Текст книги "Уход Мистлера"

Автор книги: Луис Бегли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Нет. Человеку, рассказавшему мне это, было не безразлично. Он действительно хотел помочь.

И кто же это?

Одна из самых замечательных женщин на свете. Познакомилась с моим отцом во Франции, еще до освобождения Парижа, и с тех пор не переставала любить его. Теперь ее тоже уже нет в живых. Иначе бы она продолжала его любить. Ну, я смотрю, ты почти закончила?

Еще нет. Света недостаточно.

Ну и ладно, тем лучше! Едем к иезуитам. Тебе известно это место? Нет?.. Ну, что ты! Это просто удивительная церковь, позднее барокко, которая почему-то всегда закрыта, когда думаешь, что должна быть открыта. Но, может, на этот раз повезет. И отправимся мы туда не самым коротким – кружным путем, зато места просто изумительные. Надеюсь, там нет сейчас службы.

Не хочешь сказать мне, о чем рассказала тебе та женщина?

Определенно нет. Это было бы двойным предательством.

Он перекинул одну из сумок Лины через плечо и повел ее по Фондаменте в сторону Сакка делла Мизерикордия. Затем они двинулись в противоположную от лагуны сторону, попетляли по узким улочкам, где жили преимущественно рабочие, перешли через один канал, затем через второй, всякий раз выходя к огромным дворцам, и, как ни странно, снова вышли к лагуне. И сразу же по правую руку возникла церковь, строгая и неприветливая.

Смотри-ка, а мы не ошиблись, сказал он Лине. Видишь ту дверь, за первой дверью? Она открыта. Назовем это чудом.

В ризнице дремал охранник. Если не считать его, они были совершенно одни. Лина преклонила колени и перекрестилась. Боже, прошептала она. Что это за серо-белая ткань? Шелк, что ли?..

Да нет, потрогай. Это мрамор. Изумительной выделки, гладкий, как шелк. Или обои. Ничего подобного я нигде прежде не видел.

Хочется здесь побродить.

Валяй. Можешь оставить сумку. Буду ждать тебя здесь.

Он уселся по левую сторону от первого бокового алтаря. Она вернулась к нему почти тотчас же. Мистлер опустил монету в пятьсот лир в специальную коробочку, отчего под сводами вспыхнули прожекторы. Но размещены они были так неудачно, что без них, особенно в такой ясный день, освещение было бы куда приятнее глазу. И через секунду спросил: Ну, что скажешь?

Это действительно нечто. Хотелось бы тут поснимать.

Думаю, это запрещено. Но можешь посмотреть на живопись через линзы от своего аппарата. Они гораздо мощнее моего бинокля.

Она отвинтила огромную трубку от «Никона», взглянула через нее и заметила: Хотелось бы больше цвета. Или света. Почти ничего не разобрать. Что это они делают вон с тем мужчиной, что слева?

Поджаривают на огне. Хотят убедиться, что печень хорошенько прожарилась.

Да перестань, Томас!

Я серьезно. Это святой Лаврентий, покровитель поваров, на гриле. Тициан хотел остаться верным легенде, но, думаю, дело тут не только в этом, он в любом случае написал бы полотно в темных красках. Он ведь был относительно молодым человеком, когда начинал писать эту картину, – не старше меня или Гэнсворта! И на работу над ней у него ушло десять лет. К тому времени он уже не смотрел на мир через розовые очки. Помнишь его «Введение во храм» в галерее Академии? Тоже очень темное полотно, которое тебе так понравилось?.. Мы видели его вчера. Эти две картины очень похожи. В обеих слышится крик отчаяния.

А что произошло со святым Лаврентием? По легенде?

