Текст книги "Итака навсегда"

Автор книги: Луиджи Малерба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Одиссей

Прежде чем отправиться спать, мы посидели перед горящим очагом за красивыми кубками с вином для меня и Телемаха и с липовым отваром для Пенелопы. Телемах показался мне обеспокоенным. Он долго приглядывался ко мне, а потом вдруг поднялся и отошел, якобы для того, чтобы повесить свой лук и меч, которые служанки положили на скамью в одном из углов большого зала. Но это был просто предлог, потому что он подозвал старую Эвриклею и стал тихо говорить с ней, явно надеясь услышать от нее слова, которые умерили бы его тревогу. А может, он решил оставить нас с Пенелопой наедине в надежде, что мы развяжем наконец узлы, мешающие ей признать меня?

Я сидел перед молчащей Пенелопой и старался найти в памяти какую-нибудь тайную примету, по которой она могла бы меня узнать. У стен Трои все говорили о своих женщинах. Это были рассказы, откровенности которых способствовали темнота биваков и одиночество. Я тоже говорил о Пенелопе, описывал ее внешность, ее тело, вспоминал цвет и длину ее волос, упругие и чувственные груди, глубокий пупок в центре нежного живота и даже более потаенные местечки, скрытые под густой порослью волос, родинку над коленом, которая всегда притягивала мой взгляд, когда обнаженная Пенелопа лежала на постели. И вот теперь я пытался вспомнить, где именно была родинка, о которой я рассказывал своим товарищам, – над правым коленом или над левым, но богиня Мнемосина отвернулась от меня.

Как я ни старался, мне не удавалось вспомнить, на какой ноге была эта родинка. Заговорив о ней с Пенелопой как о тайне, которую знал только Одиссей, я смог бы угадать правильно, но с тем же успехом и допустить ошибку, которая стала бы для меня роковой. Я уже почти было решился рискнуть, но потом отказался от этого намерения, боясь оказаться в глазах Пенелопы подлым обманщиком.

Ужасная пустота и глубокая тишина воцарились, когда мы с Пенелопой остались одни. Неужели нам нечего было сказать друг другу? Но когда Телемах вернулся и сел рядом с нами, в моей смятенной памяти забрезжила еще одна деталь, позволявшая признать во мне Одиссея.

Наше ложе я сделал сам из ствола и ветвей вросшей в стену дома старой оливы, когда после рождения Телемаха мы решили пристроить новые комнаты, в том числе и спальню для нас с Пенелопой. Я сам обрубил топором, а потом заровнял рубанком ветви большой оливы, достигавшие верхнего этажа. Таким образом, наше ложе держалось на этих ветвях, которые я обработал с помощью одного опытного столяра. Все это я рассказал Пенелопе в присутствии Телемаха: вот оно, доказательство того, что я знаю дом со всеми его секретами.

– Твой рассказ соответствует действительности, – сразу же отозвалась Пенелопа, – но это вовсе не означает, что ты – Одиссей. Мне известно, что Одиссей перед всеми похвалялся этим своим творением и наверняка рассказывал о ложе ахейским воинам во время долгой осады по ночам, которые они проводили в беседах в ожидании нового дня. Разве ты не говорил, что тоже слушал его рассказы? Мы знаем, что Одиссей разжигал большой костер и, усадив вокруг огня своих товарищей, рассказывал им об Итаке, о своей охоте на диких кабанов, о шраме, об огороде, возделываемом отцом его Лаэртом, о стадах свиней и о дубовых рощах, где так много желудей. Ну и конечно же – о своем доме, о ложе, построенном собственными руками, и о Пенелопе. Рубец же, который ты предъявил нам как опознавательный знак, можно увидеть у многих мужчин, к тому же, помнится мне, он был у Одиссея на правой ноге, хотя няня Эвриклея утверждает, что кабан пропорол его левую ногу и шрам у царя Итаки на левой ноге, как у нашего гостя. Не знаю уж, что достовернее -мои воспоминания или воспоминания очень старой няни с ослабевшей памятью.

Истина зыбка и расплывчата, как морская волна, и каждое мое воспоминание Пенелопа упорно отрицала, сразу находя доводы, ставящие мои слова под сомнение. Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила.

