Текст книги "Том 2. Месть каторжника. Затерянные в океане (с илл.)"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

XIII

Объяснения. – Каменный топор. – Остров обитаем. – Страх Гроляра. – Героическая защита. – Логическое объяснение. – Промах. – От судьбы не уйдешь.

ЛАНЖАЛЕ БЫСТРО ДОСТИГ ПЕРВЫХ ДЕРЕВЬЕВ и остановился в раздумье: двигаться дальше вперед он боялся из опасения заблудиться впотьмах; с другой стороны, он никак не мог решить интересовавшего его вопроса, так как хотя бананы и росли по нескольку стволов вместе, и расстояния между отдельными группами были не равны, но все-таки было весьма возможно, что это деревья, посаженные человеческой рукой, только заброшенные на произвол судьбы и одичавшие.

Таким образом, Ланжале не мог прийти ни к какому определенному выводу; оставалось только дожидаться рассвета, когда можно будет по гроздьям зрелых плодов судить о том, сорваны ли они человеческими руками или осыпаются сами собой.

Не видя ничего в двух шагах перед собой, Парижанин решил вернуться к ряду кокосовых пальм, которые служили ему, так сказать, путеводными столбами. Попутно он шарил вокруг стволов, надеясь найти расколотую скорлупу ореха, по которой можно было бы судить, кем и каким образом он был расколот. Так он шел с четверть часа, как вдруг его рука наткнулась на какой-то твердый предмет, который он поднял с земли и ощупал со всех сторон. Страшное волнение овладело им: это был кремниевый топор, прекрасно отточенный, совершенно правильной формы, подобный тем, какие еще изготовляют туземцы Австралийских островов, не поддерживающие регулярных сношений с европейцами.

Ланжале видел такие топоры в Новой Каледонии, привезенные с островов, недавно открытых европейцами.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что остров был населен. Обрадованный донельзя своим открытием, Ланжале направился к морю. Но следовало ли ему радоваться? Найденный им предмет, кажется, должен был дать понять ему, что люди, пользующиеся подобным орудием и, вероятно, как все дикари, суеверные и негостеприимные, могли легко оказаться даже и людоедами. Но он думал только о той вести, которую он принесет Гроляру: оправдает ли она в его глазах задуманную рекогносцировку, в благие результаты которой его приятель не особенно верил ввиду непроницаемой темноты ночи.

Благополучно вернувшись к пироге, он застал своего приятеля чуть живым от страха: в отсутствие Ланжале тот пережил нечто столь страшное, столь необычайное, что даже встреча Парижанина с изувеченной акулой бледнела перед его приключением.

– Представь себе, – рассказывал сыщик своему приятелю что без тебя меня посетило какое-то чудовище, которое во чтобы то ни стало хотело вскочить в пирогу, вероятно, для того, чтобы пожрать меня… Но позволь мне рассказать тебе все по порядку!

Не прошло и десяти минут, как ты уплыл, как мои глаза немного освоившиеся с темнотой, увидели в двух саженях от нашей лодки какую-то черную массу, которую я по величине могу сравнить только с корпусом быка или молодого гиппопотама. Над громадной головой торчали два огромных рога. Подплывая к лодке, это чудовище храпело и сопело, как кузнечные меха…

– Словом, голова апокалипсического зверя! – громко расхохотался Ланжале.

– Смейся, смейся! Я просто глазам своим не верил… Когда это чудовище подплыло к самой лодке, то стало издавать какие-то странные, дикие звуки, каких я не слыхал никогда ни в одном языке; затем, ухватившись своей громадной косматой лапой с непомерно длинными когтями за корму, оно хотело вскочить в пирогу и накинуться на меня. В этот момент страшной опасности страх удвоил мои силы, и я со всего размаха ударил чудовище веслом по голове, так как в волнении не мог найти топора.

– К счастью! – перебил его Парижанин.

– Почему к счастью?

– Продолжай, я сейчас скажу тебе, почему.

– Удар был, вероятно, страшно силен…

– Надо думать! Ведь весло – из железного дерева!

– Словом, чудовище тотчас же выпустило корму и с грозным рычанием, за которым последовало два страшных крика, до сих пор стоящих у меня в ушах, поплыло так быстро, что вскоре совершенно скрылось из виду.