Он был истовым христианином, которому, к несчастью, выпало родиться и жить в период правления императора Деция, грубого и жестокого типа, известного в основном тем, чем он пытался повернуть время вспять. Эдакий варвар-фундаменталист. А в Римской империи меж тем появлялось все больше и больше христиан. И любому попавшему в лапы жестокого Деция предлагался выбор: или отказаться от Христа, или же мученическая смерть. Лаврентия привели к императору ночью. И Деций сказал: Или принесешь жертву нашим богам, или нынешняя ночь будет для тебя последней и проведешь ты ее в муках. И Лаврентий ответил ему примерно следующее: Моя ночь состоит не из тьмы. Она купается в вечном свете. Это высказывание ничуть не развеселило Деция, и он приказал соорудить жаровню. Видишь вот эту конструкцию, похожую на лагерную койку, только без матраца? Мужчина, лежащий на ней и корчащийся в муках, и есть тот самый святой. А вот этот, кто придерживает его за плечи и тоже, похоже, мучается, как и Лаврентий – наверное, от невыносимого жара, – это, по-видимому, один из мучителей. А вот еще один, весьма старательный парень, видишь, он присел на корточки и раздувает угли, чтоб горели жарче. А вон там, с другой стороны, стоит толстяк с огромной вилкой и тычет Лаврентию в печень.

Господи!

Вот именно. Исполняют работу за Господа Бога. Полностью поглощены ею и палачи, и святой. Посмотри, какой поразительный контраст с другими фигурами. К примеру, вон там, справа, стоят два интеллектуала. Совсем вдалеке. Наверное, говорят о поэзии. Лично я просто зачарован пятном яркого света в самом верху. И никак не могу решить: то ли это чисто художественный прием, изображение грозы, то ли святой дух выглядывает из облаков, желая убедиться, что Божья работа делается надлежащим образом. Приглядись хорошенько к этой картине. А я пойду брошу еще одну монетку.

Она взглянула на него как-то странно. Но он повернулся и отошел. Под сводами снова вспыхнули прожекторы.

Наверное, все же это Святой Дух, продолжил, вернувшись, Мистлер. Уж очень ярок свет, хотя кое-какие сомнения у меня все же остались. Прежде не замечал, чтобы в религиозной иконографии этого периода Бог-Отец или Бог-Сын посещали подобные пыточные мероприятия. И в данный момент не припоминаю ни одной картины, изображающей распятие или снятие с креста, где за этим бы наблюдал Бог-Отец или Святой Дух. Да и в предшествующих распятию процедурах они тоже вроде бы не фигурируют – когда, к примеру, Христа избивают кнутом, или надевают на голову терновый венец, или же он бредет, согбенный под тяжестью креста по виа Долороса. Их там нет. Интересно знать почему. Знак привередливости небес? Или же уважения к самой логике веры? Боязнь, что веру можно поколебать или же подорвать вовсе, если Отец будет наблюдать за всеми теми ужасами, которые проделывают с его Сыном, и даже не попытается вмешаться, прекратить его мучения? И, разумеется, Сын всегда присутствует на Судном дне. Сидит, как царь на троне, и вершит правосудие, что для большинства людей означает адские муки, а Отец обычно наблюдает. Почему тогда Отец смотрит на все это? Чтобы убедиться, что Сын не станет испытывать жалости, если вспомнит вдруг, что проделывали с ним, а он, его Отец, так и не вмешался? Что он как бы одобряет тем самым справедливость назначенного Сыном наказания и его последствия?

Томас, прекрати! Ну, как только можно говорить такое? Что эти люди проделывают за Бога его работу? Это… это просто отвратительно!

Что именно? То, что я говорю, что это Богова работа, или то, что проделывают с человеком его мучители?

И то, и другое. Ведь если верить легенде, которую ты только что рассказал, именно император приказал мучить его.

Ну что ж, оба мы с тобой пришли к выводу, что поджаривать людей на костре плохо. Но к чему отрицать роль Бога? Кто в конечном счете организовал все это, кто создал Деция таким жестоким? Кто, как не Бог? Разве не все на свете происходит согласно его замыслу?

Это люди делают плохие и жестокие вещи. И делают их против воли Божией.

