я больше не дал ей ни одного повода для ревности.

Вполне соответствует истине. Те случайные встречи в отелях никогда не имели последствий: ни подарков, ни писем, ни телефонных звонков. И никакого ослабления супружеского пыла. Абсолютно никаких оснований для ревности.

Ну а Мэри? Были у нее приключения?

Шмидт рассмеялся. Она ослабила хватку, и, воспользовавшись этим, Шмидт провел ладонью вверх по ее руке. Он подумал, не позволить ли себе еще немного подняться вверх – глядишь, наткнешься на грудь.

Приключения на стороне? Я всегда думал, что подобные вещи происходят на Франкфуртской книжной ярмарке и на всех этих издательских конференциях, куда ездят редакторы, или когда прекрасная редакторша едет в двухнедельный промо-тур с писателем. Но Мэри? Она была слишком разборчива и слишком серьезна. Я и представить не мог, чтобы она участвовала в таких сатурналиях. Она не могла бы так быстро решиться. Я всегда был уверен, что после банкета она честно читает рукопись в своем номере, или отсыпается, или пишет Шарлотте очередное чудное письмо.

Еще одна ложь, впрочем, неизбежная для джентльмена. На самом деле Шмидт надеялся, что во Франкфурте, Лос-Анджелесе, Детройте и где бы еще ни делал свои дела и ни искал удовольствий американский книжный бизнес, Мэри предается осторожному промискуитету – вдруг это чудесным образом сделает ее смелее в постели? Как его попытки приучить ее трогать саму себя. Да только она была более чем разборчива – привередлива. Трудно представить, что Мэри не побрезговала бы отдаться кому попало, даже получив верный сексуальный сигнал. А для церемоний ей не хватало времени. Но, может быть, он ошибался. Может, лишь с ним она была такой, а другие мужчины укладывали ее в два счета.

Рената ободряюще похлопала руку Шмидта, гладящую ее локоть, и снова заулыбалась.

Здесь все так непросто, сказала она. Не надо забывать, например, что многих волнует возможность оказаться в постели с незнакомцем. А еще есть, например, садистские фантазии, которые люди, состоящие в браке, не хотят осуществлять со своими супругами. Что вы об этом думаете?

Я уверен, что вы правы. Вы ведь догадываетесь, что обычно я ни с кем не обсуждаю такие вещи, кроме, разве что, одного друга, которого я знаю едва ли не всю жизнь? Зачем мы сейчас говорим об этом?

Думаю, потому, что я вас завела, и вы поняли, что разговор с психоаналитиком о сокровенном может доставлять удовольствие. Сомневаюсь, что у вас много возможностей свободно говорить об этом – только с тем другом, и все. Мы пока особенно не продвинулись, потому что вы не были честны, но, должна сказать, вы меня страшно заинтересовали.

Да что вы? Я думал, я самый заурядный человек.

Это также может быть интересно само по себе. А Джон верно говорит, что у вас с Шарлоттой больше нет родных?

Именно так. Мэри с детства сирота. Тети, которая ее вырастила, уже нет. Мой отец умер, когда мне было сорок с небольшим, мать – и того раньше. У каждого из них есть двоюродные братья и сестры и, пожалуй, какие-то дядья, но мои с ними не дружили. И не поддерживали связь. Не припомню, чтобы на похороны отца приезжал кто-то из родни. С другой стороны, в большой розовой вилле в Уэст-Палм-Бич живет моя мачеха, которая вполне здорова и благополучна и, по ее собственным словам, едва ли не моложе меня!

Джон никогда о ней не говорил, и Шарлотта тоже.

Ну а чего ради им это делать? Шарлотта своего деда не помнит, а с Бонни – так зовут мачеху – я общаюсь от случая к случаю. Вот когда умер отец, я приезжал забрать одежду, которую он мне оставил, да еще она мне вручила набор каких-то его вещей, видимо, тех, что ей не нравились, нашла способ отделаться; я не стал об этом задумываться. Мы одно время переписывались – по письму раз в год, под Рождество.

Шмидт замолчал и отнял руку. Дорогая Рената, предложите мне еще капельку виски. Я не против рассказать вам эту историю: это все было уже так давно.

Налейте сами. Я так расслабилась.