– Ну, а эти два крика, что тебе так живо запомнились, можешь ты мне повторить их?

– Ну конечно! Понятно, я не могу ручаться, что это будет совершенно точно. Во всяком случае это звучало так: «Май гоод! Май гоод!»…

– Ха-ха-ха! – неудержимо рассмеялся Ланжале. – Да это на чистейшем английском языке, что означает дословно: мой Бог, мой Бог!

– Откуда ты это знаешь? Разве ты говоришь по-английски!

– Не то что говорю, но столько-то знаю. Я знавал в Африке солдата англичанина, который каждый раз, когда бывал удивлен я или огорчен чем-нибудь, восклицал: «О май гоод! Май гоод!» Он и перевел мне дословно это восклицание.

– Нет, не может быть!

– Теперь позволь мне объяснить тебе все, что было. Остров этот населен – в этом я убедился, – и, вероятно, нас давно заметили туземцы, скрывавшиеся в тени лесных чащ. Среди них, верно, находился англичанин, потерпевший некогда крушение, как и мы с тобой. И он, узнав в нас бледнолицых, решил воспользоваться темнотой ночи, чтобы повидаться с нами, не возбуждая подозрения дикарей… Этот англичанин, конечно, мог бы сообщить нам много интересного, так как, вероятно, уже довольно давно здесь, а ты, из-за твоей трусости, вместо того чтобы отблагодарить его за добрые намерения, чуть не убил его.

– Но эти рога… эти косматые лапы и когти! – оправдывался сыщик.

– Все это – плод твоего воображения… Уж сколько раз ты мне рассказывал разные басни про рогатых и косматых страшилищ! Неужели ты все еще веришь в подобные глупости? Чудовище, спокойно плывущее, заговаривающее с тобой еще издали, чтобы предупредить тебя, правда, на незнакомом языке, в чем оно, однако, не виновато, и удаляющееся после нанесенного ему удара с жалобным стоном: «Бог мой! Бог мой!» Можно сказать, что на этот раз ты сделал серьезный промах, который может дорого обойтись нам…

– Каким образом?

– Да неужели ты не понимаешь, что если этот человек в хороших отношениях с туземцами, то он воспользуется своим влиянием, чтобы навредить нам, в отместку за твое обращение.

– Это было бы мелочно и недостойно! – сентенциозно заявил Гроляр.

– Ну конечно, а ты хотел бы, чтобы он поблагодарил тебя за то, что ты чуть было не зашиб его насмерть.

– Ну, довольно! Ведь это, в сущности, не кто иной, как англичанин, а англичан я не терплю, ты это знаешь.

– У тебя в самом деле прекрасные оправдания на все, лишь только не сознаться, что ты сделал глупость. Но мы завтра увидим, какую встречу нам готовят туземцы. Все, что я могу тебе сказать, так это то, что если они захватят нас и сварят, начинив нам предварительно брюхо пряными травами и кореньями, в большом котле, то этим мы будем всецело обязаны твоему мило-кроткому обращению.

– Вот ты какой! Вместо того чтобы утешить и успокоить меня, еще нарочно запугиваешь!

– Никто от судьбы своей не уйдет, это несомненно, и если нам с тобой суждено быть съеденными, то все же лучше, чтобы нас съели нам подобные, а не акулы!

– Тебе хорошо шутить, а мне ты готовишь ужасную ночь… Я не засну ни одной минуты!..

– Полно, успокойся, ведь нас еще не изжарили, а до тех пор я найду еще средство как-нибудь выпутаться. Раз чужеземец живет среди этих людей, то это уже доказывает, что они не столь кровожадны и жестоки, как можно было бы ожидать.

Между тем взошла луна и залила своим ярким светом тяжелые волны океана, уронив свой отблеск на вершины зубчатых гор, на леса и долины неведомого острова, мирно уснувшего под кровом таинственного безмолвия и ночной тишины.

XIV

Гроляр на страже. – Сожаления. – Закуска по-китайски. – Логическое людоедство. – Печальная история. – Страдания сироты. – Музыкант. – Искусство толковать сны.

