Текст книги "Итака навсегда"

Автор книги: Луиджи Малерба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Пенелопа

Я не хотела высказываться слишком определенно и лишь намекнула на то, что бродяжничество в чужих землях – мерзкий порок, из-за которого забывают свой дом и близких. Эти слова вырвались из самого моего сердца. Они были обращены к Одиссею, но он в своем рубище даже бровью не повел, не сжал губы, не нахмурился. Невозмутимым и твердый, как скала, Одиссей спокойно и невозмутимо отнесся к состязанию в стрельбе из лука, которое, казалось мне, должно было, пробудить в нем воспоминания о далеких и счастливых днях.

Телемах же, рассказывая мне об этом мнимом бродяге-чужеземце, утверждает, будто он не раз проливал горькие слезы, вспоминая свой дом на Крите и свою супругу, которую он не видел уже двадцать лет. Иными словами, Телемах хотел дать мне понять, что и другие участники Троянской войны долгие годы бродили по свету, храня в душе верность своему дому. Вероятно, он всей душой хотел оправдать притворство отца и в то же время приготовить меня к моменту, когда Одиссей откроется мне. Однако Телемах хороший лгун, и как же он похож на отца даже своими недостатками!

Я, конечно же, продолжаю терпеть эту ложь, но пока все же закажу искусному ремесленнику пару сандалий, чтобы подарить их Одиссею в подходящий момент со словами: «Что ж, отправляйся в новые странствия по белому свету, и пусть ноги твои будут легки; распусти свои паруса в бескрайних морях и отдайся приключениям, до которых, судя по всему, ты так охоч». Многое мне пришлось бы простить Одиссею. Он прирожденный лжец и хитроумный притворщик, что может быть даже достоинством, когда ложь и притворство обращены против врагов – троянцев и вообще против тех, кто становится у него на пути, но то, что он обманывает собственную жену, прикидываясь жалким попрошайкой, – непростительная подлость. Я перенесла столько обид под крышей этого дома, теперь к прежним обидам добавляется новая.

Пусть же продолжится состязание. Предстоит главная схватка между Антиноем и Одиссеем, и я во исполнение условий должна буду уступить сильнейшему. Мне придется либо признать Антиноя наследником Одиссея и единственным владыкой этого царства – если, к несчастью, в состязании победит он, – либо вновь занять свое место рядом со все еще любимым Одиссеем, хотя его притворство отдалило меня от него больше, чем двадцатилетняя разлука.

Каждую ночь мне снилось его твердое, как бронза, тело, снилось, как я целую один за другим шрамы от ран, полученных на войне, но когда нужно, я умею подавлять свои чувства и накажу его за гордыню. Если Одиссей захочет меня завоевать, осада будет потруднее, чем осада Трои, в которой он когда-то участвовал вместе с ахейцами.

В дело вмешался Телемах и сказал, что не мне судить, следует ли продолжать состязание, и что такое решение подобает принимать только ему. Я не против того, чтобы Телемах заставил себя слушать, даже если такая властность направлена против меня.

– Уходи в свои покои, мать, – сказал он. – Пусть мужчины решают, что надо и чего не надо делать в этом доме.

Я не воспротивилась воле Телемаха, хотя его слова были слишком грубыми. Я поднялась к себе, но с твердой решимостью не сидеть взаперти в такой момент: ведь главным действующим лицом в этом состязании была я. Ни Одиссею, ни Телемаху не удастся превратить меня в предмет домашней обстановки, как бы им того ни хотелось.

У меня есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, так что, как мне доводилось делать сотни раз в менее важных случаях, я спрячусь за занавесом наверху лестницы и буду следить за тем, что происходит в большом зале.

Войдя в свои покои, я глянула на бледную луну, к которой обращалась за советом в долгие бессонные ночи. Как я устала от всего, что происходит в нашем доме! Сколько горьких дум, сколько печали и сколько одиночества накопилось в пространстве между моими покоями и светящейся там, наверху, луной за все эти годы ожидания! Сегодня луна, от света которой растут деревья и волнуется море, холодна и нема, она то и дело прячется за облаками и остается равнодушной к моим переживаниям. С каждым днем отмирает какая-то частичка моей души.