Ага. Ну так вот. Отец, понимаете, лишил меня наследства – он все оставил Бонни, включая мебель, которая принадлежала нашей семье много лет. Бонни не та тема, которую я стал бы обсуждать с Джоном. Да и с Шарлоттой-то, наверное, никогда не обсуждал. Бонни принадлежит прошлой жизни, тому времени, когда я учился в университете, начинал практиковать. Все это осталось позади, когда я встретил Мэри.

Наверное, очень обидно, когда тебя лишают наследства!

И да, и нет. Кстати, подходящий предмет для нашего разговора – история семьи, наследство, скелеты в шкафу. Мы ведь должны обсуждать особенности моего детства. Мать у меня была ипохондрик, которому и в самом деле не повезло со здоровьем: время, свободное от приступов мигрени и радикулита, она проводила в больницах, где от нее отрезали один орган за другим: желчный пузырь, часть почки, щитовидную железу – все, что можно, – и наконец все женские принадлежности. Сильнее ипохондрии была в ней скупость. Мы жили в Гринич-Виллидж, всю работу по дому делали у нас ирландские служанки. И, поверите ли, мать, даже когда приходила в себя после операции, которая оказалась для нее последней, не разрешала отправлять служанок за покупками: боялась, как бы они не переплатили за яйца или за картошку, или за масло – такого она бы не пережила. Яйца она считала каждый день, чтобы убедиться, что девушки съедают не больше двух штук. Для такой скупости не было абсолютно никаких причин. Отец был главой небольшой и преуспевающей конторы, практиковал морское право. Фактически единственным ее собственником: партнеры там только звались партнерами, а на деле были просто наемными сотрудниками. Еще не ушли те дни, когда заниматься морским правом в Нью-Йорке было выгодно, так что мы жили в красивом доме на хорошей улице, но притом будто бы в диккенсовской нищете. Я ходил в иезуитскую школу на Парк-авеню, учеба там не стоила почти ничего, но образование давали основательное. Отец обедал в Городской ассоциации, [19]19
  В крупных городах США – общественная организация, объединяющая представителей компаний и фирм, располагающихся в городском центре.


[Закрыть]а ужинал с клиентами-судовладельцами там, где захочется клиенту. На дворе стояла эпоха шикарных судовладельцев: греки, почти все – родственники друг другу, норвежцы и даже одна чешская леди, которая сколотила состояние, покупая старые негодные корабли и отдавая их во фрахт под грузы для Корейской войны. Разумеется, мать не контролировала отцовские деньги, так что он хорошо одевался – в традициях уолл-стритовских юристов – и за столом с этими магнатами выглядел вполне достойно. В отпуск родители никогда не ездили. Отец полагал, что это уронит его авторитет в фирме. Когда мать умерла, я только поступил в колледж. Отец совсем расклеился, хотя они всю жизнь ругались – из-за денег. Например, он коллекционировал голландскую оловянную посуду, и каждая купленная им кружка была матери как нож в сердце. Так или иначе, отец, думаю, продолжал бы свою привычную жизнь, разве что больше покупал бы оловянной посуды, но тут на сцене появилась Блестящая Бонни. Вдова одного мелкого греческого судовладельца, который породнился с какой-то ветвью клана Кулукундисов, но сама – стопроцентная американка из Нэшвилла с незабвенным и невыносимым акцентом; отец исполнял завещание ее мужа и, возможно, управлял его имуществом. Всегда хорошо в дополнение к обычной работе по сделкам взять в свои руки исполнение завещания. Мало что может привязать к тебе клиента лучше, чем та мысль, что после его смерти ты будешь распоряжаться всем, что он имел. Муж Бонни скончался скоропостижно, и мой отец стал его душеприказчиком, ну а дальше – простое и логичное развитие событий. Ах, что за жизнь началась у них с Бонни! Я думал, что мать ворочается в гробу, как цыпленок на вертеле, всякий раз, когда отворялась сокровищница Шмидта: распотрошить дом, оформить и переоформить интерьер, выписать дворецкого прямиком из Гонконга, оплатить ложу в опере, ну и так далее без конца. Вдобавок отец перестал одеваться у «Братьев Брукс» и стал шить у самого дорогого нью-йоркского портного. Все его вещи, которые я теперь ношу, оттуда. К счастью, у нас был один размер, и только в последние пару лет он набрал немного лишнего веса. Ну а потом он умер, отписав, как я вам уже сказал, все, что у него оставалось, своей Бонни. А это были немалые деньги, потому что он до конца жизни продолжал хорошо зарабатывать, а до Бонни никогда ничего не тратил. В тот момент мне показалось, что я получил незаслуженный пинок под задницу, но я это пережил и признаю, что отец обязан Бонни счастливейшими годами своей жизни. Кроме того, он, наверное, думал, что я его предал.

