Текст книги "Итака навсегда"

Автор книги: Луиджи Малерба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Пенелопа

Не могу понять: все эти сплетни, приписываемые служанкам, Одиссей действительно слышал или просто придумал, чтобы проверить мои чувства? То, что служанки проводят ночи в любовных играх с женихами, я и сама знаю, то, что языки у них ядовитые, как у змей, для меня тоже не секрет, но не могу поверить, что Антиной похваляется тем, что ему доступно мое ложе. По-моему, это унизительно и для его ума, и для его чести. А может, он с молчаливого согласия остальных женихов полагает, будто у него больше, чем у всех, оснований считать себя моим будущим супругом, и потому уже заранее присваивает себе право на меня, распространяя такие слухи? Мне ясно только одно: слова Одиссея выдают, увы, его ужасные подозрения.

Ночью я не раз поднималась с постели и, подойдя на цыпочках к лестнице, слушала стоны служанок, предающихся плотским утехам с женихами, и тогда во мне тоже просыпались чувства и глубокое волнение охватывало все мое существо, а память рисовала образ Одиссея, его слова любви и его тело, крепкое и гладкое, словно отлитое из бронзы. Я даже в мыслях не изменяла ему. Но мне и в голову не приходило, что эти гадюки могут и своей царице приписать склонность к таким же мерзким совокуплениям, как те, которым они сами предаются по ночам.

Признаться, я завидовала служанкам, которые могли удовлетворять своп желания, тогда как я ночи напролет проводила в одиночестве и в воспоминаниях о своем супруге. Но если Одиссей говорит правду, они и мне хотят приписать свои пороки? Они думают, что могут возвысить себя, пачкая грязью царицу? К сожалению, неблагодарность слуг – стихийное бедствие, существовавшее в мире во все века.

Одиссей

Пенелопа дает понять, что Антиною первому, возможно, предстоит заменить меня в нашей постели, но из ее слов неясно, кто выбрал его – женихи или она сама. Похоже, она совсем не верит в мое скорое возвращение, но когда я, как бы устами нищего бродяги, сообщил ей о возможном прибытии Одиссея, она пообещала мне дары и свое гостеприимство.

Похоже, Пенелопа смирилась с присутствием женихов, считая его неизбежным, однако жалуется, что они истребляют ее припасы и стада. Выходит, все дело только в овцах, быках и вине? Что-то незаметно, чтобы она строила планы относительно будущей жизни с Одиссеем. Может, она думает, что если я и возвращусь, то не смогу справиться с этой оравой здоровенных и отчаянных молодцов, решительно намеренных сохранить своп привилегии? О боги Олимпа, помогите мне понять мою супругу. Зачем вы смеетесь надо мной? Что тут смешного?

Почему Пенелопа встревожилась, узнав, что Телемах спрятал оружие женихов? Сколько сомнений, какая путаница у нее в мыслях? Я даже не понимаю, о чем говорит ее сон с гусями и орлом – о страхе или надежде? Я плыву в темноте по незнакомым водам, ветры швыряют меня из стороны в сторону, и отношения мои с Пенелопой все осложняются. Каждое слово, каждый жест оставляют двойственную отметину в моем сознании. Я сумел найти защиту от воды и огня, от железа и других металлов, от камней, болезней, от зверей и одноглазых чудовищ, от птиц, сирен и завистливых богов, но не знаю, как защититься от Пенелопы.

Бедный Одиссей! Не теряя присутствия духа, ты ухитрялся выпутываться из самых трудных ситуаций во время войны и обходить бесконечные западни, расставленные богами на твоем пути, а сейчас смотришь на свою супругу как на готовый исчезнуть призрак, хотя вот она, сидит прямо перед тобой: достаточно руку протянуть, чтобы к ней прикоснуться.

Телемаху хочется отвести меня к моему старому отцу Лаэрту, живущему за городом. Какое наивное желание! Посещение старика отца сразу же выдало бы мое присутствие на острове и встревожило женихов. И это именно сейчас, когда все покои замка так и пронизывают молнии, предвещающие грозу! Служанки цапаются друг с другом и поднимают крик из-за каждого пустяка, как животные, чующие нависшую над ними опасность. Повар поссорился с поваренком и набросился на него с ножом, целая армия муравьев облепила бочку, где хранится мед. Говорят, что одна змея заползла в кухню, а другая впилась в полные молока сосцы коровы. Я провел в ожидании столько лет, подожду еще несколько дней, встречусь с моим старым отцом немного позже.