Мне известно это объяснение. Однако оно не помогает отделаться от мысли, что если этот самый всемогущий Бог существует, то именно его воля и исполняется. Возьмем, к примеру, человека, больного раком печени. Разве не по воле Божией выпала ему эта болезнь? Нет, конечно, ты можешь сказать, что это расплата за его грехи. Или еще за Адамов грех, и не забывай, была еще Ева. Не станешь же ты отрицать, что Бог по крайней мере не мешал всему этому? Так в чем тогда состоит разница между осмысленным и целенаправленным злом и тем, что Бог допускает это зло, хотя вполне в его власти вмешаться и остановить?

Свобода выбора. Человек сам волен делать свой выбор.

Правильный ответ согласно церкви, но я почему-то никогда не мог смириться и принять его. Впрочем, к бедняге, страдающему раком печени, это никак не относится. Почему он наказан, хотя еще не был судим? Он все еще жив, он может раскаяться. Ха!.. Хотя, должно быть, тебе лучше, чем мне, известны все положенные процедуры раскаяния и прощения. Но почему, почему все же не подождать, хотя бы до того момента, когда парень предстанет перед судом, а не вселять в его тело краба, который медленно сжирает его печень? Или к чему поджаривать живьем святого, который уж точно никогда не был плохим человеком? Стандартный ответ мне известен: его поджаривают живьем во славу Божию. Какая чушь! Знаешь, в этой теории о свободе выбора есть нечто комическое. Все равно что сказать, что действующие лица в какой-нибудь пьесе имеют свободу выбора. Актеры изо всех сил стараются убедить зрителей в этом, но каждое их действие, все, что вообще происходит в этой пьесе, уже предопределено драматургом. Взять, к примеру, «Короля Лира». Ведь вовсе не Корнуолл решает выколоть Глостеру глаза. Шекспир решил и придумал все это, опираясь на прочитанные им истории и наблюдения того, что творится в этом мире. Вот тебе и Бог, и его воля! Ха-ха-ха!

В ответ она прошипела: Не думаю, что это хорошо и правильно – говорить такие вещи в церкви! Пошли отсюда. К тому же ты выглядишь совсем больным. Ну зачем тебе только понадобилось говорить, что палач тычет вилкой в печень святому? Какая гадость! Лично мне кажется, он тычет ему в бок или задницу.

Что ж, может, ты и права. Хотя если вдуматься… Ведь печень находится у человека справа, верно? А вилка совсем с другой стороны. Ладно, не важно. Просто я зациклился на этой печенке, сам не знаю почему.

Ему хотелось сказать: Видишь ли, я имею полное право злиться. Говорить гадости и даже выглядеть скверно. Ведь человек, больной раком, – это я. И узнал я об этом совсем недавно, узнал о том, что скоро умру, – днем, перед той вечеринкой у Анны Уильямс, как раз перед тем, как мы встретились. Но ш-ш! Никому ни слова. Это тайна. Об этом знают только мои врачи и адвокат. Последний, бедняга, боится даже заговорить со мной об этом. Пока что.

VI

Хочется чего-нибудь сладкого. Мороженого.

Голос ее звучал сердито. К собственному удивлению, он вдруг обнаружил, что это не вызывает у него раздражения. Напротив, в нем шевельнулось слабое желание исправиться, возможно, даже покаяться.

Но тут поблизости ни одного заведения. Ты в силах пройти пешком минут десять?

Да, если ты понесешь обе сумки.

И он подумал, что снова выбрал совершенно абсурдный маршрут, нелепое направление. Он будет угощать ее мороженым в кафе с видом на конную статую Бартоломео Коллеони и огромный кирпичный массив церкви Святых Джованни и Паоло. А там, за церковью, – фасад доминиканской школы Святого Марка, отданной ныне под гражданский госпиталь, где находится знаменитая коллекция старинных хирургических инструментов. Интересно, сильно ли они отличаются от пыточных инструментов? Наверное, лишь целью, с которой были созданы. Вряд ли те, что используются теперь в операционных больницы «Херли и компания», куда хотят положить его, менее ужасны. Нет, конечно, зато анестезия шагнула с тех пор вперед. И пока хирург усердно звенит сталью, устраняя пришедший в негодность орган, пациент плавает в море кошмарных сновидений.