Как это?

Его контора была из тех, что переходят по наследству от отца к сыну. Никогда не говоря этого вслух, отец предполагал, что я возьму дело в свои руки. Я был хорошим студентом, после выпуска работал сначала в Апелляционном суде, потом в Верховном, и вот меня начали звать к себе солидные фирмы, вроде «Вуда и Кинга». Конечно, отец не мог сказать мне: Не ходи к ним, работай у меня. Он понимал, что это смешно. Но, знаете, я думаю, он верил, что, понабравшись опыта в большой фирме, я в конце концов попрошусь к нему. Но время шло, и я не выказывал намерения сделать это, а он был гордый и не стал бы просить. Ну и ничего не произошло – и только став партнером у «Вуда и Кинга», я услышал от Декстера Кинга, что за несколько лет до того в Городской ассоциации он столкнулся с моим отцом и тот спросил, доволен ли он мной. Декстер отвечал, что я на верном пути, и он не видит причин, чтобы мне с него сбиться. На жаргоне адвокатских контор это означает: Ваш малыш станет партнером, как только придет его очередь, и обычно, услышав такое, отец малыша угощает собеседника «виски-сауэр», но мой отец вместо этого, к вящему удивлению Декстера Кинга, развернулся и зашагал прочь.

О, какая история! Мой дорогой Шмидти, я хочу продолжения. Может, останетесь у нас и пораньше пойдем доедать холодную индейку?

Индейку? Я хочу вас поцеловать.

Я знаю, но это неудачная мысль. Не надо отвлекаться. А потом, скоро все вернутся.

Вы правы. Это просто внезапное желание. Как в песне «Новые фантазии – странные фантазии…» Спасибо за холодную индейку. Наверное, я лучше попробую успеть на автобус. А что мы будем делать дальше, доктор?

Мы станем лучшими друзьями. А когда я вас увижу? Вы приедете в город пообедать со мной?

В один из ваших четвергов? Не знаю. Я предложу Шарлотте, чтобы они с Джоном пригласили вас к нам в деревню. Вам надо увидеть дом, в котором я пока еще живу. Я сейчас скажу вам кое-что, и пусть это будет нашей с вами тайной, поскольку я еще не говорил этого Шарлотте. Я собираюсь отказаться от своего пожизненного права и подарить дом ей на свадьбу. И они с Джоном станут в нем хозяевами.

Шмидти, давайте поговорим прежде, чем вы ей это сообщите.

Может, и поговорим, но я уже все решил. Никогда не был так решительно настроен.

Вдоль 57-й Улицы дул сильный западный ветер. Шмидт шел, наваливаясь на ветер всем корпусом, сжав руки в карманах брюк в кулаки. Третья авеню как вымерла. Такси, что с зажженными табличками «В парк» проносились одно за другим в сторону моста, удалось поймать только на Лексингтон-авеню, чтобы доехать до 41-й Улицы, где уже поджидал чумазый автобус. Шмидт сел у окна, вынул из кармана «Попечителя», [20]20
  Роман (1855) классика английской литературы Энтони Троллопа (1815–1882).


[Закрыть]нашел место, где остановился, и стал читать. Да, господин Хардинг определенно знал, как понравиться людям, и умел уживаться со своей семьей в одном доме. Отчего одни получают этот дар при рождении, а другие – нет? Надо спросить доктора Ренату, когда они встретятся. А это невозмутимое целомудрие! Автобус тронулся, и водитель выключил свет в салоне. Лампочка над креслом светила слишком тускло. Шмидт выключил ее, положил книгу на колени, подозвал кондуктора, чтобы его не беспокоили, расплатился и заснул.