После того как женихи видели, как я одним ударом уложил драчливого, вздорного Ира, они, возможно, не захотят, чтобы под ногами у них путался такой опасный чужак. К тому же во дворец привел меня Телемах, который настоял на моем присутствии вопреки их желанию и собственноручно налил мне вина, как знатному гостю. Всякий раз, видя, как они переговариваются, я навостряю уши, чтобы понять, не обо мне ли идет речь, но пока я не узнал ничего, что помогло бы мне раскрыть их намерения. Возможно, единственное, что занимает тупоголовых женихов, – это как бы наесться жареным мясом, ежедневно доставляемым моими пастухами, упиться вином из моих подвалов, ночью переспать со служанками и дождаться, когда Пенелопа устанет оказывать сопротивление.

Я так привык жить на ветру, под открытым небом, что, побыв немного в доме, начинаю задыхаться, мне хочется вырваться поскорее на волю, глотнуть свежего воздуха, размять руки и ноги. Когда я шагнул за порог и очутился рядом с Иром, уже смирившимся с ролью сторожа, отгоняющего от дворца бродячих собак, этот попрошайка взглянул на меня с интересом.

– Ты кто такой? Откуда ты взялся? Что у тебя на уме?

– Это не твое дело, – ответил я, но его вопросы меня обеспокоили.

По опыту, который, по правде говоря, ограничивается теми знаниями, которые я приобрел, нося на плечах это рубище, я уразумел, что у нищих, даже таких глупых и наглых, как Ир, глаз наметанный и видят они всегда больше, чем может показаться на первый взгляд. Не хотелось бы, чтобы он меня узнал и поднял тревогу среди женихов.

Я уже привык соизмерять свои поступки с обликом нищего оборванца и потому плюнул себе под ноги и поскорее ушел в дом, даже не взглянув на Ира.

Пенелопа вышла в большой зал лишь поздним утром в шерстяной мантии, расшитой золотыми узорами, и с ниткой лазуритовых бус. Кто знает, может, и мантия, и бусы подарены ей женихами. С уверенностью могу сказать, что, когда я уходил на Троянскую войну, их у нее не было.

Пока я ограничился лишь выражением своего восторга изяществом ее одежд и красотой синих камней, отливавших золотом. Пенелопа поблагодарила меня улыбкой, но когда я спросил у нее, не добывается ли случайно лазурит на Итаке, она сумела уйти от ответа и не сказала, откуда у нее это ожерелье. Тем самым она подтвердила мое подозрение, что это подарок одного из женихов. Наверное, Антиноя, кого же еще.

Пенелопа играет роль царицы. Согласен, она и есть царица, но не помню, чтобы раньше она была такой величавой, такой немногословной, такой холодной. Для начала она изрекла несколько слов, подобающих случаю, – о засухе, которая вредит садам и губит пастбища.

– Зато от засухи и солнца будет добрым и крепким вино, – сказал я.

– Рада за виноградарей, – ответила она, – хотя сама я вина не люблю.

Кроме того, она посетовала на то, что дороги разбиты, а пекарню надо расширить, и сказала, что необходимо вырыть новый водоем, чтобы увеличить запасы воды. Палестра заброшена: там устраивают только оргии в честь бога Диониса. То ли Пенелопа заботится о сельском хозяйстве и городских делах, то ли хочет дать мне понять, что она печется о своих подданных, чтобы я рассказывал об этом повсюду, когда вновь пущусь, как она полагает, в странствия по свету.

Потом она ушла в свои покои и позвала с собой Телемаха, с которым они долго о чем-то говорили.