И хотя кафе, баров и прочих подобных заведений везде полно – и рядом с церковью Иезуитов, и на пути к гостинице, – он почему-то привел Лину именно в это кафе, названия которого не знал или же просто забыл. Зато месторасположение было точно ему известно, поскольку прежде, бывая в Венеции, он частенько заходил в церковь полюбоваться росписями Веронезе и Беллини. И надеялся, что, когда они наконец попадут туда, знакомый вид успокоит и умиротворит его душу. Однако ничего подобного не произошло.

Они уселись за столик на площади. Подзываемый энергичными жестами, лениво подошел официант, и Мистлер заказал ванильное мороженое для Лины и кофе для себя. Он все же допил чашку – кофе показался просто отвратительным на вкус – и запил его бокалом холодной воды, отчего немного полегчало. Лина, похоже, была вполне довольна своим мороженым. Мистлер не изменил намерения быть с ней любезным и милым, но все эти тонкие чувства пришлось отбросить – он боролся с приступами тошноты. Она накатывала на него волнами. А ведь прежде хвастался – и не без оснований, – что желудок у него просто луженый. Никогда не страдал от морской болезни, не знал, что такое запор или понос. И эти позывы изрыгнуть из себя мерзкую массу – омерзительное уже само по себе действо – были известны ему лишь со стороны, из наблюдений, как это происходит с другими. В частности, с Питером Берри, который в равной мере страдал и от несварения, и от приступов тошноты. Следовало ли винить в том чашку противного кисловатого кофе, или же давала знать о себе печень, неоднократно упомянутая всуе? Теперь он понял, что имел в виду Билл Херли, говоря о том, что его ожидают разного рода неприятные ощущения.

Неужели прошло?.. В таких случаях Питер Берри почему-то всегда просил подать ему «коку». И Мистлер решил, что можно попробовать, пока еще не слишком поздно.

Сколь ни удивительно, но «кока» помогла. Возможно, эта бурда действительно обладает целебными свойствами – кстати, они в агентстве дважды провалили рекламу этого продукта, несмотря на все старания и личный его вклад. Или же тут сыграл роль старый как мир и простой принцип – заглушить один противный вкус другим, возможно, еще более противным? Надо будет спросить у онколога. На миг он испытал даже нечто похожее на благодарность к Питеру за эту конкретную, пусть даже незначительную, косвенную любезность. Впрочем, чтобы рассчитаться, от него потребуется куда как больше, в этом Мистлер был просто уверен.

А можно мне еще мороженого? Только на сей раз пусть будет шоколадное и фисташковое. Или ты считаешь, это уже слишком?

Как приятно видеть, что к его жертве возвращаются веселость и оптимизм.

Да Господь с тобой, ничего я не считаю! Ты честно заслужила это, проделав большую работу по съемке столь недостойной персоны, как я. И пройдя весь этот долгий путь от церкви к кафе.

Мне страшно нравится твое лицо. И вообще ты очень похож на этого типа, вот только нос у тебя покороче.

И она указала на Коллеони.

Все же «кока» оказалась не столь уж замечательным средством. И он заметил: Ты хочешь сказать, я такой же воинственный и злобный?

На втором курсе Питер вдруг перестал ходить на лекции по литературе викторианской эпохи, которые они посещали вместе. А сочинение на двадцати страницах по роману «Большие ожидания» [31]31
  «Большие ожидания» – роман Ч. Диккенса (1861).


[Закрыть], работу, считавшуюся куда более важной, чем выпускной экзамен, предстояло сдать на следующий день. Питер не написал ни строчки, хуже того – он даже книги не читал. И пребывал в полном отчаянии. Не сдать работу означало полный провал, самую низкую оценку и, как следствие, возможное отчисление из колледжа. Мистлер написал сочинение – разбор образа Пипа, – где этот герой представал невыносимым педантом и снобом. И вот за ночь он сочинил как бы зеркальный его образ, постарался выявить в Пипе некие скрытые качества, благодаря которым его можно было считать истинным английским джентльменом. И очень ловко обошел при этом проблему, можно ли считать истинно английским джентльменом человека, который вовсе не обязательно сноб, уж не говоря о том, что не педант. Оба сочинения получили высшую оценку – «А» с плюсом, преподаватель курса не уставал рассыпаться в похвалах. Питер был страшно благодарен. Теперь он мог рассчитывать, что в Гарварде его оставят.

