Текст книги "О Шмидте"

Автор книги: Луис Бегли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Шмидт набрал номер, попал на голосовую почту и, сдерживая смех, надиктовал: Пожалуйста, передайте мистеру Райкеру, что мистер Шмидт с удовольствием принимает любезное приглашение родителей мистера Райкера пообедать у них в День благодарения.

Дело сделано. Теперь остался лишь один способ уклониться от всей этой праздничный оргии: умело и в последнюю минуту разыгранный приступ бронхита или ангина. Причина печальная, зато железная. Ну а до тех пор он еще позвонит Шарлотте в офис и пригласит ее на обед в первый же ее свободный день. Немыслимо предстать перед Джоном Райкером, его родителями и кучей родни, не поговорив прежде с Шарлоттой. О чем? Это он успеет придумать, да и разве нельзя пообедать с дочерью, даже если нет никакого важного или срочного разговора? Пусть она расскажет, как живет: должно быть, у нее есть много о чем порассказать ему. Шмидту казалось, что он действует тонко, как если бы он попросил совета у Мэри и последовал ему.

Шмидт ненавидел недоеденную еду и забитые холодильники. Продукты он покупал к каждому обеду и раз в две недели закупал оптом в продовольственном кооперативе в деревне. Погода и навалившаяся тоска целый день удерживали его дома. Теперь купить еды можно было только в кулинарии, непонятно отчего названной русским именем и торгующей холодным мясом и бессовестно дорогой бакалеей. Холодное мясо Шмидта не прельщало. Можно пообедать сардинами, яйцами и хлебом, которые у него есть и за которые уже заплачено. А запить бурбоном или остатками «Кот-дю-Рон», бутылку которого он открыл прошлым вечером к собственноручно приготовленным гамбургерам. Отвращение к остаткам еды не распространялось у Шмидта на недопитое вино при условии, что бутылка стояла открытой не больше двух дней, и – если на улице тепло – хранилась в холодильнике. Сардины, крутые яйца и хлеб он уже ел на ланч, но однообразие его не смущало: в конце концов, изо дня в день он ест на завтрак одно и то же, и сардины с яйцом ему по вкусу. Иначе же придется куда-нибудь пойти – не к друзьям, поскольку его никто не приглашал, а в ресторан. Шмидт достал лед, бутылку виски, стакан и двинулся в гостиную. В камине сложены дрова: Шмидт приготовил их еще с утра, после того, как вымыл посуду и застелил постель. Дрова занялись с первой спички. Шмидт плеснул себе виски и сел на диван перед камином.

И вдруг ему остро захотелось поговорить с кем-нибудь, пусть даже только с официанткой, услышать собственный голос. Если остаться дома, заснуть получится, наверное, не скоро. Дело совсем не в горячей пище – ничто не мешало ему вместо крутых яиц пожарить омлет. Цены в местных ресторанах, хотя они были, если учесть качество еды и обслуживания, непомерно высоки, не отпугивали его. После медитации в подвале он успел подсчитать кое-что еще и убедился, что ему не придется выписывать в муниципалитете продовольственные талоны или питаться акридами. При условии, что он переселится в простой недорогой дом, разница в годовых расходах на содержание жилья обеспечит многие его обеды и выходы. Но если идти в «О'Генри», а пойти нужно, конечно, туда, поскольку ему нравится болтать с Кэрри, официанткой, чье имя он недавно узнал, есть риск по дороге к столику попасться на глаза Мойрам. Мойрами Шмидт звал трех старух, писательских вдов, которые постоянно – Шмидт готов был поспорить, что каждый день, кроме тех случаев, когда какая-нибудь из них или другая ведьма, оказавшаяся в таких же обстоятельствах, но не в их тесной компании устраивала прием у себя дома, – обедали и ужинали в «О'Генри». Шмидт знал Мойр уже много лет и, минуя их стол, улыбался и махал им рукой. Если Мэри, у которой могли быть с Мойрами общие темы, задерживалась перекинуться с ними парой слов, Шмидт поджидал на почтительном расстоянии. Он понимал, что его самого Мойры едва замечают: юрист, женатый на редакторше, которой не выпало чести публиковать произведения их покойных мужей. Но теперь его образ потерял четкость очертаний, и Шмидта тревожило, не последует ли за очередным обменом улыбками хриплый призыв подсесть за их стол? Сможет ли он отказать, не обидев? В первый раз увильнуть можно, но вежливость обязывает, чтобы в следующий приход в «О'Генри» он сам пригласил их к себе за стол, если только они не будут к тому моменту уже явно заканчивать обед. Если его цеховая принадлежность не окажется для них неодолимым социальным барьером, его присутствие не станет прецедентом. Двоих из тех, что сиживали там, Шмидт знал: местные писатели, оба высокие, поджарые и нервные, они, должно быть, работали рано утром до того, как у них начнется полдневное потребление мартини, или же глубокой ночью, хорошенько проспавшись после него.