Сегодня впервые с момента своего возвращения я видел Пенелопу вблизи и при дневном свете. Она так прекрасна! Все та же нежная кожа, те же длинные черные волосы, синие, как море, глаза. Когда я много лет тому назад уезжал с Итаки, она казалась мне такой хрупкой, и я представлял себе, как она страдает без меня, а теперь увидел женщину крепкую духом, уверенную в себе, несущую на себе тяготы управления островом. Я часто рассказывал о ней своим товарищам, но то были рассказы о другой женщине. Я оставил юную, нежную и заботливую жену, а теперь передо мной женщина строгая, загадочная, быть может даже более привлекательная, чем прежде, но другая, совсем другая.

Меня мучает вопрос: это ожерелье из лазурита и этот золотистый плащ, которых я никогда раньше не видел, откуда они? Не сидела же все эти годы Пенелопа у окна, слушая пение птиц или любуясь красками заката. Как же она изменилась! К лучшему? К худшему? Иногда я забываю, что я -Одиссей, и чувствую себя рядом с этой женщиной чужаком в собственном доме. Неотступная мысль об Антиное не дает мне покоя. Он моложе меня и, возможно, моложе Пенелопы. Он силен и отважен.

Несмотря на опасность, я бы, наверное, предпочел, чтобы Пенелопа меня узнала. Втайне я на это даже надеялся. Так нет же, она относится ко мне вежливо, но отстраненно, как можно относиться к нищему бродяге, и проявляет лишь знаки внимания, какие оказывают обычно старикам. Неужели ее обмануло мое притворство или я действительно так постарел? И почему она никогда не смотрит мне в глаза? Я уверен, что Эвриклея признала меня еще раньше, чем нащупала мой шрам, а вот для Пенелопы я всего лишь бедный странник, заслуживающий внимания только потому, что был с Одиссеем под стенами Трои. Все это огорчает меня до слез. Проклятых слез.

Я сам отказался от одежд, которые мне предложили, и захотел остаться в жалком рубище, чтобы скрыть свое истинное лицо от женихов и, для пущей осторожности, от Пенелопы. Но кажется, я перестарался.

Я явился сюда со страстным желанием отвоевать свою Итаку и испытать верность Пенелопы. А теперь растерян и сбит с толку, словно и впрямь превратился в нищего, роль которого я разыгрывал, чужеземца, который ничего не может понять. Должен признаться, что легче разгадать замыслы врага, чем мысли простодушной Пенелопы. Да это же лиса!

Служанки отнесли на верхний этаж поднос с кусками жареного мяса и кувшин вина. Надо спросить у Телемаха, пьет ли вино Пенелопа. Она не пила его, когда я уезжал, и недавно сказала мне, что оно ей не нравится. Все меня настораживает, все вызывает подозрения.

Телемах спустился перед заходом солнца и передал решение Пенелопы, которое я нахожу просто поразительным. Она призналась ему, что хочет устроить состязание женихов. Такие состязания я сам ежегодно устраивал для всех знатных людей острова и соседних стран. В большом зале устанавливались в одну линию двенадцать секир, и нужно было выстрелить из моего лука так, чтобы стрела прошла через все двенадцать колец на их рукоятках. Но самой большой трудностью было не это. На протяжении многих лет только я один и был в состоянии натянуть свой тугой лук и пропустить стрелу через двенадцать колец.

Главное, что Пенелопа назначила в качестве приза самое себя. Она решила, что выйдет замуж за победителя состязаний.

Я был потрясен решением Пенелопы. Прежде всего это означает, что она намерена положить конец ожиданиям женихов. Пенелопа прекрасно знает, что из этих состязаний многие годы победителем выходил только Одиссей и что никому не удавалось даже натянуть его лук. Но знает она и то, что единственным возможным победителем сейчас может стать только Антиной – первый и самый сильный из женихов. А может, она надеется, что не победит никто и замужество удастся вновь отложить?

Идея Пенелопы устроить состязания совпала с принятым мною и Телемахом решением спрятать оружие женихов. По-видимому, Пенелопа хочет воспользоваться удобным случаем, понимая, что при таком соперничестве не обойтись без смертельных схваток между женихами, А может, она узнала от старой няни о возвращении Одиссея на родину и надеется, что он тоже примет участие в состязании? Нет, не могу поверить, что Эвриклея нарушила клятву, данную своему царю.