– А теперь я расскажу такое, – продолжала она, – чего Одиссей, скорее всего, никогда не рассказывал своим товарищам и чего ты поэтому знать не можешь.

У каждого мужчины есть свои секреты. Вот и Одиссей, как и Ахилл, и некоторые другие воины, которые потом сражались геройски, делал все возможное, чтобы не ехать на войну. Когда вожди ахейцев, направляясь к троянским берегам, проплывали мимо Итаки, Одиссей натянул на голову шутовской колпак, запряг вместе вола и осла и стал пахать прибрежный песок и засевать его солью. Но это ему не помогло, потому что военачальник ахейцев Паламед взял из колыбели маленького Телемаха и положил его перед плугом. И Одиссей сразу же остановил животных, показав тем самым, что он в своем уме. И тогда ему тоже пришлось взять оружие и отправиться на войну вместе со всеми.

Телемах смотрел на меня испуганно и недоверчиво.

– Да, действительно был такой случай, но я хотел о нем забыть.

– Об этом здесь, на Итаке, знают все, – сказала Пенелопа, – но Одиссей, конечно же, никогда не рассказывал о нем своим товарищам, так что тебе он неизвестен. Вот потому-то ты и не вспомнил о нем, доказывая, что ты – Одиссей.

– У памяти свои пути, и настоящий Одиссей, сидящий сейчас перед тобой, не хотел вспоминать о случае, которого до сих пор стыдится. Этот позорный поступок – свидетельство того, что я хотел остаться на Итаке с Пенелопой и Телемахом вместо того, чтобы отправиться на Троянскую войну.

– Всему можно найти оправдание, – холодно молвила Пенелопа, – но мне кажется, что этот случай тебя удивил и тебе стало стыдно за царя Итаки. Настоящего Одиссея такое не удивило бы, ибо он сам был героем этой истории, и не вызвало бы чувства стыда, ибо ему известно, что я все знаю.

Получилось, что гордость и стыд обернулись против меня, и Пенелопа еще раз показала, что она хитрее хитроумного Одиссея.

Тяжелое молчание повисло после слов Пенелопы. Телемах, огорченный и разочарованный, смотрел в пол, и тут в большой зал вдруг явился глашатай Медонт и объявил о новой угрозе.

– В городе говорят, что родные и друзья убитых женихов взяли в руки оружие и все вместе решили отомстить за них.

– Значит, на нас готовятся новые нападения, – сказал Телемах, – и снова нам придется вступать в бой и обороняться. Первую и худшую беду мы одолели, пролив много крови, но нельзя же продолжать расправу, мы не можем убить половину жителей острова.

Тут взял слово я и сказал, что нужно немедленно позвать певца Терпиада, которому мы даровали жизнь, и объявить в царстве праздник с веселой музыкой и песнями по случаю возвращения Одиссея, чтобы жители города узнали правду и перестали валить всю вину на нас.

Телемах сразу же одобрил мое предложение, но Пенелопе было угодно охладить наш пыл.

– Я могу согласиться с этим мнимым возвращением Одиссея, чтобы друзья и родные убитых не явились сюда мстить за расправу над женихами, которую те сами спровоцировали своими злодеяниями. Но эта ложь принесет мне лишь новые страдания, и не думайте, что она заставит меня признать царя Итаки в нищем бродяге, которого мы приняли в нашем доме. Признать Одиссея должно мое сердце.

– Цель празднеств не в этом, – холодно заметил я Пенелопе. Итак, той ночью была разыграна странная церемония, для меня очень мучительная, но еще более мучительная для Пенелопы: Терпиаду было велено петь во весь голос, чтобы пение его было слышно на улице.

Между тем над островом поднялся сильный ветер; он завывал в окнах и свистел под дверями, разнося по улицам Итаки вместе с сухой пылью праздничные песни и крики.

– Я хорошо знаю этот ветер, налетающий с неведомых земель. Он называется Эвром и любим мореплавателями. Но крестьяне ненавидят его, потому что он иссушает землю и вредит посевам.

– Вижу, ты, как и все странники, разбираешься в ветрах, дующих и на суше, и на море, – заметила Пенелопа.

Тогда я подошел к самой красивой из служанок, обхватил ее за талию, притянул к себе и на глазах у Пенелопы закружил с ней по большому залу под звуки цитры, сопровождавшие высокий и мелодичный голос Терпиада. А после танца – Терпиад, как ему было приказано, продолжал еще петь – я подошел к Пенелопе.

