Текст книги "Уход Мистлера"

Автор книги: Луис Бегли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Луис Бегли
Уход Мистлера

Посвящается Энке, всегда, всегда

I

Люди обречены терять; что ж, тем хуже для них; они теряют и даже не замечают этого. Все хорошо кончается – хотя бы потому, что всему на этом свете наступает конец.

Шардонн «Сумерки»

Понимаю, сказал Мистлер.

Вообще-то никакой срочной необходимости в разговоре он не видел. В приемной никого. Билл Херли стал семейным врачом Мистлеров лет пятнадцать назад, практика перешла ему по наследству от одного из дядьев. Последний имел неосторожность скончаться прямо на теннисном корте – от разрыва аневризмы, пропустив подачу на четвертом сете, когда счет был сорок с хвостиком. Но теперь доктор Херли стал еще и другом. Его секретарша с каким-то особым нажимом в голосе попросила Мистлера зайти во второй половине дня, когда доктор Херли закончит с другими пациентами. А как только Мистлер появился, тут же стала извиняться: оказывается, врач запаздывал.

Не беспокойтесь, сказал он ей. Раз в кои-то веки можно и подождать.

И ничуть не покривил при этом душой. Интервал пустого, ничем не занятого времени казался куда предпочтительнее того, что должно было последовать за этим. И если и существует причина поскорее убраться отсюда, подумал Мистлер, рассеянно отложив в сторону выпуск «Глэмор» двухгодичной давности и окидывая взглядом кабинет Херли, так только одна: лично он находил это помещение просто отвратительным. Здесь Херли допрашивал и выносил приговор, отдавал распоряжения, здесь неподатливую плоть мяли и пальпировали, заставляя выдать самые сокровенные ее тайны. И происходило все это в соседней с приемной комнатке, где стоял смотровой стол, а рядом с ним – точнейшие напольные весы, единственный из предметов, вызывавший симпатию у Мистлера. На столе громоздились горы конвертов из плотной желтой бумаги, где, по предположению Мистлера, находились рентгеновские снимки и электрокардиограммы. Нетронутые и скопившиеся еще со времен дядюшки Херли (Мистлер сильно сомневался, чтобы дядюшка или его племянник когда-либо знакомились с содержимым этих конвертов). Здесь же стоял маленький столик, дешевая подделка под антиквариат, заваленный рекламными проспектами фармацевтических компаний – размеры едва позволяли ему служить разве что тумбочкой в спальне студенческого общежития.

Стены украшали гравюры с изображениями диких уток, а также дипломы в рамочках – по ним можно было проследить всю карьеру Херли, начиная со справки об окончания подготовительной школы в Нью-Джерси и заканчивая лицензией на право заниматься частной практикой. Все в этой комнате, казалось, говорило о безразличии и скудных доходах. Ни в одной из приличных фирм, оказывающих услуги частным лицам, такого бы просто не потерпели. Неужели подобным врачам и в голову не приходило, что куда как лучше вести разговоры, способные разбить пациенту сердце, где-нибудь за чашкой кофе или рюмкой спиртного, вне стен их так называемого офиса, раз уж они не желают потратиться на мебель? Ведь для того чтобы вынудить пациента оплатить чек или преподнести в приемлемой форме результаты анализа стула, требовалось не так уж и много усилий. Большинство адвокатов, с которыми доводилось иметь дело Мистлеру, проделывали это весьма успешно и без клистирной трубки под рукой.

По всей видимости, Билл Херли счел, что сказал достаточно. И ждал, когда его подстегнут. И сделать это должен был не кто иной, как сам Мистлер.

Понимаю. И сколько же у меня времени?

На что?

Сколько мне осталось жить? Неужели не ясно, о чем идет речь?