Шмидт понимал, что в этом серале ему будет неуютно. Он опасался, что кроме тех случаев, когда им понадобится бесплатная консультация юриста: как вернуть предоплату, внесенную за тур на Шри-Ланку, заказанный прямо накануне очередного выступления тамилов и отмененный за два дня до вылета, или в какой суд подавать иск, чтобы запретить украинскому издательству печатать биографию покойного мужа, содержащую намеки на его пристрастие к маленьким мальчикам, у старых ведьм, а тем более, у их приятелей для Шмидта наготове только одно: снисхождение того толка, что должно заставить Шмидта как можно скорее пожалеть о том, что он богат – уж это Мойры могли о нем предполагать – и находится в хорошей форме, а главное – о своей ничем не искупленной неспособности добиваться расположения капризной Музы. Были и другие опасности. Хочет ли он, например, чтобы бесцеремонный хозяин ресторана, который лично рассаживает гостей, если не отошел пропустить рюмочку и не отвлекся на острый момент в телетрансляции бейсбольного матча, всякий раз провожал бы его прямиком к столу Мойр? Готов ли Шмидт подсчитывать, когда придет пора разделить на всех сумму счета и жалких чаевых, кто сколько и чего выпил? В общем, как раз тот самый случай, когда напрашивается применение правила Граучо Маркса: [8]8
  Граучо (Джулиус) Маркс (1890–1977) – американский комический актер.


[Закрыть]«Если этот клуб согласен принять меня в члены, мне не хочется в него вступать». Конечно, «люди» могут подумать, что он пропащий старик – готовый клиент «Анонимных алкоголиков» и социального работника. Но разве могли в «О'Генри» оказаться какие-то люди – кроме официантки Кэрри да мистера Уиттмора, хозяина магазинчика через дорогу, у которого Шмидт, неизменно оказывая ему уважение и встречая то же в ответ, покупал виски, – чье мнение заботило бы Шмидта хоть самую малость?

Нет, не припомнить никого. Подруги Марты, принимавшие их с Мэри с изысканной любезностью старых леди, уже умерли либо доживали в приютах да в отдаленных поселениях для престарелых. Конечно, теоретически в «О'Генри» может зайти любой из местных домовладельцев, да и среди случайно заехавших могут быть те, кто легко узнает Мойр или поймет что они за птицы: приходят ради гамбургеров с чили, которые здесь хороши, да как местные обыватели и дачники посмотреть на писателей. Только вот Шмидт – после того как местный теннисный клуб отказался принять в члены еврея-отоларинголога, с большой переплатой купившего дом напротив входа в клуб, поближе к кортам, на которых он надеялся играть, – перестал поддерживать отношения с соседями. Мэри входила в комиссию и, когда оказалось, что черных шаров подано больше, ради семьи вышла из клуба. Шмидта это не огорчило – даже то, что жена не спросила его совета. Позже теннис перестал их волновать: Мэри бросила играть, они думали – временно, после серьезного приступа стенокардии, который их не на шутку перепугал, потому что в роду у Мэри все были сердечники, а ходить на корт в одиночку Шмидт не хотел: это значило бы предать Мэри, которая страстно любила теннис. Их светская жизнь тем временем протекала целиком в кругу знакомых Мэри: писателей всех мастей, редакторов, литературных агентов и их прихлебателей. В общем и целом, это общество было интереснее Шмидтовых знакомых-бюргеров, и многие жили здесь же в Бриджхэмптоне и хорошо играли в теннис. Были там люди богатые и широкие, которые легко могли устроить турнир на собственном корте. И Шмидту, сказать по совести, вовсе не было неприятно, когда он узнал, что партнеры в компании завидуют его изящным знакомствам, о которых им стало известно после заметки в светской хронике, где упоминался один обед на террасе с видом на океан. Сами-то они, подчиняясь неписаным правилам, указывающим, кому где селиться, жили в ближайших окрестностях города, в основном, в Вестхэмптоне, и никто не забрался так далеко в леса, как он. Недавно Шмидт подумал, что теперь его социальный статус изменился и он мог бы снова вступить в теннисный клуб, но замужество Шарлотты грозит поставить крест на этих помыслах: Шмидт не собирался становиться Райкеровым троянским конем.