Мистлер ни разу не упомянул – а Питер делал вид, что не замечает этого, – о своих страданиях, внутренней борьбе с кодексом чести, который ему успели вдолбить еще в средней школе. Ведь то, что он сделал, – обман и подлог чистой воды. Невысказанным, но не замеченным Питером остался и еще один аспект этой проблемы: Мистлер беспокоился, что его друг может попасть в беду, переоценив собственные способности и возможности, искренне поверив в то, что он ничем не хуже Мистлера. Возможно даже, их дружбе грозит опасность, возможно, он плохо влияет на Питера? Влияет! Ха, просто смешно!

Два года спустя, в интервале между окончанием колледжа и призывом на военную службу, пришло малоприятное известие. Джинни оказалась беременна. Практически со дня прибытия в Рэдклифф Питер не упускал ни единой возможности переспать с этой девушкой, причем проделывал – это днем, в спальне, которую они с Мистлером делили на двоих. В таких случаях Мистлер уходил в библиотеку или катался на лодке по реке. Осеменение произошло, по всей видимости, в одну из пятниц, когда Мистлер уехал в Нью-Йорк, а Питер, потратив на неделе все деньги и оказавшись без единого цента в кармане, не смог купить пакетика презервативов, которыми обычно запасался перед каждым визитом Джинни. Приобретал он их в аптеке на углу Бойлстон-стрит. Убедить Джинни, что рот является неплохой заменой, он не сумел и решил, что будет контролировать себя. Но ни самодисциплина, ни умение противостоять соблазну, как неоднократно мог убедиться Мистлер, не входили в число сильных сторон Питера.

И снова паника и отчаяние. Джинни была хорошенькой еврейской девушкой из Бронкса и собиралась ехать в Париж, где ее брали на испытательный срок в «Вог». Ни малейшего шанса, что Берри, родители Питера, позволят ему жениться на ней, не было. Хроническая нехватка денег сочеталась у этих людей с преувеличенными представлениями о чистоте крови и семейных чести и достоинстве. Кроме того, Джинни и Питер уже успели расстаться, место хорошенькой еврейки заняла какая-то длинноногая нимфоманьячка из Кливленда. Мистлер связался с мадам Порте, единственным, как он был уверен, человеком на свете, который знал, что делать в таких ситуациях. Она была в Париже. Через два дня перезвонила Мистлеру и назвала имя врача на Восемьдесят шестой Восточной улице. Так это правда не для тебя? – спросила она. Ладно-ладно, не буду больше донимать тебя расспросами, но если все же для тебя, то должна признать, милый, ты очень добр к этой девушке. И знаешь, не оставляй ее ни теперь, ни особенно когда все закончится. Мистлер передал этот совет Питеру вместе с деньгами для врача, сам поехал вместе с ним и девушкой на Восемьдесят шестую Восточную и ждал с Питером в пустой приемной, перелистывая старые выпуски «Лайф». Затем они отвезли ее на такси на квартиру к подруге, уже работавшей на «Вог», чтобы она смогла провести там ночь и вернуться домой в Бронкс на следующее утро.