– Ничтожная и жесточайшая из женщин, – сказал я ей, – боги наградили тебя упрямым сердцем, не желающим признавать мужа, который переплывал бурные моря и преодолевал всяческие опасности, чтобы достичь супружеского крова. Я велю няне приготовить мне отдельное ложе и не попрошу тебя принять меня на своем, которое сделал собственными руками. Я ничего уже не жду от такого каменного сердца, как твое, ибо знаю, что его не смягчить, да и вряд ли еще хочу этого. Итак, пусть наши судьбы разойдутся. Мне лишь остается дождаться, когда будут готовы заказанные тобою прочные сандалии, и тогда я снова пущусь в путь по дорогам мира.

Когда я произносил эти слова, мои глаза вдруг опять наполнились слезами, и мне пришлось отвернуться, чтобы их не заметила Пенелопа, однажды уже упрекнувшая меня в этой слабости. Руки мои, так крепко сжимавшие лук и меч, теперь дрожали, как у старика, у которого годы и жизненные передряги отняли последние силы.

– Вижу, тебе не терпится покинуть этот кров, и это после того, как я оказала тебе щедрый прием и пообещала дары, которые собираюсь вручить тебе сама, – сказала Пенелопа. -Никогда еще я не встречала такого высокомерного бродягу среди всех, кто просил пристанища и еды в моем доме. Не думай, что я презираю тебя за эту грубость, ибо в мужчинах меня, так боящуюся крови, восхищает главным образом смелость. Свою смелость ты доказал на деле, и я не хочу подвергать сомнению то, что очевидно даже слепому. Но Одиссеем я тебя не признаю и не приму тебя к себе на ложе, хотя ты и утверждаешь, что соорудил его своими руками. В том, что ты мастер лгать и изворачиваться, мы уже имели возможность убедиться не раз с тех пор, как ты прибыл на этот остров, но твои лживые рассказы – не что иное, как выдумки, которые забавляют людей по вечерам перед очагом, – вполне невинное времяпрепровождение, а вот у твоих попыток выдать себя за Одиссея та же низкая цель, что была и у женихов, то есть желание завладеть супругой Одиссея и его имуществом, которое по закону наследования принадлежит теперь Телемаху. Да, Телемах признателен тебе, но, повторяю, не настолько, чтобы отдать в качестве вознаграждения свою мать. Так что приготовьте, служанки, ложе, достойное нашего гостя, и пусть он хорошо выспится, потому что впереди у нас трудный день и, быть может, новые кровавые события.

Эти суровые слова Пенелопы предвещали мне еще одну беспокойную ночь.

Пенелопа

Хитрый, изобретательный, лживый, дерзкий и отважный Одиссей бился, как птичка, попавшая в силки: его руки дрожали, а в глазах появились слезы, которые он тщетно пытался скрыть. Как трудно мне было это вынести! Пока служанки готовили ему постель, Одиссей продолжал сидеть рядом со мной перед очагом.

– Вижу, ты стараешься опровергнуть мои доказательства, придумывая всякий раз новые опровержения, – сказал, он кротчайшим голосом. – Ты не признала даже самые интимные подробности нашей супружеской жизни, когда я описывал ложе, построенное мной собственными руками из ветвей старой оливы с таким старанием и любовью. Позволь же мне задать тебе вопрос об ожерелье из лазурита, которое сейчас у тебя на шее и которого у тебя не было, когда я отправлялся на Троянскую войну. Скажи, Пенелопа, будь я самозванцем, мог бы я с такой уверенностью утверждать, что это ожерелье не украшало твою шею в те давние времена, когда ни единое облачко не омрачало нашу совместную жизнь? Не желаю знать, кто тебе сделал этот подарок, ибо, если ты не признаешь меня как Одиссея, я потерял на это право. Но, во имя богов, скажи, как может бродяга-чужеземец знать, что ожерелье это подарено тебе не Одиссеем и появилось у тебя не так давно?

Одиссей поставил меня в затруднительное положение, и теперь мне надо было немедленно придумать ответ на столь хитроумный вопрос и развеять его сомнения. Прежде чем ответить, я склонила голову и погладила пальцами сверкающие камни ожерелья.