Да, я чувствую себя пустой скорлупкой, но подобает ли мне сдаться именно сейчас, когда Одиссей готовится взять в руки лук и, возможно, решится моя судьба? Что будет, когда состязание возобновится? В состоянии ли Одиссей после двадцати лет, растраченных на никчемные и утомительные приключения, согнуть лук, как когда-то? Нет, не следует мне предаваться растравляющим душу сожалениям о прошлом. Надо следить из-за занавеса за всем, что происходит внизу, в большом, полном людей зале, где решается моя судьба и судьба Итаки.

Одиссей

Едва взяв в руки лук, я ласково погладил его, как музыкант гладит цитру или моряк – руль, прежде чем отдать швартовы. Я посмотрел, не источен ли червем белый ясень и достаточно ли крепки металлические скобы. Потом протер лук краем плаща, чтобы очистить его от слоя жира. Наконец, поплевав на ладони, я, ухватился за два металлических конца, хорошо проверил, насколько упруга лука, и быстрым движением согнул ее, натянув тетиву.

Гул удивления прокатился по залу. Я огляделся по сторонам и с вызывающим видом подергал тетиву, которая издала веселый вибрирующий звук, весьма зловещий для ушей женихов, вновь примолкших и замерших на своих скамьях.

Те, что помоложе, смотрели на меня растерянно, ибо поняли, что предмет этот мне знаком и я сумею использовать его с искусностью, достойной Одиссея.

Я вновь подергал тетиву, глядя, как женихи начинают подавать признаки нетерпения.

– У тебя в руках лук, а не цитра! – сердито закричал Антиной. Остальные хором поддержали его.

Тогда я неспешно сбросил на пол свой рваный плащ, взял из колчана стрелу и какое-то время постоял неподвижно со стрелой в руке, отчего напряжение в зале возросло.

Примерившись глазом к двенадцати стоявшим в ряд кольцам, я набрал в грудь побольше воздуха. Когда-то, когда я владел луком безукоризненно, стрела даже нс задевала колец секир.

– Ну-ка, давай покажи нам, на что ты способен, бродяга!

Наконец я натянул тетиву, согнув лук, прицелился и пустил стрелу, которая со свистом пролетела сквозь все двенадцать колец и высекла сноп искр из мраморной стены в глубине зала.

По залу пронесся тревожный гул, а затем наступила мертвая тишина.

– Не опозорил тебя гость, – обратился я к Телемаху, -которого ты так радушно принял в своем царстве и допустил к участию в состязании. Лук легко согнулся в моих руках, и стрела полетела в нужном направлении. Таков мой ответ на насмешки женихов, невольно глядящих теперь на меня с уважением, хотя им все еще хочется выгнать меня из этого дома, словно они его хозяева. Отныне мне будет отведено постоянное место за царским столом, – сказал я, повернувшись к онемевшим от удивления женихам, – оно принадлежит по праву мне, а не таким охочим до чужого добра бездельникам, как вы. Что ж, принимайтесь опять за еду и питье – ведь это ваше излюбленное занятие и предмет ваших вожделений, пусть играет музыка, может, она вернет вам приятное расположение духа. Правда, ненадолго. Если звуки цитры, пение и запах жареного мяса не смогут развеять ваши страхи, я берусь помочь делу, пользуясь вот этим луком и этими стрелами.

Я сбросил с себя рубище нищего, до сих пор прикрывавшее мою грудь, и заговорил громко, угрожающе:

– Праздник кончился. И уже не двенадцать колец будут мишенью для моих стрел.

С этими словами я пустил стрелу, попавшую в шею Антиноя как раз в тот момент, когда он поднимал наполненный до краев серебряный кубок с вином. Ангиной рухнул на пол, захлебываясь кровью, хлынувшей из раны на шее и изо рта. Упали на пол и кубок с вином, и еда, к которой он уже протягивал руку.