Но ведь ясно, что сон с гусями и орлом означает именно расправу над женихами, которую мы и замыслили с Телемахом. Что это – тайное желание? Сокровенная мечта? Совпадение? Возможно, Пенелопа придумала этот сон. вложив в него свои надежды. Интересно, рассказала ли она о нем и женихам? Похоже, что все вдруг полетело кувырком и остров попал во власть мстительного Диониса.

Как теснятся и быстро бегут мысли в темноте! В тревожном сне я метался сильнее, чем море между Сциллой и Харибдой, и проснулся с набрякшими от слез глазами и горечью в душе. Я вынес на свежий воздух воловью шкуру, аккуратно разложил на скамье овчины и шерстяное покрывало, служившие мне постелью, и успокоил Телемаха, сказав, что благодаря старой Эвриклее прекрасно выспался. К чему тревожить его рассказами о моих ночных терзаниях?

Между тем перед дворцом мальчики кололи дрова, одни служанки раздували огонь в большом очаге, другие мели в зале пол, на котором остался еще вчерашний сор. Подметая большой зал, они вполголоса проклинали женихов, которые так испоганили дом и вели себя не как гости, а как неотесанные и расточительные хозяева.

Спозаранку явился с полей подлый Меланфий и привязал под портиком четырех молодых коз – для пира женихов. Козопас не упустил, конечно, случая, чтобы не сказать гадости в мой адрес:

– Если будешь и впредь околачиваться в этом доме, дождешься, что тебя силой вышвырнут отсюда. Ты уже всем опротивел.

Я хотел посоветовать ему помыться морской водой, потому что от него несет козлом, но в который раз сдержал клокотавший у меня в груди гнев и не ответил на его злобные нападки – так мне подсказывало благоразумие. А в это время гнусный Ир, стоя на пороге, начал распевать своим ослиным голосом непристойные песни.

Попозже к дворцу подошел волопас Филесий: он привел на убой корову и вместе со свинопасом Эвмеем вполголоса стал подсчитывать, сколько скота сожрали женихи. Они охотно бы высказали вслух все, что думают, но понимали, что, только держа язык за зубами, могут избежать беды: козопас доносил женихам о каждом их слове. Меланфий ненавидел их, опасаясь, что они помешают ему собирать рога забитых животных, которые он с выгодой для себя продавал финикийским купцам. Однажды по наущению Меланфия Ктесипп связал Эвмея и Филесия друг с другом за руки и, подвесив на старую оливу, целый день продержал на солнце, Всем, кто спрашивал, зачем он это сделал, Ктесипп отвечал, что хотел просто позабавиться, но оба пастуха были уверены, что за всем этим крылись козни Меланфия.

– Я бы уже давно собрал свой скарб, – сказал Филесий, -и ушел пасти коров к другому хозяину, но решил все-таки подождать – может, Одиссей все же вернется на Итаку. Очень мне хочется посмотреть, как наш царь насадит на вертел всю эту ораву бандитов и ворюг. Пусть кровь их польется, как кровь моих бычков, которых режут для пирушек.

Странные речи. Но они подтверждают, что на Итаке все же ходят слухи о моем скором возвращении. Эвмей, ярый враг женихов, хотел бы всех их повесить за ноги и предать медленной смерти, чтобы они успели раскаяться в своих злодеяниях.

Между тем самый прожорливый из всех женихов, Амфи-ном, приказал мерзкому прислужнику Меланфию зарезать коз, корову и другую доставленную пастухами живность, чтобы устроить очередной пир. Огонь уже потрескивал в очаге, над которым две служанки поворачивали брызжущие жиром вертела, а подавальщики, по мере того как мясо прожаривалось, складывали его в корзины и уносили в зал, к столу, за которым уже расселись женихи. Другие служанки смешивали вино в больших серебряных кубках и разносили его пирующим, бесстыдно выставляя напоказ свои телеса.

Наконец Телемах сам принес мне еду и положил на скамейку, стоящую у каменного порога, где я сидел, и налил мне вина в золоченый кубок.