Мистлер припомнил этот случай, когда объявил Питеру, что тот может считать себя уволенным. Причины недовольства были строго обоснованными, даром что он попросил Вуриса провести тщательный анализ деятельности Питера в агентстве. И выяснилось, что рабочая неделя длилась у Питера вдвое меньше, чем полагалось бы даже в том случае, если б он получал треть положенной ему зарплаты. Это не подлежало никакому сомнению, однако Питер был готов оспаривать каждый пункт из выдвинутых против него обвинений, особо напирая при этом на тот факт, что он являлся одним из соучредителей фирмы и наделен поэтому особыми правами. Что Мистлер погорячился, что он, Питер, вообще с самого начала подписал двухгодичный контракт на должность консультанта, дающий ему право заниматься своей фермой в графстве Датчесс либо в каком угодно другом месте. А это предполагает, что он всего-то и должен быть в пределах досягаемости по телефону, а вовсе не обязан торчать дни напролет в агентстве. Во время последнего из таких переговоров, когда Мистлер остался с ним наедине, а адвокаты по просьбе Питера удалились, Питер приподнялся в кресле, громко пукнул и сказал Мистлеру: Я бы принял все это, если б ты, Томас, не был таким ничтожеством и мерзавцем, который ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Именно в этот момент Мистлер решил добавить завершающий штрих к заранее обдуманному им плану мести. И отказал Питеру в последней просьбе, сказал, что не собирается выплачивать ему разницу между ценой на его долю акций, если их в течение ближайших пяти лет удастся продать какому-нибудь особо заинтересованному покупателю. Нет, настоящую их цену Питер, разумеется, получит. Но эта чисто гипотетическая разница оборачивалась весьма кругленькой суммой, значительной даже для человека, который должен разбогатеть. Мистлер рассчитал ее во время ленча, за которым обговаривалась сделка с «Омниумом». Никому, в том числе и ему самому, никогда бы и в голову не пришло, что он пойдет на такой трюк, расставаясь с Питером.

Лина спросила: Скажи, а ты знаешь, какой самой большой твой недостаток? Она облизывала ложку. Мистлер был готов побиться об заклад: она обдумывает, стоит ли заказать третью порцию мороженого.

Возможно. А как тебе кажется?

Тебе интересен только ты сам. Не обращаешь на меня ни малейшего внимания с тех пор, как мы пришли сюда.

Правда?

Правда. И это очень плохо. И ты ни разу не задал мне ни одного вопроса обо мне.

Ну, это всего лишь одно из проявлений моей деликатности. Кроме того, гораздо интереснее, мне кажется, додумываться самому. Думаю, что могу многое о тебе рассказать.

Вот как? Попробуй!

Так, сейчас… Продолжая сохранять свойственную мне деликатность, позволю предположить следующее. Тебе под тридцать, но поскольку Господь наградил тебя чудесной, изумительной кожей и не успел, по всей видимости, наградить детьми, я могу и ошибаться. Тебе вполне может быть все тридцать пять. Речь правильная, без акцента. Тем не менее мне почему-то кажется, что ты из Нью-Йорка. Родом из такой чистенькой аккуратненькой и дружной итальянской общины? Район Шипсхед-Бей? Где-то невдалеке от Куинс или Северного Бронкса? А может, даже из Йонкерса? Хотя, пожалуй, нет. Мне почему-то кажется, ты всегда жила неподалеку от Манхэттена. Ты выросла на сквозняках подземки. Прямо так и вижу эту картину. В метро, в вагоне поезда, чудесная стройная девушка с прямыми каштановыми волосами, серьезным бледным личиком. И вся такая чистенькая, просто ужас берет, точно ее долго скребли и терли, точно только что вышла из-под душа. На девушке синие джинсы и вельветовый жакет, а рюкзак или сумку с камерой она поставила между скрещенных ног, чтобы не сперли. И сидит она между двумя толстенными тетками. И никакому грязному развратному старику типа меня не удастся притиснуться к ней, прижаться и пощекотать локотком. Хотя он может и стоять прямо перед ней, держась за поручни, и касаться коленом ее ноги.

О Господи, Томас! Похоже, ты ни разу в жизни не ездил в метро! Держу пари, даже не знаешь, сколько стоит проезд. Насмотрелся фильмов с Вуди Алленом.

Он должен поддерживать разговор. Иначе просто погиб.

А вот и ничего подобного, сказал он ей. Хотя в одном ты права, действительно забыл, сколько стоит проезд. И случилось это, когда турникеты перестали заглатывать двадцатипятицентовики. Моя секретарша покупает для меня жетоны. Но я очень часто езжу в метро, изучаю рекламу в вагонах. И мне кажется, афишки с рекламой препарата «Аш» достойны быть выставлены в Галерее славы [32]32
  Галерея славы – общенациональная организация, ставящая целью увековечение памяти выдающихся граждан США.