НЕЗАДОЛГО ПЕРЕД РАССВЕТОМ ЛАНЖАЛЕ, совершенно изнемогавший от усталости, улегся на дно пироги и тотчас же сомкнул веки, предоставив волей-неволей Гроляру оставаться на страже их безопасности. Под конец ночи луна зашла за высокие гребни гор, и все кругом снова погрузилось в глубокий мрак; только вдали, на краю горизонта, неугомонные волны продолжали сверкать и серебриться под лучами излюбленного мечтателями и привидениями ласкового светила.

В продолжение всего довольно краткого времени своего ночного дежурства Гроляр боролся со страшными галлюцинациями. Ему все время чудились страшные привидения. Раз двадцать собирался он разбудить своего друга, и только опасения вызвать с его стороны упреки в глупой трусости удерживали его от этого. Трудно себе представить, с какой сердечной радостью бедняга встретил рассвет и первые лучи пробуждающейся зари. А между тем, со стороны моря царило все то же безлюдье и беспредельный простор, а со стороны берега – все то же безмолвное спокойствие и та же тишина.

Когда Ланжале проснулся, солнце уже миновало зенит, и время, назначенное им, по настоянию Гроляра, для отсрочки высадки, давно прошло. А потому, едва только он поднялся и вопрошающе взглянул на небо, как добродушно рассмеялся.

– А ты, конечно, и не подумал разбудить меня раньше! Ну что ж, теперь ты, по крайней мере, не можешь пожаловаться, что я лишил тебя возможности высмотреть судно! Впрочем, могу тебя уверить, что с того расстояния, на каком мы находимся теперь от острова, любое судно увидело бы наши сигналы ничуть не лучше, чем с берега.

В этом Парижанин был не совсем прав: дело в том, что суда в море всегда обращают особенное внимание на всякие сигналы, которые им подают с мелких судов или плотов, тогда как сигналы с берега они часто оставляют без всякого внимания, принимая их за простые приветствия, весьма обычные.

Тем не менее его слова утешили Гроляра, который мысленно дал себе слово, очутившись на берегу, водрузить что-то вроде мачты или флагштока на самом краю отмели и сторожить день и ночь, не пройдет ли мимо какое-нибудь судно.

– Теперь соберемся с духом и подкрепимся хорошенько, так как не можем знать, что нас ожидает на острове, но я все же не могу больше терпеть этой неизвестности. Кроме того, не можем же мы всю жизнь оставаться на этой пироге?!

Сыщик не проронил ни слова и последовал примеру своего товарища, который принялся закусывать. Разварного риса с пряной приправой и ломтиками копченой рыбы могло бы хватить на двенадцать человек, и наши приятели приналегли на это вкусное блюдо, запив его пресной водой из бамбукового бочонка, сдобренной несколькими каплями хорошего коньяку из их дорожных фляг.

Кувшинчик арака они приберегли, чтобы расположить к себе туземцев, если те встретят их дружелюбно. Ланжале искусно скатывал рис в небольшие катышки, которые и обмакивал в приправу по обычаю китайцев.

– Это напоминает мне, как мы ели в Америке кускуссу, когда бывали приглашены на пиршества Арби, – сказал сыщик.

– А давненько было то время, верно, дядюшка Гроляр? – заметил Ланжале. – Зато сегодня, быть может, одному из нас придется отведать кусочек другого, ради сохранения своей собственной жизни.

– Что ты говоришь?!

– Предположим, что эти дикари заколют тебя как более жирного и упитанного и затем любезно предложат мне кусочек лакомого мяса, под угрозой подвергнуть меня той же участи, что и тебя.

– И ты мог бы?! – в ужасе прошептал сыщик.

– Что же… я не говорю, что сделал бы это с удовольствием… Но так как, в сущности, я не мог бы своим отказом вернуть тебе жизнь, а исполнив их требование, мог бы спасти свою, то, сознаюсь вероятно, отведал бы твоего мяса для их удовольствия К тому же это все-таки был бы способ усвоить и удержать в своем сердце частичку того существа, которое я больше всего любил на свете!

– Ты циник, Ланжале!

– Нет, я просто логичен!

– Ты мне делаешься противен, Ланжале!

– Ну, а значит, ты этого не сделал бы, ты бы отшатнулся от кусочка моего плеча или лопатки, хорошо поджаренного на раскаленных камнях?!

– Еще одно слово, Ланжале, и я перестану уважать тебя!

– Это мне безразлично.