Откуда мне знать, что ты имел в виду? Может, хотел спросить, когда мы приступим к работе? Ведь Мел Клейн уже, кажется, объяснил, можно попробовать прооперировать эту пакость. Причем незамедлительно, не откладывая дело в долгий ящик. Рак в так называемой первичной стадии. Это хорошая новость. И если все пройдет гладко, затем можно начать курс лечения. Впрочем, решать Мелу. И уже потом произвести пересадку ткани. Придется подождать, пока подберут.

Однако затем он сообщил ему, что доктор Стил расценивает перспективы подобной операции неоднозначно. Вы как, не передумали? Ни ты, ни доктор Клейн или Стил?

Нет. Опухоль растет быстро, могут распространиться метастазы. Да и вообще, Дейв Стил не может быть ни в чем уверен, пока тебя не вскроет.

А что, если распространились?

Ну, тогда опять зашьет тебя, и мы постараемся, чтобы ты чувствовал себя как можно комфортнее.

В больнице?

Сначала, да. Возможно, и в конце тоже. Лицо у Херли оставалось веселым.

Думаю, что смогу обойтись и без этого. Ты можешь хотя бы приблизительно сказать, сколько мне осталось, если… ничего не делать? Хотелось бы также знать, насколько тяжело все это будет.

Все зависит только от того, что там у тебя внутри творится. Пока что опухоль носит локальный характер. Но если не лечиться, не пройти курс облучения, могущий сдержать ее рост, тогда примерно с полгода. Может, даже меньше. Причем последняя пара месяцев будет нелегкой, прямо тебе скажу. А остальное время будешь чувствовать себя вполне сносно. Правда, станешь быстро уставать, разовьется анемия, начнешь терять в весе. Позже человек вступает в так называемую военную зону, особенно если метастазы поразили внутренние органы. Причем с каждым днем эта возможность увеличивается. Но даже без операции, облучения и химиотерапии время у тебя есть. Можешь подробнее поговорить об этом с Мелом. Нет, конечно, если обширное поражение уже началось, ставки твои резко снижаются. Да и вообще, такие штуки расписанию не подчиняются, в отличие от поездов. Хе-хе! Да ты сам знаешь.

Уверен, ты сможешь предпринять меры, чтобы я не вошел в эту так называемую военную зону. Учти, я на тебя рассчитываю.

Если хочешь тем самым сказать, что я тебя убью, так и знай: не дождешься. Я здесь для того, чтобы лечить пациентов. Нет, конечно, ты имеешь полное право отказаться от лечения. А что касается обезболивающих, будешь получать в полном объеме. Но не обманывай себя. Наступает момент, когда они перестают действовать.

А не один ли черт, раз все равно этим кончится? К чему тогда все эти операции и курс лечения?

Я ведь уже сказал: есть шанс, что опухоль не распространилась, и тогда мы сможем ее удалить. Тогда при наличии лечения и определенной доли везения ты сможешь вести нормальный образ жизни, особенно если произвести пересадку ткани. В противном случае – один черт, тут ты прав.

С той только разницей, что придется пройти через операцию и все эти курсы, а дело все равно кончится тем же. Думаю, что лучше оставить все как есть. Если, конечно, ты выпишешь мне то, что считаешь лучшим для поднятия тонуса, – витамины, настойку дикого женьшеня, разные там тоники и пилюли. Тогда, думаю, смогу продержаться.

Херли принялся строчить с самым деловитым видом. Вот, сказал он наконец, возможно, вот это принесет какую-то пользу. И уж во всяком случае, не повредит. И окинул Мистлера любовным и мужественно-ободряющим взглядом, который обычно приберегал на случай, когда надо было предупредить друга, чтобы тот не слишком налегал на красное вино и моллюсков. Если не хочешь очередного приступа язвы, и, уж конечно, никаких сигар. А затем продолжил:

Думаю, тебе не следует принимать такое решение, не посоветовавшись предварительно с Кларой и Сэмом. Если сделаешь над собой усилие, станешь бороться, подключишь и их к этой борьбе, им легче будет пережить неизбежное. Нет ничего тяжелее на свете, чем видеть, как твой муж или отец уходит, особенно если не прожил отпущенного ему природой срока. Только потому, что он, видите ли, решил отказаться от лечения. Не поверил, что врачи смогут ему помочь.