[Закрыть]. А чего стоят все эти патетические в псевдоиспанском стиле мультипликационные картинки, предупреждающие об опасности СПИДа? Нет, это просто гениально, какое драматичное изображение, какие диалоги! Жаль, что Теннесси Уильямс не дожил до наших времен и не смог прочитать.

Он умолк и прикрыл ладонью рот. До туалета не добежать, об этом даже и думать нечего. Может, попробовать дышать по-другому, делая глубокие медленные вдохи? Или заказать еще одну «коку». Он жестом подозвал официанта и указал на пустой бокал. Господи, как же трудно дотянуться до носового платка, что находится в кармане брюк. Он отер холодный пот со лба рукавом.

Что-то не так? Ты прямо позеленел.

Нет… вернее, да. Думаю, всему виной новые пилюли от сенной лихорадки. Ничего. Помолчу немного, выпью «коки».

Она накрыла его ладонь своей. Как приятно чувствовать тепло ее руки. И он представил, что лежит в постели, на боку, и она лежит рядом, прижавшись к нему крепко-крепко, всем телом. Или это не она, а Клара? Ему так хотелось тепла.

Официант возвратился с «пепси». Оказывается, «кока» у них закончилась. Мистлер медленно осушил бокал и заел ломтиком лимона. Эффект тот же. Просто «пепси» – куда менее рекламируемый товар, чем «кока». Вот и вся разница. Теперь глубокий вдох и начать думать о чем-то совсем другом.

И еще ты, наверное, ходила в музыкальную школу и школу изобразительных искусств, продолжил он. А потом поступила на курсы фотографии. Начала работать ассистентом в фотостудии, возможно, у своего же преподавателя, и только потом ушла на вольные хлеба. И, само собой разумеется, у тебя был долгий и мучительный роман с женатым мужчиной, который ни за что не хотел разводиться. И расстались вы относительно недавно, как раз перед знакомством с Гэнсвортом. Этим и объясняются твои метания. Я имею в виду сексуальные метания. Твоим маме и папе, что наверняка до сих пор живут в Шипсхед-Бей, это, разумеется, не нравится. Но у них есть утешение – имеются другие дети, наверняка замужние или женатые, которые приходят по воскресеньям на обед со своими детьми или супругами. И один из них наверняка живет в том же районе. Ну, как тебе?

Не очень. То есть, я хочу сказать, сама история понравилась, вот только она не обо мне.

Правда?

Да, правда.

Ну ладно. Тогда расскажи мне сама. Если, конечно, хочешь.

А ты не расстроишься?

Обещаю, что нет! И вообще, не обращай на меня внимания, Лина. Я чувствую себя гораздо лучше. Посижу тихонько и с удовольствием послушаю тебя.

Пункт первый – насчет района ты ошибся. Я из северной части штата Нью-Йорк. Когда-нибудь слышал о таком местечке Онейда? Это к западу от Ютики. В девятнадцатом веке была колонией и прославилась тем, что там практиковалась свободная любовь. И еще – своей фабрикой по производству столового серебра.

О, тогда это все объясняет!

Что именно?

Ну, что ты такая. Дочь Афродиты.

А вот и снова ошибся! Я дочь мистера и миссис Мейхони. Отец работал на фабрике, в коммерческом отделе, а родом он из Рима. Я имею в виду тот Рим, что в штате Нью-Йорк. Прямо по другую сторону от Онейды, когда едешь от Ютики.

В таком случае ты, должно быть, подкидыш, да? Ведь фамилия у тебя Верано.

Да, Верано. Но просто потому, что я успела побывать замужем за парнем по имени Луиджи Верано. А мой первый мальчик, он был из местных. Потомок тех самых колонистов. Должна сказать тебе, эти ребята знают толк в сексе. Наверное, заложено в генах. Дерут и дерут без передышки, а потом все по новой. Господи ты Боже мой!..

Могу лишь заметить, что частая эрекция – явление не столь уж и необычное для здоровых половозрелых юношей. Ну а где же он сейчас? Я имею в виду Луиджи?