– Ты думаешь, о чужеземец, что либо Антиной, либо кто-то другой из претендентов на мою руку подарил мне ожерелье в знак обручения? Это не так. Ты знаешь, что даже одинокая и предающаяся отчаянию женщина не отказывается от удовольствия хоть как-то украсить себя. Это не преступление, а всего лишь женская слабость, которая понятна каждому мужчине. Однажды здесь побывал бродячий финикийский торговец с покрытыми пылью ногами. У него был ящик, полный всякого товара. Среди этих безделушек – гребней из слоновой кости, шелковых и пурпурных лент, золотых и бронзовых пряжек и застежек, янтарных браслетов и бус – я увидела это ожерелье из лазурита, которое привлекло мое внимание изяществом отделки, качеством камней, насыщенных золотыми блестками, и прекрасной застежкой из чеканного золота. Цена была подходящей, и я могла позволить себе это маленькое удовольствие, чтобы развеять печаль и отвлечься от постоянных обид, причиняемых мне женихами, истреблявшими наши стада. Я заплатила торговцу семь золотых монет и спрятала ожерелье в ларец, чтобы надеть его лишь в тот счастливый день, когда Одиссей высадится на Итаке и войдет в свой дом; тогда я еще надеялась на его возвращение. А теперь, когда надежда эта меня покинула, я решила отметить возвращение Телемаха и победу над женихами, надев самые лучшие свои одежды и это драгоценное украшение, которое, впрочем, ты уже и раньше видел на мне. Итак, я надеюсь, что твое коварное любопытство удовлетворено, хотя, если честно признаться, я не склонна давать всяким чужеземцам объяснения, касающиеся моей личной жизни. Должна признать, что ты многое знаешь об Одиссее, но когда мужчины говорят о женщинах, их откровенности нет предела. Неудивительно, что ты многое почерпнул из рассказов Одиссея. Если любопытство все еще гложет твою душу, я могла бы рассказать тебе о бессонных ночах, когда моими собеседницами были только звезды, о бесконечном чередовании времен года, об одиночестве и жестокой тоске, терзавшей меня каждую весну, о саване, который я ткала днем и распускала ночью, о пролитых мною слезах. Стоит ли говорить, что теперь, когда я смотрю на звездное небо, свет расплывается у меня в глазах. Может ли это удовлетворить твое любопытство и что-то добавить к образу женщины, израненной судьбой?

Одиссей

С какой странной и трогательной речью обратилась ко мне Пенелопа! Почему вдруг на мои вызывающие слова она откликнулась таким грустным признанием, словно ждала от меня сочувствия и уважения? И почему, говоря о прожорливых женихах, она употребила слова «наши стада», а не «мои стада»? Почему «наши»? Ее слова сбили меня с толку, а подозрительное происхождение ее ожерелья вызвало такое искреннее признание в женской слабости, что я был взволнован и потрясен, хотя так и не получил ответа на свой вопрос. И почему она сказала, что намеревалась надеть это ожерелье лишь в день возвращения Одиссея на Итаку, а надела его именно в день первой встречи со мной, если была уверена, что я не Одиссей?

Как бы она ни упорствовала, называя меня чужеземцем, ее печальные речи заслуживали ответа, созвучного ее признанию.

– Упущенное время бесконечно для тебя, но и для меня, моя обожаемая Пенелопа, и потому я старался заполнить его, совершая порой поступки, которыми можно гордиться, но порой и непростительные ошибки. Мысленно возвращаясь к годам, проведенным в скитаниях, я понимаю, что мне удалось избежать многих опасностей, преодолеть немало уготованных судьбой ловушек, но сделать и бесполезные, рискованные шаги, тяжким бременем лежащие на моей совести, потому что они привели к гибели моих верных спутников и отсрочили мое возвращение. Сейчас я не думаю больше о прошлом, и ты, Пенелопа, позабудь о стадах, сожранных женихами, потому что сегодня нс время предаваться воспоминаниям. Мы с Телемахом уже осуществили месть, задуманную нами обоими, и потому прошу тебя возвратить мне мои отрепья и нищенскую переметную суму, потому что никаким вознаграждением нс смягчить твою жестокость. Кроме моей рваной одежды я приму от тебя только сандалии, которые, как ты сказала, пригодятся мне, когда я вновь отправлюсь в путь, ибо не хочу оставаться рядом с теми, кто меня не узнал бы, явись я даже в пурпуре и золоте. Добрый десяток лет я плавал по морям и приставал к негостеприимным берегам. Теперь я вновь поплыву к неизвестным пределам, где, быть может, найду привязанность или любовь, которых я не нашел здесь, у себя дома. Обожаемая Пенелопа, сделай так, чтобы завтра утром я нашел рядом со своим ложем обещанные тобой сандалии, тогда я снова смогу отправиться в странствия. У тебя жестокое и непреклонное сердце, Пенелопа, и я сбегу от тебя, как сбежал от Сциллы и Харибды.