Но вовсе не я принял это решение – умереть именно от такой болезни и в этом возрасте. К тому же намного раньше, чем рассчитывал. Тело его величества мистера Мистлера сделало этот выбор за него. А я всего лишь пытаюсь сообразить, как лучше провести ближайшие несколько месяцев. И если получится, буду рад скончаться не на больничной койке притороченным к разным там машинам, которые хрюкают и рычат, точно какие-нибудь монстры из фантастического фильма. Не думаю также, что Кларе и Сэму это понравится.

А вот тут ошибаешься. Во всем мире любят истинных борцов, которые сражаются до конца. И твоя семья – не исключение.

Я уже отвоевался, Билл. Поверь мне. Может, именно отсюда эта уверенность, что сейчас самое время сдаться. Причем условия сдачи не оговариваются.

Обещай, что расскажешь Кларе. Все, до конца.

От внимания Мистлера не укрылись нотки раздражения, звучавшие в голосе Херли.

Так и сделаю. Только дай мне немного времени. Пусть хотя бы пару недель поживет спокойно. В любом случае она не в силах изменить хода событий.

Сказав это, он умудрился выдавить милую улыбку и крепко пожать руку Херли.

Как, уже шесть?.. Водитель, поджидавший Мистлера на углу Семьдесят первой улицы, увидел его, вышел из машины и распахнул дверцу.

Спасибо, Винс. Нет, обратно в контору я не поеду. Пройдусь пешком до дома. И будь добр, позвони мисс Так и скажи, пусть меня не ждет. А к восьми вечера подъезжай. Что-то не хочется обедать дома.

Весна застигла Мистлера врасплох, запутала, сбила с толку. Дни так удлинились, что он растерянно смотрел на часы и не мог поверить своим глазам. И двинулся на запад, к парку. Неспешным шагом прошел мимо магазинов, специализирующихся на торговле предметами ухода за прикованными к постели и хромыми, мимо пока что пустующих баров, которые позже заполнятся больничными сестрами, у которых закончилась смена, студентами и интернами колледжа. Просто удивительно, каким чистым выглядит сейчас этот город. На узких боковых улочках собаки принюхивались к бордюрам из нарциссов и маргариток, описывали круги вокруг деревьев гинкго. На островке, разделявшем проезжую часть Парк-авеню пополам, сверкали безупречной красотой высокие желтые тюльпаны.

Дойдя до Центрального парка, он невольно ахнул: вишни и сливы в полном цвету. Какая жалость, сколько уик-эндов за городом уже пропущено! Горожанин все больше теряет связь с природой, все меньше от нее зависит, даже от лунных фаз. Здесь, в городе, весна, конечно, чувствуется меньше, но он уже представил себе, какие, должно быть, роскошные тюльпаны и гиацинты цветут сейчас в Крау-Хилл.

Нет, весной будущего года он непременно заставит Клару свести общественную деятельность в городе к минимуму, да и сам маленько сбавит темп. Совершенно не обязательно соглашаться на все эти встречи по субботам и воскресеньям, в крайнем случае их всегда можно перенести. Пусть вместо него ходят другие. Затем он вспомнил перспективу, которую обрисовал ему Билл Херли. Совершенно очевидно, что проблема выкроить время для поездки в Крау-Хилл недолго будет стоять на повестке дня. Сколь ни покажется это абсурдным, но он уже начал отходить от всех этих проблем. И никаких перспектив, кроме одной. Пространство и время, предоставленные ему, были ограничены; отныне он свободен.