Охваченные ужасом женихи попрятались за колоннами и в углах зала, ища глазами оружие, которое мы с Телемахом предусмотрительно спрятали.

– Ты убил самого благородного и сильного из молодых мужей Итаки, и это преступление станет для тебя смертным приговором, – закричал Ктесипп, не показываясь из-за колонны.

– Почему вы прячетесь? Куда подевалась ваша наглость? Куда подевалась ваша спесь? – сказал я, обращаясь к женихам. – Вы надеялись, что меня нет в живых, и стали грабить мое добро, вы спали с моими рабынями и бесстыдно навязывали себя моей супруге, а теперь вы все умрете собачьей смертью, поплатившись за свою подлость.

Женихи в ужасе попадали на колени, поняв наконец, кто перед ними.

Ответить мне осмелился один лишь Эвримах.

– Если ты действительно Одиссей, – сказал он, – то надо признать, что ты во многом прав. Но Антиной, а он главный из тех, на ком лежит вина за все зло, уже мертв. Это он подстрекал нас всех, не только потому, что рассчитывал стать избранником Пенелопы, но и потому, что хотел убить Телемаха и стать царем Итаки. Теперь мы просим у тебя прощения и готовы возместить золотом и скотом весь ущерб, который причинили тебе за эти годы.

Так я получил подтверждение того, что Пенелопа отличала Антиноя. Это бесстыдно подтвердил^{Эвримах. Я хорошо знаю, как нетрудно врать, и потому смогу отделить правду от лжи, поглядев в глаза Пенелопы. Самому мне обман дается легко, но так же легко я догадываюсь, когда обманывают другие. Глаза не лгут. Но сейчас главным для меня была месть – пока женихи не опомнились и не приготовились к защите, воспользовавшись численным превосходством и призвав на помощь служанок.}

– Даже если вы захотите расплатиться всем своим добром и добром ваших отцов, – крикнул я, – вам не удастся остановить меня. Мне не хочется пачкать вашей грязной кровью стены этого дома, но я без труда найду тех, кто их отмоет, и художников, которые их распишут, после того как отомщу вам за все.

Объятые ужасом женихи выглядывали из углов зала и из-за опрокинутых столов, где они попрятались, а те, кто похитрее, пытались отпереть двери, чтобы спастись бегством.

– Раз так, раз нам не приходится рассчитывать на милость, а наше предложение о щедрой выплате долга отвергнуто, -воскликнул Эвримах, – обнажим наши мечи и все вместе примем вызов спесивого Одиссея.

С этими словами он первым бросился на меня, но я сразу же пронзил его грудь убийственной стрелой. Тут ко мне подбежал с кинжалом Амфином, но Телемах всадил ему в спину стрелу, и тот рухнул на пол, ударившись лбом о каменную ступеньку так, что голова его издала глухой стук, как тыква.

– А теперь беги за оружием в кладовую, – велел я Телемаху, – потому что стрелы на исходе, а я пока продержусь с помощью обоих пастухов.

Эвмей и Филесий прикрывали меня с боков, отражая своими мечами удары наступающих женихов. Мои верные пастухи бились умело и яростно, с каким-то радостным подъемом.

Телемах принес оружие, и расправа продолжилась. Женихи падали один за другим с вытаращенными от ужаса глазами и искаженными смертными судорогами лицами. Но вот козопас Меланфий бросился в кладовку, оставленную Телемахом незапертой, и притащил женихам с дюжину стрел и несколько щитов, а затем побежал туда еще раз – за новым оружием.

– Беги, Эвмей, – сказал я пастуху, – и накажи предателя: он принес оружие и поставил под угрозу нашу жизнь.

Эвмей подбежал сзади к Меланфию, сгребавшему оружие, и сбил его с ног ударом по затылку. Потом связал ему вместе руки и ноги и подвесил предателя на крюк, вбитый в балку.

– Теперь ты будешь висеть здесь, – сказал он, – пока нс испустишь дух, так что у тебя останется время пожалеть о своем подлом прислужничестве женихам, когда здесь не было Одиссея.