– А теперь, – сказал он громко, так, чтобы его слышали женихи, – ешь и пей рядом с князьями, которые не посмеют больше тебя оскорблять, потому что в моем дворце ты такой же гость, как и они.

Едва я сел за трапезу, как Антиной громко обратился к остальным с обычной для него спесивой речью:

– Телемах возвысил голос, чтобы приструнить нас, но мы, сведущие во многих делах, отнесемся снисходительно к его неопытности. Пусть поблагодарит нас и отца Зевса, что мы даруем бродяге жизнь.

– Я знал, что вы на многое притязаете, но не думал, что вам придет в голову сравнивать себя со всемогущим отцом Зевсом. Может, в вас взыграла гордыня от того количества быков и коз, которые вы каждый день приносите в жертву, чтобы усладить свои божественные ноздри и набить бездонное брюхо?

Произнеся такие слова, Телемах крепко сжал мою руку повыше локтя, чтобы я не беспокоился. Подавальщик в это время нарезал мясо, а служанки разносили его всем сотрапезникам.

После Антиноя поднялся и заговорил с полным ртом Ктесипп – самый богатый из всех женихов, толстый, надменный и способный на любую подлость соперник Антиноя.

– Теперь выслушайте мое слово, – сказал он. – Гость Телемаха уже получил долю, причитающуюся этому старому, жалкому бродяге. Теперь я хочу сделать ему еще один подарок, пусть знает мою щедрость.

С этими словами Ктесипп быстро выхватил из стоявшей на столе корзины бычью ногу и с силой запустил ею в меня.

Я пригнулся, и нога, не задев меня, ударилась о стену и упала на пол.

– Твое счастье, – сказал Телемах, поднимаясь, – что ты не попал в моего гостя, не то я проткнул бы тебе печенку вот этим копьем и не на вожделенную свадьбу отправился бы ты, а в глубокую могилу, отделанную дорогим мрамором, – всем известно, как ты богат. Тогда ты перестал бы пожирать скотину из моих стад, пить вино из моих подвалов и есть мой хлеб. Знай, о Ктесипп, что я уже не ребенок и мне легче умереть, чем спокойно смотреть, как обижают моих гостей и как насилуют моих служанок в темных уголках дворца. У тебя глупое и унылое лицо, Ктесипп. Как видно, богатство не приносит ни мудрости, ни счастья.

Ктесипп не осмелился ответить на грозные слова Телемаха, а только наклонился над столом и снова вонзил зубы в кусок мяса.

Когда нужно, мне ничего не стоит и шутом прикинуться. Я поднял руки и потряс своим рубищем:

– Если уж богатство не приносит счастья, то что же сказать о бедности!

Все рассмеялись и снова принялись за еду.

Пенелопа

Спрятавшись за занавесом на верхней ступеньке, я слышала их спор и восхищалась тем, как смело и твердо Телемах дает отпор Антиною и Ктесиппу, самому грубому из женихов, который считает, что, раз он владеет несметными богатствами, ему позволена любая подлость. К тому же он превосходит всех остальных в скупости.

После слов Телемаха и его угрозы пронзить Ктесиппа копьем в зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь шагами подавальщиков, подносивших к столу все новые корзины с едой, и служанок, подбиравших объедки, бесцеремонно брошенные женихами на пол.

Наконец после долгого молчания поднялся решивший разрядить обстановку Агелай и опять завел свои лицемерные речи, которые я уже не раз слышала за эти дни.

– Друзья, – сказал Агелай, – умерьте свой пыл, поймите, что гнев Телемаха справедлив, и не оскорбляйте угрозами и недостойными действиями чужеземного гостя. Но мне хотелось бы сказать несколько слов Телемаху и царице Пенелопе, поскольку сейчас уже не приходится ждать возвращения к нам великого Одиссея. Все мы знаем, что он волею богов сохранил жизнь в кровопролитной войне, но наверняка погиб во время своего долгого пути домой. Мы прождали десять лет, теперь нам остается лишь склонить голову перед волей богов и убедить нашу царицу и юного Телемаха в том, что пробил час нового бракосочетания. Пусть мудрая Пенелопа выберет из нас самого щедрого, или самого сильного, или самого богатого, а Телемах смирится с будущим, предначертанным богами острову Итака.