Свободен от чего? Вопрос, столь прямо и неоднозначно поставленный перед самим собой, имел массу подтекстов и смыслов, и это смущало, поскольку Мистлер в целом считал себя счастливым человеком. Во всех интервью, в выступлениях, которые он готовил для больших университетских сборищ, меж строк прочитывалась мысль о том, что он преуспел в жизни. Он всегда верил в это совершенно искренне, хотя подобная точка зрения базировалась на предпосылке, которую он, боясь показаться нескромным, предпочитал держать в тайне. Он считал себя человеком, добившимся успеха только собственными силами. И почти все его успехи были достигнуты вопреки обстоятельствам. Осознавать уже один этот факт было куда как приятнее, нежели знать, что ты родился с фамильной серебряной ложкой во рту.

А появился он на свет около шестидесяти лет назад в городской больнице, расположенной по соседству с приемной доктора Билла Херли. Нет, не было ничего такого в его жизни, от чего бы хотелось отвернуться и бежать, в ужасе зажмурив глаза. Многолетний брак устоялся, был спокойным и безмятежным. Он любил своего единственного сына.

В отличие от Питера Берри, кузена и бывшего лучшего друга, которого ему пришлось выживать из «Мистлер, Берри и Ловетт» (кстати, довольно противное то было занятие, стоило ему немало нервов, одно время он даже жалел, что затеял все это; но в конечном счете все обернулось удачно, в первую очередь для самого же Питера, который теперь мог все время отдавать разведению лошадей и был, похоже, счастлив), так вот, в отличие от Питера он любил свою работу. Они с Питером основали «Мистлер и Берри», когда каждому было под тридцать, и оба распрощались с работой, на которую поступили сразу после военной службы. А трудились они тогда в одном из крупнейших в Нью-Йорке рекламных агентств, действительно огромном, особенно по меркам того времени. К тому же процветающем и влиятельном, в особенности для людей не слишком разборчивых, к числу которых никак не принадлежал отец Мистлера. Остальные же считали, что работать там – занятие более чем респектабельное.

Сам этот джентльмен некогда царил на Уолл-стрит, был одним из старших партнеров в инвестиционном банке, уходившем корнями в Филадельфию еще восемнадцатого века, и считал рекламную и газетную деятельность занятием суетным и вульгарным, подходящим людям никчемным, знаться с которыми представителям его круга было нежелательно. Мистер Мистлер-старший считал себя частично ответственным за столь, по его мнению, неудачный выбор сына, человека во всех остальных отношениях безупречного. Ему оставалось одно лишь слабое утешение – попрекать сына за перевод денег какому-то там объединению писателей, оказавшихся в безвыходном материальном положении в Париже или на одном из греческих островов.

И дело, как он выражался, было вовсе не в деньгах, а в принципе. Семейные фонды Мистлеров, на которые он обладал дискреционной властью, были предназначены вовсе не для того, чтобы поддерживать каких-то там дилетантов или будущих литераторов, пассивно ожидавших, когда их посетит вдохновение. И если его сыну Томасу хотелось пописывать по ночам, это было, разумеется, его дело, но только до того момента, пока он не проявится, не утвердится в этой жизни. Нет, все свободное от основной работы и праведных трудов время он, конечно, может посвятить творчеству.

Ему нравилось упоминать при этом Уоллеса Стивенса [1]1
  Стивенс, Уоллес (1879–1955) – американский поэт, лауреат Пулитцеровской премии.


[Закрыть](Мистлер-старший причислял его к своим друзьям), который, несмотря на выдающиеся успехи в творчестве, так и не расстался до конца жизни со службой в страховой компании.

Все это обсуждалось спокойно. И ни отец, ни сын не считали уместным упоминать о том факте, что немало денег перешло к Томасу от родственников по материнской линии, что, собственно, и позволяло ему обеспечивать подобный образ жизни, к которому с таким неодобрением относился Мистлер-старший. Впрочем, и самого Томаса тоже терзали сомнения и подозрения, и постепенно он начал опасаться капризов музы.

Нет, о том, чтобы пойти работать на Уолл-стрит, и речи быть не могло. Даже обсуждение подобного вопроса выглядело глупым и неуместным. Хотя казалось вполне естественным, что сын займет в банке место отца, принадлежащее ему по праву с самого рождения, о чем ему неоднократно давали понять. Но он не хотел работать на отца. А перспектива править чьи-то там чужие рукописи в издательстве выглядела еще менее привлекательной.