Шмидт хорошо понимал, что в уютном кругу их с Мэри приятелей не было его друзей: он принимал у себя друзей и коллег Мэри только потому, что был ее мужем, и в этом качестве эти люди принимали его у себя. У них любили бывать: на популярность Шмидтов работало то, что у них необычный, старый дом, а еда и выпивка на две головы выше того, что обычно подают на издательских фуршетах. Вместе с тем Шмидт понимал, что к ним ездят и приглашают их в ответ только из-за Мэри. Она была влиятельным редактором, да и просто нравилась людям. Конечно, постоянно бывали те авторы, с которыми работала Мэри, как и те, кто еще только мечтал издаваться у нее. Приглашения на приемы и коктейли поступали все лето, когда Мэри уже умерла. Чаще всего Шмидт отклонял их, а если принимал, то в последнюю минуту решал все же остаться дома. Ему было не по себе, когда он обнаруживал, что стоит со стаканом в руке на широкой лужайке или под сенью тщательно постриженных деревьев поодаль от гудящей толпы, будто вытолкнутый центробежной силой общего веселья, от неловкости и огорчения не способный проталкиваться к хозяйке или вклиниться в чей-нибудь разговор: ведь беседующие компании не звали его к себе, и журналисты не бросались с приветствиями – все это не имело никакого отношения к его горю. Кроме того, он хорошо понимал, что каждый его шаг обернется терзаниями, не допустил ли он неуважения к памяти Мэри. С большей охотой он пошел бы на междусобойчик посреди недели или воскресным вечером, на какие часто ходил с женой, но подобных приглашений было лишь два-три, и причиной, как он легко мог догадаться на месте, всякий раз служило присутствие среди гостей одинокой дамы, а в остальное время телефон молчал. Его не звали. Может быть, оттого что не видели на больших приемах, люди вполне могли подумать, что он отправился путешествовать. А то, что приглашения на большие приемы продолжали поступать, тоже легко объяснялось: его имя значилось у супругов Икс и супругов Игрек в списках приглашенных на традиционные летние тусовки, а приглашения по этим спискам обычно рассылает секретарь хозяина или хозяйки. На одной из немногих презентаций, которые он посетил в последнее время, хозяйка, агент нескольких авторов, с которыми работала Мэри, едва высказав Шмидту слова соболезнования и обычные гнусные извинения в том, что не выразила этих соболезнований письменно, отпустила замечание, которое оскорбило Шмидта и надолго застряло у него в памяти.

Сегодня вы здесь самый лакомый кусочек! Свежий вдовец, годный в женихи, с собственным домом в Хэмптонах! Ребенок только один, да и то уже взрослый. Женщины, должно быть, разбивают палатки у ваших ворот!

Я слишком старый, – сказал Шмидт, но хозяйка отмела его возражение как полную чушь, и привела в пример Эда Тайгера и Джека Бернстайна: оба старше Шмидта и оба недавно произвели на свет потомство.

Если вы влюбитесь в молодую женщину, все будет возможно!

Может, это и правда, но Шмидт к такому не готов. Годится ли женщина ему в дочери и имеет детей, которых нужно воспитывать, или, того хуже, одержима желанием обмануть бег времени – так, кажется, говорят в таких случаях. Шмидт вряд ли способен был соблазниться кем-то из тех одиноких дам, ради которых его трижды звали на обед, или бодрой литератрессой, или любой другой знакомой женщиной, которая, даже будучи замужем или en ménage, [9]9
  Зд.: состоять в любовной связи (фр.)