– Почему ты сравниваешь меня с морскими чудовищами, о неблагодарный гость? Будь ты и впрямь Одиссеем, тебе следовало бы сравнить меня с вероломной Калипсо. Или хотя бы с ненавистной мне Навсикаей.

– Что ты хочешь этим сказать? Объясни же свою мысль сбитому с толку и отчаявшемуся человеку.

– В моем сердце тоже путаница и отчаяние, – сказала Пенелопа, но тут же спохватилась: – Я уже смирилась со всем, что происходит вокруг меня, смирилась и с новыми тревогами и волнениями, которые прибавились к прежним. И я завидую твоему, чужеземец, безумию, которое позволяет тебе жить в мире, созданном твоим воображением.

Итак, вместо того чтобы ответить на мой вопрос, Пенелопа лишь подтвердила свое обещание. Увы, завтра утром я найду возле своего ложа новые сандалии, суму и нищенскую одежду. Это не значит, сказала она, что я нежеланный гость. Ко мне благоволит и мне признателен Телемах, а Пенелопа во всем поддерживает сына.

– Что ж, – сказал я, – помогай Телемаху защищать свой дом, свою землю и свою мать вместе с верными людьми, которые не оставили его в минуты самой большой опасности и будут ему верны и впредь. Обними его за меня и скажи, что я не могу остаться у себя на родине, если та, ради которой я вернулся, упорно не желает меня признавать. Передай, пожалуйста, ему эти слова, чтоб он не думал, будто я покидаю его из-за порочной страсти к приключениям. После ухода из этого дома я еще навещу своего старого отца Лаэрта, который живет в деревне и ни о чем не подозревает. А потом отправлюсь на берег и стану ждать, когда к нему пристанет торговое судно – на нем я и уплыву туда, куда купцы намерены доставить свои товары. Путешествие мое будет бесцельным, а единственным мерилом моей жизни станет жестокое, пожирающее людей время.

Пенелопа

С невыразимой болью выслушала я горькие слова Одиссея, но мне ничего не оставалось, как притворяться, будто я не узнаю его; да, любой ценой я должна была заставить его поплатиться за нанесенную мне обиду. Как же хорошо научилась я у него притворству, хотя делать это мучительно трудно!

Мне некому доверить свою тайну, так что придется еще одну ночь провести, мысленно обращаясь к звездам. Одиссей говорит, что мир почти бесконечен. Что это означает? Что он сошел с ума? Или сошла с ума я со всей этой мелочной мстительностью?

Одиссей

Кто знает, не прибегла ли Пенелопа к злому притворству, чтобы отомстить мне не только за похождения, задержавшие мое возвращение домой, но и за то, что я не раскрылся перед ней прежде, чем расправился с женихами? Она продолжает упорно все опровергать. Но мне кажется, что Пенелопа все же узнала меня. Слишком уж она разволновалась, услышав, что я намерен ждать на берегу проходящего судна, чтобы вновь пуститься в путь. Думаю даже, что и лазуритовое ожерелье она надела, чтобы пробудить во мне ревность.

История с приобретением ожерелья у финикийского купца могла бы сойти за правду, если бы я не знал, что и Пенелопа умеет лгать. Мне нетрудно выяснить, сказала ли она правду, расспросив верную Эвриклею, которая, конечно же, присутствовала при покупке, если все происходило так, как говорит Пенелопа. К сожалению, Эвриклея предана также и Пенелопе, к тому же она женщина, значит, как и все они, опытная лгунья. Узнаю ли я когда-нибудь истину, если, конечно, под небом существует настоящая истина?