И тут возник человек по имени Барни Файн, однокашник Мистлера, правда, на несколько лет старше, поскольку ему пришлось участвовать в войне. Он работал штатным автором в каком-то рекламном агентстве. Барни утверждал, что ничего лучше такой работы просто быть не может: да, целый день он торчал в офисе, зато ему платили очень хорошие деньги за сочинение дурацких стишков, превозносивших неописуемо изумительные качества какого-нибудь мыла. И весь этот рифмованный бред не задерживался в голове и ничуть не мешал ему заниматься серьезной поэзией в свободное от работы время. А уж если становилось совсем невмоготу, всегда можно было отпроситься. Так почему бы и Мистлеру не заняться тем же самым? Он будет рад, просто счастлив рекомендовать его.

Предложение показалось заманчивым: Мистлер счел, что вполне в состоянии прославлять достоинства какого-нибудь крема для рук или слабительных средств и получаться у него будет ничуть не хуже, чем у Барни. Особенно если устроиться на полставки. А вечерами он будет писать в свое удовольствие и проводить уик-энды в уединенном маленьком коттедже в Крау-Хилл, где на местном сельском кладбище нашли свое последнее пристанище многие Мистлеры и Эбторпы. Домик был подарком отца в честь окончания сыном колледжа; и Мистлеру довелось провести там немало счастливых дней и часов; и, о Боже, ведь потом можно всегда раздобыть какую-нибудь справку и замечательно провести пару недель в уютном побеленном домике на скалистом островке в Эгейском море. А вот Питер Берри – совсем другое дело, он действительно вынужден зарабатывать на хлеб насущный. И он спросил Барни, нельзя ли пристроить к этому делу и Питера.

Затем вдруг, к своему величайшему изумлению, Мистлер обнаружил, что ему нравится работать в рекламном агентстве. Три года спустя он пришел к выводу, что это занятие будет нравиться еще больше, если прибрать дело к рукам. Что ж, оно и к лучшему, ибо к этому времени у него появились дополнительные причины продемонстрировать всем, что он вполне может преуспеть, занимаясь собственным бизнесом. И он уговорил Питера Берри и Гарри Ловетта – последний был человеком опытным и солидным, никто лучше Гарри не смог бы охмурять солидных клиентов – войти с ним в долю.

Гарри был вице-председателем крупного агентства, но прекрасно понимал, что, подобно большинству вице-председателей, так никогда и не станет председателем. И очень болезненно это переживал. Как и у Мистлера, у него тоже имелся свой капитал, но только свободный, его деньги не были вложены в другие проекты.

И вот Питер как-то заехал к нему, и важный разговор состоялся. Все проходило в самой естественной обстановке. «Цыган из Новой Англии» – вот как охарактеризовал Мистлер персонаж, списанный им с Питера и вошедший в роман, который удалось опубликовать в прошлом году. Он был человеком еще менее осмотрительным, нежели его прообраз, готовым абсолютно на все, но предпочитал не делать ничего вовсе. Мистлер и Гарри твердо вознамерились держать агентство на плаву, пусть даже самим им придется жить на хлебе и воде, если понадобится, на протяжении целых пяти лет.

Однако вскоре в фирме работали уже сорок служащих, а к концу пятого года у них появилось подразделение в Лондоне. К несчастью, Гарри Ловетт не дожил до этого счастливого дня, умер от сердечного приступа в своей ложе в «Метрополитен-опера» во время второго акта «Валькирии» [2]2
  Опера Рихарда Вагнера из тетралогии «Кольцо нибелунга».


[Закрыть].