[Закрыть]сочла бы уместным забраться к нему в постель или искать егоруки лишь потому, что он, в принципе, свободен и еще не на пособии. И дело не в том, что к ним время отнеслось с особой суровостью, нет, утрата способности привлекать мужчин была, как казалось Шмидту, общей напастью у всех его ровесниц, такой же, как редеющие волосы, желтеющие зубы и белки глаз, запах изо рта, обвисшие или раздувшиеся груди, дряблые надутые газами животы, бурые пятна и синие закорючки воспаленных мелких сосудов вокруг колен и на икрах, искривленные почти до уродства кошмарные пальцы на ногах, выглядывающие из сандалий или рвущиеся наружу из тюрьмы тесных бальных туфель. Чтобы поддразнить Мэри, Шмидт, бывало, говорил ей – и сам верил в свои слова, – что утратил либидо (на влечении к Мэри эта утрата никак не сказывалась почти до самого конца, до тех пор, пока жалость не стала пересиливать и желание, и привычку) не оттого, что постарел сам, а оттого, что постарели все женщины вокруг.

Кто, спрашивал Шмидт, поминая какую-нибудь из их знакомых, мог бы польститься на такое, особенно если он видит это в первый раз? Представь, говорил он, какой кошмар, повозившись с крючками и пуговками, обнаружить что? у нее под одеждой! Как ужасно то, на что наткнутся твои пальцы, когда просунешь руку ей между ног!

Шмидт первым признал бы, что и в его лице, губах, торсе или конечностях особо нечего рекомендовать. В молодости он не пропускал ни одного зеркала без того, чтобы не посмотреться – дурная привычка, от которой ему со временем удалось избавиться, да так, что, бывало, в конце дня он не мог вспомнить, брился ли сегодня, и, чтобы проверить, трогал щеку ладонью. О собственном теле он думал так, что, будь он женщиной, не порадовался бы, обнаружив в постели мужчину таких статей. И если не каждая реагировала на него таким образом, то лишь потому, что природа в этом отношении закалила женщин, наградив их умением быть невосприимчивыми к отвратительному. Дар столь же бесценный, сколь и способность принимать обычную любезность за вожделение. И почему только природа не даровала такого счастья мужчинам?

Ободренный этими воспоминаниями, Шмидт почистил зубы, положил в карман брюк деньги и кредитную карточку и отправился в «О'Генри». В таких ситуациях Шмидт был способен двигаться, как пума. В дверях ресторана он скинул дождевик и, держа его в высоко поднятой правой руке, чтобы скрыть лицо, проскользнул через бар. Нарочито спокойным и невыносимо медленным шагом двинулся через зал к вешалке и шел так, пока не миновал опасное место перед эстрадой. В дальнем конце зала Кэрри, привстав на цыпочки, избавила его от ноши. Шмидт пожалел, что это не тяжелый, пахнущий мокрой шерстью венецианский плащ, край которого он мог бы поднять так, чтобы осталась только узкая щель для глаз, сквозь которую он глядел бы неотрывно прямо в глаза Кэрри. Девушка проводила его к столу, откуда отлично были видны Мойры и сизое облако дыма, повисшее над их головами. Их пиршество продолжалось в полной невозмутимости – значит, отметил довольный Шмидт, маскировка сработала.

Когда он дошел до главного блюда, рубленого бифштекса, в баре было уже людно и шумно, но в обеденном зале царило беззаботное и дремотное спокойствие позднего вечера. Два азиата, подручные официанта, стелили бумажные скатерти и салфетки для завтрашнего ланча. Задержавшись у Шмидтова стола, Кэрри опустила руку на спинку свободного стула. Он никогда не Упускал случая поразглядывать Кэрри: ее кожа при таком освещении кажется почти зеленой, черные волосы в крутых кудряшках собраны в длинный тугой хвост. Большие темные глаза, под ними тени от усталости – из-за них она когда-нибудь, если ее черты сохранят теперешнюю чистоту, станет абсолютной копией «Гладильщицы» Пикассо. Моложе Шарлотты, подумал Шмидт, не старше двадцати, и притом такая бесконечно усталая. Латиноамериканских кровей. А может, есть и примесь негритянской: По ее голосу Шмидт не мог определить ничего: хриплый, будто сорванный криком, выговор ровный, не рафинированный и не простонародный. Шмидт гадал, какие у нее ноги. Официантки в «О'Генри» ходили в черных брюках и длинных белых фартуках.

У вас был трудный день, сказал Шмидт.

Ага. Она вскинула голову, словно очнувшись от дремы. В обед толпа и вечером толпа. Слишком для такого паршивого дня.

Ее шея тоже была восхитительна – шея усталого лебедя.

Вам есть где передохнуть между обедом и ужином?