На этот раз Телемах ответил осмотрительно, ни словом не обмолвившись о моем намерении устроить состязание в стрельбе из лука:

– Не мне мешать этому браку, если моя мать Пенелопа сделает свой выбор. По такому случаю я раздам щедрые подарки и принесу жертвы богам, чтобы они ниспослали нам долгий мир, который так всем нужен.

Слова Телемаха были рассчитаны на умиротворение женихов, но когда я услышала, как он говорит о моем будущем замужестве, – пусть его обещания и были притворными, – мне стало не по себе. Я бы совсем пала духом, если бы не была твердо уверена, что Одиссей с нами и что одного его присутствия достаточно, чтобы развеять опасность, таящуюся в речах Агелая. Но почему Одиссей медлит? До каких пор он намерен скрываться под маской нищего? Может, у него есть какой-то свой план или он хочет подтолкнуть Телемаха на борьбу с этими дикими зверями?

И тут вдруг Феоклимен [5]  [5] Прорицатель из Аргоса, скрывавшийся от преследований в Пилосе. Его Телемах привез с собою на Итаку.


[Закрыть], возможно выпивший лишнего, неожиданно взял слово. Его гневная речь звучала как зловещее пророчество.

– Подлые князья, – воскликнул он, – в ваших головах густой туман, а глаза ваши безнадежно слепы. Я вижу: в этом зале прольется кровь, она окропит мраморные стены. Я вижу на полу ваши истерзанные трупы и слышу крики служанок. Громы небесные и грохот землетрясения сольются с воплями жертв, и облака черной сажи заволокут небо. На ваших измазанных салом лицах уже написана грозящая вам участь. Трепещите, непрошеные гости: тени Эреба вьются вокруг, и призрак мстителя – Одиссея – подстерегает вас.

После мгновения тишины в большом зале грянул хохот. Феоклимена обозвали сумасшедшим пьяницей и предложили ему выйти проветриться, чтобы из его отуманенной винными парами головы исчезли образы кровавых сцен. Уж не принимает ли он кровь зарезанных для пира животных за кровь жертв призрака Одиссея, вздумавшего учинить расправу?

Феоклимен поднялся со своей скамьи и, заявив, что его мысли ясны, как морская вода, а руки и ноги крепки, несмотря на все съеденное и выпитое, вышел в темный двор.

Похоже, что возвращение Телемаха и присутствие незнакомого гостя заронили тревогу в душу женихов, они распалились, из-за всякого пустяка поднимают крик и стараются залить вином охвативший их страх. Женихи не догадываются, что в рубище нищего перед ними Одиссей, но с тех пор, как он здесь, они пребывают в странном возбуждении, им хочется поскорее устроить свадьбу. Вот я и подумала, что сейчас самое время предложить им посостязаться в стрельбе из лука. Телемах меня поддержал, а присутствие Одиссея вселяет в меня уверенность.

Я могла бы прямо сейчас выйти в зал, но пирующие выпили слишком много, и я опасаюсь, что винные пары могут побудить кого-нибудь из женихов обойтись со мной недостаточно почтительно и вызвать тем самым гнев Телемаха и Одиссея. Речь идет о жизни или смерти Телемаха, мне сказала об этом верная Эвриклея, которая подслушивает разговоры женихов: теперь достаточно пустяка, чтобы клокочущая в них ярость обернулась против него. Каким бы постыдным ни было пока поведение Одиссея по отношению ко мне, я хотела бы помочь ему как можно скорее свершить акт возмездия. Ведь это и моя месть.

Я вернулась в постель, отложив разговор о состязании на завтра, хотя знала, что мне вряд ли удастся дать отдохновение моим уставшим членам и ноющей голове. Поглядевшись в зеркало, я увидела на своем лице следы новой тревоги, которая проложила мелкие беспощадные морщинки у глаз и в уголках рта. Спрятав морщины под слоем снадобья из меда и оливкового масла, я убрала зеркало в глубокий ларь, решив, что вновь возьму его в руки лишь тогда, когда Одиссей будет Одиссеем, а Пенелопа – Пенелопой.