Питер Берри и Мистлер вовсе не были такими уж близкими родственниками. Питер являлся единственным сыном двоюродного брата матери Мистлера. Они подружились еще в колледже. Поступили в один год, а уже на следующий поселились вместе в одной комнате студенческого общежития. И каждый намеревался написать новый и великий американский роман века. Но, возможно (и вопреки категорическому мнению Мистлера-старшего), литературное творчество все же легче дается тем писателям, чья жизнь неразрывно связана с Парижем или на худой конец Афинами.

Еще в колледже Питер начал писать серию коротких рассказов и продолжил это занятие, служа во флоте. Хранились эти рассказы в большой жестянке из-под печенья и так и остались там. Мистлеру, невзирая ни на что, все же удалось закончить свой роман, однако рецензии нельзя было назвать положительными. «Всего лишь очередная история, связанная с метаниями юной души и разочарованиями молодости в подготовительной школе Новой Англии» – именно к этому разряду критики сразу и намертво приписали произведение. И нельзя сказать, чтобы сам Мистлер был с ними не согласен. Его роману недоставало амбициозности и живости, он это чувствовал.

Однако он не оставлял надежды получить признание, даже сочувствие у двух-трех друзей по колледжу, чьи первые романы также недавно вышли в свет и были приняты куда как более тепло. Но вместо этого экземпляры книги с дарственной надписью от автора попадали в руки коллегам по агентству и прочим малоинтересным людям, обещавшим непременно прочесть «это выдающееся произведение» в ближайший уик-энд или отпуск. Впрочем, не важно, он не был склонен так уж терзаться по этому поводу.

После смерти Гарри Ловетта Мистлер и Питер Берри решили сохранить название фирмы – вместо триумвирата с тем же успехом может действовать и дуумвират. Однако вскоре Мистлер убедился в том, что оставаться дальше на равных с Питером просто невозможно, хотя тот вроде бы и не бросал ему открытого вызова. Но и не уходил. И вот в неполные тридцать пять Мистлер стал полновластным хозяином агентства, и не только потому, что именно ему принадлежала большая доля акций, но потому, что он без всяких там преувеличений был лучше и круче любого в подобном бизнесе. В том числе, сколь ни прискорбно, и Питера Берри. Секрет крылся не только в том, что Мистлер был наделен уникальным даром найти нужное слово, образ, организовать компанию. Он, как никто другой, умел обхаживать, прямо-таки гипнотизировать упрямых клиентов, умел выбрать самый подходящий момент для создания филиалов фирмы за океаном и в США, не меняя при этом общего стиля и характера работы. В прессе начали поговаривать о «загадочном феномене Мистлера» – подразумевался изобретенный им стиль подачи рекламы. И из вундеркинда с Мэдисон-авеню он превратился в звезду международного масштаба.

Но зачем и почему тогда он столь целеустремленно и даже с воодушевлением копал на протяжении нескольких месяцев глубокую прямоугольную яму в Крау-Хилл, справа от того места, где были похоронены его отец и мать? Возможно, тому просто не было объяснения. Возможно, Мистлеру просто нравилось думать, что его бездумной гонке вперед и вперед скоро настанет конец. А началось все с доктора Клейна, онколога, заявившего, что ему не нравится некая неясная пока еще активность, обнаруженная в печени пациента при рентгеновском исследовании. Возможно, он трезво оценил ситуацию в целом и сделал вывод, что, если интуиция не обманывает доктора Клейна, большинства проблем, которым он дотоле посвящал столько внимания и усердия, теперь просто не существует, во всяком случае, для него.

И он вдруг ощутил, как гнетущее напряжение спало с плеч; он испытывал умиротворенное безразличие, быстро перешедшее едва ли не в веселость. Все это страшно напоминало ощущения, испытываемые им в начале долгого перелета самолетом. К примеру, в Японию, куда он часто летал один. Он устраивался в ограниченном, но предназначенном только ему пространстве – турагентство получало четкие инструкции предоставить билет в первом ряду первого класса, где от кабины летчиков отгораживала лишь переборка, а кресло рядом по возможности должно оставаться незанятым.