Шмидт представил, как она спит в машине: голова запрокинута, рот приоткрыт, над верхней губой блестят капельки пота.

Если не надо в магазин, я могу съездить домой. Я живу в Сэг-Харборе.

Есть такие дома в Сэг-Харборе, где во дворе погруженные на прицепы стоят облезлые моторные лодки, а в саду задолго до Рождества появляются электрические Санта-Клаусы, которые потом так и мигают до самой весны. Наверное, в одном из таких домов можно снять комнату. А может, она чья-нибудь дочь? Или живет с темным, как халва, мужем, который развозит баллоны с газом? Или муж из тех, кто работает руками, скажем, налаживает садовые поливалки? Впрочем, нет, тогда они бы жили в Хэмптон-Бэйз, который Шмидт наблюдал, проезжая мимо по шоссе; там, по его представлениям, должны были обитать все местные «синие воротнички». Он никогда там не останавливался.

А, очень удобно. Там мило.

Мне нравится. Моя подружка помогла мне найти там квартиру.

Ага, значит, она не замужем и живет не с родителями. Но – «моя подружка»? Могла бы Шарлотта так сказать? Впрочем, наверное, могла бы. Шмидт слышал, как у них в конторе молодые адвокатессы так говорили о планах на отпуск: «В отпуске я собираюсь бродить в горах Бутана с моей подружкой». Должно быть, это выражение вскоре широко распространится.

А я раньше жил в Нью-Йорке. Теперь здесь.

Я знаю. Она усмехнулась. В Бриджхэмптоне вы популярная фигура. Тут, наверное, все вас знают.

Понятно…

Он так это себе и представлял: синедрион местного жулья, злорадствующего о том, какие деньги они сделали на Шмидте. Чтобы приобрести репутацию, а тем более – популярность, в Бриджхэмптоне мало просто платить по счетам. Мистер Шмидт, победитель летнего конкурса транжир, самый широкий транжира среди всех многоуважаемых дачников! Ему захотелось сказать: Ну так передай им, что вечеринка закончилась. Мне было весело, и я рад, что вам тоже понравилось.

Что такое? Я сказала что-то не то?

Толстяк за дальним столиком перестал размахивать кредиткой и защелкал пальцами. Кэрри поморщилась было, но тут же заулыбалась, и только в легком наклоне головы и выгибе ее восхитительной шеи читалось недовольство. Отходя, она как бы невзначай скользнула рукой по плечу Шмидта и шепнула: Я сейчас!

Тянулись долгие – и растягивавшиеся все дольше по мере того, как он, закончив есть, курил и чашку за чашкой пил эспрессо – минуты; Кэрри уходила и возвращалась и, стоя у Шмидтова стола, как ни в чем не бывало рассказывала о себе. Он узнал, что Кэрри – уменьшительное от Каридад, что ее мать пуэрториканка и говорит с ней только по-испански. Отец – другое дело. Его фамилия – тут Кэрри захихикала – Горчук (ясно, белый, подумал Шмидт, наверное, русский, и, сообразив это, подумал, уж не еврей ли), он работал в системе школьного образования в Бруклине. Кэрри проучилась там год в колледже, но поскольку родители не в состоянии ее содержать, временно бросила учебу, чтобы подзаработать. Собирается выучиться на социального работника и найти место в Нью-Йорке, но подлинная ее мечта – стать актрисой.

Банальная история, думал Шмидт, но все же лучше, чем услышать, что Кэрри – внебрачная дочь мексиканского инвестиционного банкира. Такие же истории, наверное, у половины тех ребятишек, что разбирают почту в его родной фирме, но только Кэрри работала шесть дней в неделю, по десять часов каждый день проводя на ногах, а это совсем не то, что валять дурака в адвокатской конторе «Вуд и Кинг». Шмидт видел в Кэрри замечательное умение не унижаться. Напротив, ее отличало изящество и какая-то дерзость, едва ли не гордость, которые Шмидт разглядел сразу, только увидев, как она выслушивает заказ и носится по залу с грудами картошки фри на тарелках.

Задержавшись у его стола в очередной раз, Кэрри зевнула, потом еще – вечер окончен, понял Шмидт. Но еще предстояло оставить чаевые, и Шмидт оставил бессовестно щедрые, против обычного. А что ему было делать? Ведь она работает за чаевые, разве нет? И еще пумы! На обратном пути Шмидт позволил себе гнать по черной, блестящей от дождя дороге.