В Милане. Ты можешь поехать в любую страну и устроиться там ассистентом в какой-нибудь студии. Окончив колледж, я сама работала его ассистентом в Нью-Йорке, только потом там и осталась. У них очень сильный отдел фотографии. Но все это было еще до того, как мой отец заболел. Проболел два года, а потом умер.

Прискорбно слышать. Мой отец умер, когда сам я был в куда более зрелом возрасте. Он очень мне помогал.

А мой отец заболел раком. И началось все с кишечника. Врачи сделали операцию и уверяли, что удалили все, но на самом деле метастазы остались и распространились на печень. Потом сделали операцию на печени и вырезали опухоль. Она была просто гигантской.

О!..

Да. Поэтому, наверное, меня так и достала вся эта ерунда с печенкой святого.

Извини, ради Бога.

Ничего. Откуда тебе было знать. А мой дядя служит священником в Ютике. Служит заупокойную мессу по отцу почти каждый день. Для мамы это очень много значит, да и для отца, наверное, тоже. Сама я не так религиозна, но мама ходит в церковь каждое утро. Мы были воспитаны добрыми католиками. А теперь… нате, полюбуйтесь на меня!..

Это из-за того, что ты развелась?

Из-за того, как я живу. Да, кстати, мы с Луиджи расстались совсем недавно. И он вовсе не торопится получить развод. Я выступаю в роли зонтика – не позволяю той шлюхе, с которой он теперь живет, окончательно сесть ему на шею. Твой друг мистер Гэнсворт считает, что я могу получить развод, достаточно послать все бумаги Луиджи в Нью-Йорк. Он даже нашел мне какого-то адвоката. Женщину. Если удастся накопить достаточно денег, чтобы заплатить ей… впрочем, там видно будет.

Для Тони это только в радость. Уверен, он за все заплатит. Так он что, сделал тебе предложение?

Ну, не то чтобы уж прямо предложение, но намекал. Знаешь, страшно неприятно говорить тебе это, Томас, но меня просто шокировали твои рассуждения о религии там, в церкви. А кстати, что это за странная фамилия такая, Мистлер? Ты часом не еврей?

Одна из моих прабабушек действительно была еврейкой, но не думаю, что меня можно к ним отнести. Сама фамилия французского происхождения, хотя предки Мистлеров пришли из Англии. Еще тогда, в девятнадцатом веке, один из моих прадедов женился на квакерше из Филадельфии. Полагаю, тебе известно, что квакеры не крестятся. В том нет необходимости. Они считают, что и без этого напрямую связаны с Богом. Правда, она единственная квакерша в семье. И с тех самых пор все как бы пошло по нисходящей… я имею в виду контакты со Всемогущим. Правда, меня крестили, и мой сын Сэм тоже крещеный. Помню, как он верещал и брыкался.

Ну а ты? Зачем ты тогда молол всю эту ерунду?

Да ничего это не значит. Уверяю, я вовсе не являюсь членом анонимного общества атеистов. Просто слишком много болтаю, и все. Слишком много риторики. Иногда мне нравится то, как я говорю. Я вовсе не хотел расстроить или оскорбить тебя.

Иногда! Уж конечно, сразу видно. И в то же время только и знаешь, что таскать меня от одного религиозного полотна к другому. Все эти распятия и мученики!.. Только и знаешь, что на них смотреть.

Разве я виноват, что средневековые художники и мастера Ренессанса писали в основном на такие темы? То был для них главный предмет изображения, как голые женщины, моющие свои пышные задницы, для постимпрессионистов. Я смотрю на все эти пытки и избиения вовсе не потому, что они интересны мне сами по себе. Меня прежде всего интересует, как это написано. На содержание мне плевать, мне ненавистны заложенные в них содержание и смысл. Я смотрю и размышляю над тем, как же это случилось, что христианскую религию ограбили, что во всех церквах вместо идей любви и всепрощения демонстрируются лишь боль и мучения, которые люди причиняют друг другу. И Иисус Христос тоже не остался в стороне. Сидит на троне с еще открытыми ранами и судит грешников, посылает их в концентрационные лагеря, где правит бал Сатана.