И все последующие четырнадцать часов превращались в ничто. Никаких вторжений извне, кроме приглушенного рева двигателей и бессмысленных объявлений команды, ни малейшей возможности предпринять хоть какие-то действия. Небо за стеклом иллюминатора отказывалось темнеть. Он засыпал уже при взлете, причем так крепко, что стюардесса просто не осмеливалась предложить ему ленч. Позже, проснувшись, он пребывал в самом приподнятом настроении, к которому примешивался некий налет сентиментальности, благодарности за то, что все так удачно сложилось на этой неделе, и мысли о Сэме, сыне.

Но теперь к смутно ощущаемому чувству удовлетворенности и облегчения не примешивалось ничего похожего на ностальгию, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало сентиментальную умиленность. Сколь долго ему предстоит пребывать в таком благостном состоянии? Желтые газетенки пытались убедить человека в том, что жестокая насильственная смерть подстерегает чуть ли не за каждым кустом во время прогулки по Центральному парку. Совсем недалеко отсюда, в конце улицы, там, где ты как раз собирался свернуть на Парк-авеню. Смерть ждет и следит глазами мальчишки, которому позарез нужны твои деньги. Смерть заберет тебя только после отчаянной борьбы. Ради разнообразия смерть воочию предстает перед напрашивающейся на неприятности жертвой.

Так к чему позволять этим вредоносным клеткам медленно сжирать себя заживо? Почему не поддаться, не позволить смерти взмахнуть своей косой всего раз и…

Да плевать он хотел, в конце-то концов, на этот рак! Всего лишь досадная деталь, неприятное подтверждение того, что он видел каждый день, рассматривая себя в зеркале и отмечая, во что постепенно превращаются некогда «золотые» мальчики и девочки, его ровесники и друзья юности. Словом, что бы там ни случилось, впереди его ждут не самые сладкие времена. Ну, разве что одно радостное событие – если Сэм вдруг остепенится и подарит ему внука, а так ничего хорошего.

С наступлением осени ему пришлось работать больше обычного. Клиентам хотелось тратить все меньше денег на рекламу, и явление это наблюдалось повсеместно. Дела шли все хуже, несмотря на то что созданное им агентство опутало, казалось, своими сетями весь мир. Агентству «Мистлер, Берри и Ловетт» пришлось обзавестись новыми богатыми клиентами – такими, к примеру, как владелец авиалиний и иноземный владелец автомобильного концерна. Теперь приходилось отчитываться по всем статьям доходов и расходов, только после этого Мистлеру разрешалось брать авансовые ссуды с размещенных у них счетов. Мера крайняя и направленная на то, чтобы как-то успокоить совет директоров, приветствовавший политику затягивания поясов. При условии, конечно, что качество услуг, предоставляемых фирмой, от этого не пострадает. Но разве он мог быть уверен в последнем?

Ему самому приходилось проводить эти отчеты перед специально созданным клиентами комитетом; счета клиентов оставались в агентстве, связи с клиентурой по-прежнему выглядели надежными. Но тут возникли новые финансовые осложнения, связанные с уходом Питера: агентству предстояло выкупить его долю. И этим тоже должен был заняться Мистлер, причем проделать все следовало быстро, чтобы предотвратить намечавшийся в фирме раскол.

И вот в январе, обедая с Джоком Бернсом, главой «Омниума» [3]3
  От лат. «Omnium gatherum», в досл. переводе – мешанина, смесь, всякая всячина.


[Закрыть]– единственного рекламного агентства, которым Мистлер искренне восхищался, но только гораздо более крупного, раза в четыре больше, чем у него, – он вдруг получил от Джока завуалированное, но тем не менее вполне прозрачное предложение выкупить «Мистлер, Берри и Ловетт». В ответ Мистлер разразился целой речью на тему того, какие грандиозные годовые доходы получает его фирма, намекая тем самым Джоку, сколь высокой должна быть цена. И вдруг услышал, как Джок тихо пробормотал, что согласен. А затем, стараясь сохранять на лице скорбно-трезвую мину, заговорил о досадных проблемах и конфликтах с клиентами, о сделках, которые те заключают с другими, только что основанными агентствами. Джок неплохо подготовил свое домашнее задание.