Пока же, думается мне, Пенелопа проведет более беспокойную ночь, чем я, и станет искать утешения, обращаясь своим затуманенным, как она говорит, чтобы разжалобить меня, взором к звездам на небесном своде.

Пенелопа

Я так сильно натянула веревку, что она вот-вот лопнет. Но по-другому поступить я не могла. Волнение оттого, что я вижу Одиссея, оказалось слабее моей подлой жажды мести. Простят ли мне боги столь низменное чувство, одержавшее верх над бесконечными двадцатью годами мучений?

И вот я опять жестоко страдаю и доставляю не менее жестокие страдания Одиссею. У меня никогда не было тяги к мучительству, но сами события толкнули меня на такую бесчеловечность, какой я, честно говоря, за собой и не знала.

Одиссей сбит с толку, да и могло ли быть иначе? Я понимаю, что он жаждал мщения, а Телемах хотел возвратить царство, но вид Одиссея в роли свирепого мстителя меня отпугнул. Как я смогу лечь с ним в одну постель после того, как он пролил – с яростью и даже с каким-то странным наслаждением – столько крови здесь, в нашем доме? Окровавленные трупы молодых женихов, пронзенных его мечом, их глаза, в которых померк свет, – вот страшная картина, преследующая меня повсюду, днем и ночью. Какой бы ни была побудительная причина, но человек, убивающий другого человека, – это чудовище. Что же я такое говорю? Выходит, весь мир населен одними чудовищами? И Одиссей чудовище? Увы, сами боги яростны и кровожадны, они оправдывают насилие.

Не понимаю, по какому праву Одиссей усомнился в моей верности. Разве он сам не изменял мне многократно во время своих странствий? Разве мы, женщины, переживаем измену менее болезненно, чем мужчины? Кто сказал, что женщина должна терпеть и прощать? Я прощу его, но мое прощение не окупит моих страданий, а их накопилось столько, что они могут заслонить собой самую высокую гору Итаки.

Завтра Одиссеи не найдет новых сандалий возле своего ложа. Я годами обманывала женихов, сидя за ткацким станком, а потом распуская сотканное, так неужели мне не удастся затянуть до бесконечности отъезд Одиссея, оставив его без сандалий? Но в своей гордыне он утратил чувство меры, допрашивая Эвриклею о происхождении ожерелья. Неужели он и впрямь полагает, будто я продалась за эти лазуриты? Хорошо же он думает обо мне! Эвриклея, чувствующая свою вину за то, что не сразу сказала мне о возвращении Одиссея, повторила ему историю про финикийского купца, как я ей и велела. Она подчиняется приказам, от кого бы они ни исходили – от меня или от Одиссея. Эвриклея мудрая женщина, понимающая, что такое двойная верность.

Мне никогда не удалось бы объяснить правду подозрительному Одиссею, и тогда я решила, что здесь больше подходит откровенная ложь. Признаюсь, у меня еще остались угрызения совести из-за того, что я приняла ожерелье от Ктесиппа, но ведь это был не подарок, а лишь частичное вознаграждение, да и жирный Ктесипп не ждал от меня никакой благодарности. То, что в мозгу Одиссея засела мысль, будто Пенелопа продалась за какое-то ожерелье, – еще одна жестокая обида, зовущая к мести. Терпеливая, любезная, мягкая Пенелопа вчера не желала терпеть вульгарные выходки женихов, а сегодня ей невыносимо сознавать, что у Одиссея такое дурное мнение о ней.

С сожалением я выбросила в море пузырек с азиатскими благовониями, подаренный мне не помню уже кем, – только бы у Одиссея не возникли новые подозрения, как из-за ожерелья.

Я уже начала привыкать к лжи и притворству, но не могу побороть волнение при мысли, что Одиссей вновь готов отправиться в путь. Думаю, его отчаяние было искренним, но завтра он уйти не сможет, так как ие получит обещанных сандалий. Это обещание для меня равносильно поражению. Когда-то Одиссей говорил мне, что больше всего на свете ему хочется удовлетворить свое любопытство и повидать мир, и в этом признании для меня прозвучала угроза.

Однако я уверена, что сегодняшнюю ночь спать он будет еще хуже, чем я.