Меланфий стенал и со слезами просил прощения, по Эвмей, прихватив побольше оружия, запер дверь кладовой, оставив его на крюке, как свинью, готовую на убой.

Пенелопа

Чайки с громкими криками носятся так низко над дворцом, что мои глаза не поспевают за ними. Эти глупые морские птицы ныряют вниз, едва не задевая крышу, потом взмывают в небо, почти растворяясь в нем, и снова падают; по мере их приближения крики становятся все громче.

Нет ничего необычного в шумном кружении чаек над Итакой, но сегодня их голоса пронзительнее, чем обычно, словно они там, в небе, почуяли, что во дворце происходит что-то ужасное.

Наконец, чайки улетели. Лишь одна из них продолжает почти неподвижно парить в воздухе, издавая зловещие вопли, словно хочет мне что-то сообщить. Чувствуют ли чайки запах крови? То, что я увидела из-за занавеса над лестницей, привело меня в ужас. Какое страшное зрелище! Как жаль бедного гордого Антиноя! А ты, глупая чайка, убирайся подальше, не поднимай шума там, где умирают люди.

Мне всегда был невыносим вид крови скотины, которую забивали для пиров. Я готова всю жизнь не есть мяса, только бы не присутствовать при забое этих несчастных животных. И что же? Сегодня мне пришлось увидеть нечто еще более страшное и жестокое: шею молодого здорового Антиноя пронзила стрела, и изо рта несчастного хлынула кровь. Гордый и могучий мужчина за несколько мгновений превратился в жалкое бездыханное тело. Вот так приходит жестокая смерть.

Впервые в жизни я увидела, как убивают человека. В голове и в душе у меня пустота: никаких мыслей, никаких чувств. Мне хотелось заплакать, но глаза мои оставались сухими, как зола.

На протяжении долгих лет я выдерживала наглый напор женихов, а последние дни к тому же боялась за жизнь Телемаха. Я всеми силами старалась отказать женихам в праве распоряжаться достоянием Одиссея, а убедившись, что они как ни в чем не бывало продолжают свои мерзкие кутежи, стала всей душой презирать их. Но сейчас, когда они блеют, как обезумевшие козы, и падают наземь от смертоносных ударов Одиссея и Телемаха, мне их становится бесконечно жаль.

Привлеченная страшными криками в зале, я снова вернулась на свое место за занавесом.

Какое дикое зрелище! Кровь повсюду – на стенах, на полу и па остатках пищи, сброшенной со столов во время расправы. Весь пол усеяли пронзенные стрелами тела, словно трупы диких животных во время охоты. Я слышала крики Одиссея, носившегося из конца в конец зала и возбужденного видом всей этой крови.

Группа еще остававшихся в живых женихов, подбадриваемых Агелаем, пыталась предпринять последнюю атаку на Одиссея, Телемаха и двоих пастухов, которые ловко защищались и сами переходили в наступление. Да, мне было жаль убитых женихов, но теперь я опасалась за жизнь Одиссея и Телемаха, которые с трудом уклонялись от стрел разъяренных врагов и с остервенением наносили ответные удары нечеловеческой силы.

Я привыкла относиться к войнам как к чему-то героическому, все прославляют великие подвиги воинов, отличившихся своей смелостью, но как оскорбительно для человеческих чувств, как ужасно и противоестественно это кровавое побоище! Что такое героизм, как не торжество насилия? Однажды я видела, как сцепились в кровавой драке два пса. Меня поразила их ярость, но сегодня я поняла, что человек – самое безжалостное и жестокое из всех живых существ.

Я видела, как упали, обливаясь кровью, Демоптолем, Эвриад и Писандр. В пылу боя Телемах был ранен в руку, но Одиссей вместе с раненым сыном и двумя пастухами вновь ринулись в схватку, и от их смертельных ударов пали Эвридамонт, Амфимедонт, Полиб и надменный Ктесипп. К нему, уже умирающему, обратился Эвмей.