По его мнению, все проблемы можно утрясти и решить самым благоприятным образом. И потом в данном случае он покупает вовсе не фирму, а знаменитый «феномен Мистлера».

На протяжении нескольких следующих месяцев с помощью своего штатного юриста Майка Вуриса Мистлер подробно обговаривал детали сделки. Причем происходило все это в условиях такой строжайшей секретности, что ни один из сотрудников агентства, за исключением двух членов исполнительного комитета, ни о чем не догадывался. Вплоть до последнего перед Пасхой уик-энда, когда он пригласил весь совет директоров на Бермуды под предлогом обсуждения стратегии фирмы в мировом, так сказать, масштабе и на долгую перспективу. Ведь риск, что они провалят его предложение большинством голосов, все же был.

Однако ничего подобного не произошло. Вопреки ожиданиям обсуждение прошло мирно и гладко, лучше не бывает. Если не считать того, что все присутствующие дружно ахнули, когда в субботу он, открывая утреннее заседание, заявил, что ему рекомендовали продать фирму. И еще один дружный и недоверчивый вздох пронесся по комнате, когда он назвал цену.

Естественно, цена просто невероятная, даже запредельная, сказал он им. Иначе бы ему и в голову не пришло поднимать этот вопрос.

На следующий день, за ленчем, переговоры были завершены, и все присутствующие поднялись и выпили за его здоровье. И даже два раза пытались спеть «Потому, что он чертовски славный парень», но он пресек все эти попытки, напомнив коллегам, что с учетом того, как развивается их бизнес в новых условиях, решение продать фирму было благоразумным, даже мудрым и полученными деньгами надо распорядиться с пользой.

Тем же вечером он вернулся в Нью-Йорк и после обеда с Кларой в их любимом итальянском ресторанчике по соседству с домом заявил, что намерен немедленно лечь спать.

Слава Богу! Она уже приняла ванну перед выходом в ресторан, и ждала его теперь в постели, и читала, пока он отмокал в пенной воде и думал о том, что уж само собой они займутся этой ночью сексом в присущей им в последнее время спонтанной и торопливой манере. Но когда он потянулся к жене, та отстранилась, сняла его ладонь с груди. Не желая упускать возможности, он продолжал ласкать ее, пока она не оттолкнула его резко и грубо, заявив, что им пора спать.

Он промолчал. Наверное, она догадалась, как быстро прошел его порыв. Но через минуту жена заговорила.

Ты видел себя в зеркале в ванной? Ты выглядишь не просто усталым. Ты выглядишь совсем больным. Я серьезно. И пожалуйста, прошу, обойдись сейчас без этих твоих шуточек. Хочу, чтобы ты позвонил Биллу Херли и договорился с ним. На завтра же.

С этого все и началось. Ружье сняли с предохранителя. После вынужденного визита к врачу он сказал жене, что Херли назначил ему анализы, но отмел все расспросы о природе этих анализов. Она уже давно поняла, что, если он не хочет говорить о чем-то, настаивать нет ни малейшего смысла. В противном случае он замыкался в себе. Когда наконец была произведена расшифровка результатов всего того, что удалось запечатлеть с помощью снимков и электроники, и оба его врача, Клейн и Херли, стали настаивать на биопсии, он заглянул в записную книжку и сказал, что раньше последнего понедельника в апреле никак не получится, потому что только тогда Клара уедет из города на неделю. Или же он согласен провести эту процедуру в каком-нибудь другом месте, допустим, в Бостоне.

Я не надеваю пижамы, ложась с женой в постель! А потому лучше проделать это в ее отсутствие, чтобы она, не дай Бог, не увидела бинтов и шрамов и не начала расспрашивать, что же случилось.