– В таком случае…

– Да, лишь бы ты сохранил ко мне свою любовь!

– Ты, кажется, с ума сошел!

– Нет, я просто хочу немного посмеяться: ведь это, быть может, в последний раз в жизни; вот потому-то я и хочу как можно плотнее и вкуснее пообедать вместе с тобой сегодня.

– Правда, нельзя сказать, чтобы ты был весел сегодня… – ответил Гроляр. – И я начинаю думать, что, пожалуй, и ты боишься.

– Боюсь?! – громко и нервно рассмеялся Парижанин. – Кого и чего? Ты думаешь, я дрожу за свою шкуру? Жизнь не дала мне ничего столь хорошего, чтобы стоило сожалеть о ней. Я не дитя случайности, как ты, который может себе вообразить, что рожден какой-нибудь герцогиней; я не помню ни отца, ни матери, которые оба умерли от непосильного труда, когда я был еще ребенком. Я, кажется, никогда не говорил тебе о себе, но если я тебя утруждаю этим, то могу замолчать…

– Меня утруждать?! Что ты! Напротив, твое признание, скорее, радует меня, так как доказывает, что ты хоть немного любишь меня!

– Но в моей повести нет ничего интересного, могу тебя уверить… Это обычная повесть сотен нуждающихся и обездоленных людей, которых гнетет нужда и непомерные аппетиты больших городов. Мой отец, подмастерье-обойщик, раздробил молотком палец и через десять дней умер от гангрены; мать, кормившая меня грудью, так горевала по своему мужу, что слегла и спустя две недели умерла от горячки. Я остался на руках бабушки, которая в возрасте шестидесяти пяти лет должна была пойти в прачки-поденщицы, чтобы иметь возможность купить себе хлеба, а мне молока. И я рос, не имея даже представления о какой-либо радости или успехе; не разводя огня в очаге зимой в своей темной, сырой мансарде под самой крышей многоэтажного дома; не зная, куда укрыться от нестерпимой жары летом, когда солнце нещадно раскаляло над нами крышу; питаясь хлебом и жалкой похлебкой без мяса, я рос у своей бабки до тех пор, пока бедная старуха не отдала Богу душу, не успев обучить меня никакому ремеслу. Мне было в ту пору двенадцать лет; я усердно посещал нашу приходскую школу и жадно изучал все, чему нас там учили. Любовь к учению уже тогда проявлялась во мне, но, окончательно осиротев, я должен был проститься со своими книгами и подумать о насущном куске хлеба. Бродяжничество было мне противно, и потому я нанялся к одному каменщику-подрядчику прислуживать рабочим и по хозяйству. Ах, счастливые и богатые дети, которых родители растят в ласке и довольстве, вы не можете даже вообразить себе, сколько горя и страданий переживает ребенок двенадцати лет, оставшийся один на Божьем свете и не знающий даже мимолетной ласки! Единственной радостью, выпавшей мне наконец на долю, было внимание, которое обратил на меня старик – основатель городского оркестра в Бельневиле: предназначив мне амплуа барабанщика, он добросовестно стал обучать меня музыке, предоставляя мне играть не только на барабане, но и на других инструментах. Он же подарил мне и мой первый барабан, инструмент, на котором никто не хотел играть, – я же был вынужден согласиться стать барабанщиком, так как не мог купить себе другого инструмента, который был бы мне больше по душе. Все свое время я отдавал тогда музыке, и если я не записался добровольцем раньше срока, то только из опасения, что мне нельзя будет продолжать работать в этом направлении. Но, вступив в полк по набору, я имел счастье быть зачисленным в музыканты и тотчас же поступил на курсы, готовящие офицеров, где работал усердно, мечтая заслужить офицерские эполеты. Но – увы! – выходка пьяного сержанта и минута самозабвения с моей стороны разрушили навсегда мои надежды. А затем все остальное тебе известно. Быть может, тебе кажется странным, что я избрал именно этот момент, чтобы рассказать тебе все это, но я, право, не знаю, почему всю эту ночь грезил о своем детстве, про бабушку, которая теперь покоится на кладбище Монмартра, и переживал еще раз мельчайшие подробности нашей совместной жизни с ней так живо, что, даже пробудившись, был удивлен, что не вижу ее подле себя. При этом мне вспомнилось, что утопленники, как говорят, перед смертью в течение нескольких секунд переживают всю свою жизнь, и мне казалось, что я тоже пережил теперь во сне всю свою жизнь и это – предзнаменование моей близкой смерти!