Он проснулся нехорошо, с дурным вкусом во рту. Откуда-то воняло, и Шмидт проснулся именно от зловония. Открыв глаза, он увидел, что рядом сидит какой-то человек. Мужчина его роста, только куда более крупный. Одет в поношенный и грязный, слишком тесный для его габаритов твидовый пиджак той же расцветки, что и у Шмидта. Под пиджаком толстый свитер, как с армейского склада, грязная фланелевая рубашка и дочерна засаленный оранжево-розовый галстук. Человек спал, из его приоткрытого рта сбегала на подбородок струйка слюны. Шмидт сразу подумал, что слюна течет оттого, что во рту у человека почти не осталось зубов, как у стариков-курдов, фотографии которых печатают в газетах. Хотя человек совсем не казался старым, может, чуть постарше Шмидта. Если отвлечься от жуткого рта, у него было хорошее английское или немецкое лицо: глубокие глазницы под крепкими надбровьями, выдающийся нос, небольшие, аккуратной формы уши, прочный череп – пассажиры авиалайнера, попавшего в переделку над Тихим океаном, разом успокаиваются, увидев такое лицо у проходящего по салону капитана. Между ног соседа стояла трость. Человек поерзал на сиденье и выпустил газы. Заряд извергся серией продолжительных взрывов, сопровождавшихся громким урчанием и журчанием в животе. Слабая улыбка облегчения – как у младенца, который только что отрыгнул – на миг осветила лицо пассажира. Запах клоаки был невыносим, но не он, а другая тошнотворная вонь разбудила Шмидта и продолжала мучить его. Может, человек прячет в кармане кусок гнилого мяса или у него гноящаяся рана на ноге или еще где-нибудь под одеждой? Простое скопление старой грязи и пота, думал Шмидт, просто не может так смердеть. И почему в. практически пустом автобусе этот человек сел рядом с ним, вместо того чтобы с комфортом развалиться на двух сиденьях?

Шмидт понял, что нужно удирать. Непонятно только, как. Жирные ляжки соседа занимали все пространство перед ним, а перешагнуть через них Шмидт не отваживался. Видимо, мужика придется потрясти и попросить подвинуться. Так Шмидт и поступил. Человек еще раз выпустил газы и спросил: Кишечник понуждает или мочевой пузырь?

Шмидту показалось, что, говоря это, человек подмигнул.

Ни то, ни другое. Пожалуйста, поднимитесь на секунду. Я хочу пройти.

Фу-ты, ну-ты! Полюбуйтесь-ка, пройти он хочет! А в чем дело-то? Не нравится сидеть рядом?

Он затрясся в смехе и поудобнее устроился на сиденье, положив руки в трикотажных перчатках, каких Шмидт не видел уже много лет, с тех пор как Шарлотта надевала похожие на уроки верховой езды, на рукоять трости. И снова – в этот раз уже не было никаких сомнений – подмигнул Шмидту.

Сэр, я с вами незнаком и не хочу с вами разговаривать. Я хочу только выйти отсюда. Будьте добры, уберите ноги с прохода!

Тот поджал губы: Хю-хю!

Его смех, а может, его рот по странной ассоциации напомнили Шмидту первого судью, перед которым пришлось выступать: тот отклонил – хю-хю – рутинное, не предполагавшее прений предложение исправить возражения против иска. А потом сказал: Вы что, молодой человек, не слышите меня? Сядьте-ка на место! Судья вел себя абсолютно нелогично, и Шмидту стоило тогда большого труда добиться своего, но что делать теперь? Еще час терпеть зловоние и глумление этого бродяги? Вызвать кондуктора, девочку-подростка, что сидит рядом с шофером, и привлечь к делу самого водителя?

Выпустите меня! сказал Шмидт бродяге. Я не могу терпеть. Мне нужно сию же минуту в туалет!

Так-то лучше. А теперь – волшебное слово!

Пожалуйста.

Человек поднялся и вылез в проход. Шмидт стал протискиваться мимо него, и в этот момент бродяга обхватил его руками и, не пуская, поцеловал где-то возле уха. Когда ты вежливый, ты мне нравишься, прошептал он. Я тебя люблю как брата!

В биотуалете Шмидт вымыл руки и лицо. Пробираясь по проходу в начало салона, он глянул на того – как будто дремлет. Водитель, здоровенный негр, слушал карибское ток-шоу из транзистора в кармане рубашки. Места позади шофера были свободны, туда Шмидт и сел. «Попечитель» валялся на полу где-то у покинутого кресла. Шмидт не собирался возвращаться туда, чтобы разыскать грошовую книжку. Едва автобус затормозил в Саутхэмптоне, он выскочил и бросился к парковке у автостанции – и только запершись в своей машине, решился обернуться. Того пассажира нигде не было видно, должно быть, поехал дальше. Шмидт выждал, пока пройдет сердцебиение, завел мотор и выкатился с автостанции на шоссе. И тут в лучах фар увидел – тот, из автобуса, энергично шагал по обочине дороги на восток, помахивая тростью и довольно кивая себе головой.