– Это, – сказал он, пнув его ногой в лицо, – тебе в отместку за бычье копыто, которым ты запустил в Одиссея, когда он просил у вас милостыню в зале.

Но Ктесипп уже не мог слышать этих слов, так как лежал на полу пронзенный стрелой и уже бездыханный.

Я знаю, что на войне мужчины жестоки, и, говоря о герое, который всем внушает страх и восхищение, мы понимаем, что это человек беспощадный, отнимающий жизнь у других людей и проливающий их кровь. Таковы герой. Чем же Одиссей отличается от прочих?

Я видела, как прорицатель Леод приблизился к нему и с мольбой припал к его коленям:

– Молю тебя, богоподобный Одиссей, пощади мою жизнь. Каждый скажет тебе, что я всегда сдерживал женихов и никогда не обижал даже твоих рабынь. Будет несправедливо, если я умру вместе с теми, кто совершил столько гнусностей.

А Одиссей спесиво отвечал:

– Если ты был прорицателем у женихов, то, наверно, возносил молитвы богам, чтобы я не вернулся домой и кончил свою жизнь в бурном море. Ты тоже хотел, чтобы моя жена оказалась в объятиях кого-нибудь из них, и потому тебе не избежать смерти.

С этими словами Одиссей поднял меч и одним ударом отрубил ему голову. Голова Леода катилась по полу, а губы его еще продолжали шевелиться, моля о пощаде. И этот герой занимал все мои мысли долгих двадцать лет?

Никогда не могла и подумать, что подобная резня произойдет в моем доме, у меня на глазах. Теперь я понимаю крики чаек, вьющихся в небе над дворцом. Даже эти глупые морские птицы возмущены таким кровопролитием. Вероятно, я должна радоваться, что Одиссей вернулся, чтобы отомстить за все зло, причиненное женихами, когда надежда на то, что он жив, была слабее паутинки. Но можно ли чему-то радоваться сегодня, среди этих потоков крови?

Вернувшись из Спарты, Телемах сообщил, что Одиссей направляется наконец на родину, что он уже в море, омывающем Итаку. Глупые женихи вместо того, чтобы повнимательнее вглядеться в горизонт, восприняли это известие как жалкую попытку припугнуть их и повели себя с удвоенной наглостью. И вот грянула неумолимая расплата, теперь их приканчивают одного за другим, как скот, приведенный на убой.

Я видела верного Ментора [6]  [6] Ментор – друг Одиссея, воспитатель и попечитель Телемаха во время двадцатилетнего отсутствия Одиссея.


[Закрыть]. Он вскарабкался на настил и пристроился там, наверху, как курица на насесте, чтобы не вмешиваться в происходящее. Он и пальцем не пошевелил в защиту своего любимого Одиссея и столь же любимого Телемаха. Выходит, грубый свинопас Эвмей и волопас Филесий, которые, вооружившись стрелами и щитами, сражаются рядом с Одиссеем и Телемахом, лучше его со всей его мудростью?

Одиссей сохранил жизнь певцу Терпиаду, который бросился к его ногам, положив на пол золоченую цитру и слезно моля о снисхождении.

– Моя единственная вина, – сказал он, – в том, что я пел во время их пиршеств за скромную мзду, позволявшую мне есть один раз в день и покупать шерстяную одежду. Боги покровительствуют пению, и ты, Одиссей, сжалься над певцом, который всегда приносил богам жертвы и держал в памяти твое славное имя.

Тут вмешался Телемах и стал упрашивать отца не трогать Терпиада, так как пение– это не вина, а певец никак не мог ослушаться приказов женихов.

Увидев, что Одиссей сжалился над певцом, из уголка зала вышел и глашатай Медонт. Он приблизился к Телемаху и стал упрашивать того заступиться за него перед отцом. Таким образом эти двое бедняг уцелели.

По приказу Телемаха была открыта одна дверь, чтобы Терпиад и Медонт могли выйти и возблагодарить богов щедрым жертвоприношением. Дым и запах жареного мяса поднимается вверх и достигает Олимпа, щекочет ноздри богов и располагает их к благосклонности.

Я мечтаю, чтобы боги оказали снисхождение Одиссею, несмотря на всю пролитую им кровь, и побудили его подумать о том, какую жестокую обиду нанес он своим странным поведением супруге.

Одиссей

Когда старая Эвриклея, которую позвал Телемах, вошла в усеянный трупами зал и увидела меня, всего перемазанного кровью и похожего на зверя, растерзавшего другого зверя, она с радостным криком бросилась обнимать меня, не боясь испачкать свои белоснежные одежды.

– Уйми свои восторги, – сказал я ей, – ибо не подобает радоваться чужой смерти. С тех пор как я тайно появился на своем острове, слишком многое из того, что я увидел, доставило мне страдания, до сих пор наполняющие мое сердце болью, а глаза – горючими слезами. Пошли кого-нибудь на крышу: пусть снимут одну черепицу, чтобы души мертвых могли беспрепятственно отлететь из зала.

– Да тут столько мертвых тел, что одной черепицей не обойдешься, разве что всю крышу сломать, – ответила Эвриклея.

– А еще позови сюда, в зал, всех служанок, которые путались с женихами и неуважительно относились к Пенелопе и к ее дому. Слышал я, что из пятидесяти служанок лишь двенадцать запятнали себя позором. Прикажи им вынести трупы из зала, хорошенько выскоблить пол, стены и столы и все отмыть губками, чтобы нигде не осталось ни капли крови.

– Я велю вынести трупы женихов, – сказала Эвриклея, – под открытое небо, чтоб их злобные души отлетели поскорее.

Потом я позвал обоих пастухов.

– Когда служанки все здесь отмоют, – приказал я им, – выведите двенадцать изменниц во двор и острыми мечами быстро отправьте их всех в Аид: пусть они там, во тьме, соединятся со своими любовниками, ненасытными в еде и в распутстве.

Но тут в разговор вмешался Телемах и сказал, что ему кажется слишком легкой смерть от меча для мерзавок, оскорблявших и Пенелопу, и его самого и превративших дворец в грязный притон. Сказав так, он повелел протянуть толстый канат от одной из колонн к крюку, вбитому в стену, ограждающую двор. Упирающихся служанок повесили рядком на прикрепленных к канату конопляных веревках. Они перестали дышать и ушли из мира, жить в котором были недостойны. Последней – чтобы она видела смерть остальных – была повешена коварная Меланфо, шпионка женихов, ненавидевшая Пенелопу.

Но и этого было мало еще не насытившимся местью Эвмею и Филесию. Они схватили козопаса Меланфия, который еще дышал, подвешенный к потолочной балке, и отрубили ему, отчаянно кричавшему, сначала нос и уши, а потом оторвали член и бросили его на съедение собакам. Но собаки, понюхав этот окровавленный и уже покрытый мухами ошметок, отвернулись от него, как от какой-то отравы.

У обоих пастухов были с Меланфием особые счеты. Этот шпион, прислужник и любимчик женихов за скот, пригоняемый ко дворцу, получал от них дары, даже золотые украшения, которые женихи брали из приданого Пенелопы. Кроме того, Меланфий забирал все рога забитого скота и продавал их финикийским купцам.

Месть двух разъяренных пастухов, свершенная с нечеловеческой жестокостью, была расплатой и за собственные обиды, и за оскорбления, нанесенные их царю. Возмездием за такие глубокие обиды может быть только кровь, которая теперь и текла ручьями по гладким камням двора, куда были вытащены все убитые. Над их телами уже жужжали рои мух.

Я велел старой Эвриклее окурить серой пол, стены и колонны большого зала. Сбежавшихся отовсюду верных служанок я обнял и приласкал, и они, руководимые Эвриклеей, сразу же принялись приводить все в порядок. Так на моих глазах постепенно стал приобретать свою былую красу наш дворец.

Мои глаза опять наполнились слезами, и я поскорее вышел во двор, чтобы служанки не видели своего почтенного царя Одиссея плачущим.