Вот почему, желая заглушить в себе это чувство, я позволил себе шутить таким образом, какой мог показаться тебе обидным, хотя я этого вовсе не хотел, могу тебя уверить!

– Меня обидеть ты не можешь, – сказал старый сыщик, растроганный рассказом своего друга чуть не до слез. – Что же касается твоих снов, то ты не настолько суеверен, чтобы придавать им серьезное значение. Кроме того, по науке толкования снов, дурные сны предвещают счастливую действительность.

– Да… Впрочем, теперь эти тяжелые предчувствия уже рассеялись, у меня осталось в душе только особенно яркое воспоминание о моей бедной старушке, и даже если бы я был суеверен, то должен был бы сказать себе, что она слишком меня любила, чтобы служить дурным предзнаменованием… Ну, а теперь мы окончили свой обед… Еще по глоточку коньяка, чтобы придать себе храбрости, а затем – с Богом! Навстречу неизвестности!

XV

Высадка. – Дикари. – Нападение. – Действие трех свистков. – Попутай, убитый налету. – Собака, убитая в пятидесяти шагах. – Музыка и акробатика. – Скучающий король.

ВЫТЯНУВ КАМЕНЬ, СЛУЖИВШИЙ ЯКОРЕМ, и уложив его обратно на дно пироги, наши друзья взялись за весла и спокойно поплыли к берегу с таким видом, будто они не спеша возвращались к себе домой после ночи, проведенной на взморье за рыбной ловлей.

Но и тот, и другой были томимы предчувствиями, хотя оба старались скрывать это, так как они были уверены, что с берега за ними следят…

– Побольше выдержки, милейший, – говорил Ланжале за минуту до высадки, – а главное, не пускай в ход револьвера, разве только при последней крайности. Жди моего сигнала. Да, кстати, ловко ты владеешь этим оружием или нет?

– Как тебе сказать, я не имел случая упражняться в стрельбе с тех пор, как оставил цирк, но в ту пору я разбивал яйца на лету!

– Прекрасно! Эта привычка никогда совершенно не утрачивается, а наши револьверы превосходны! Я же в тридцати шагах без труда попадаю в обручальное кольцо. Но вот мы пристаем; будем маневрировать, как настоящие моряки!

Подойдя по всем правилам морского искусства к берегу, наши приятели выбрались из пироги на песчаную мель, где вода доходила им до колен, и с помощью прибоя благополучно втащили свою пирогу на песок, оставив ее, однако, в таком положении, чтобы в случае надобности можно было в несколько секунд опять спустить ее на воду.

Убрав свои вещи в килевой трюм и тщательно задвинув все кладовки-ларцы, наши приятели спокойно двинулись по песчаному бережку с револьверами за поясом и длинными тесаками в ножнах из крокодиловой кожи на боку.

Не прошли они, однако, и пятнадцати шагов в этом направлении, как раздались оглушительные крики, и целая орава дикарей, размалеванных самым невероятным образом, с головными уборами из перьев высотой в два фута, выбежали прямо на них потрясая в воздухе своими длинными копьями, которые они держали в правой руке, тогда как в левой у них были зажаты пучки заостренных и, вероятно, отравленных стрел.

– Это становится серьезно, – заметил Ланжале, – будь хладнокровен, не то они уничтожат нас раньше, чем мы успеем успокоить их!

Но сыщик чуть было не лишился чувств, и только грозные, энергичные окрики его товарища заставили его несколько подтянуться.

– Стой! – крикнул Ланжале, видя, что дикари на мгновение остановились, чтобы пустить в них свои стрелы или ассегаи…

Гроляр машинально повиновался. В этот момент целая туча стрел обрушилась на них, но, по счастливой случайности, ни одна из них не задела французов.

– Не трогайся с места и предоставь мне действовать, – сказал Ланжале, – а главное, не вздумай стрелять; мы не можем перебить их всех, а смерть одного или двух не спасет нас, а только возбудит их гнев! – И, засунув в рот два пальца, Парижанин трижды свистнул так резко и так пронзительно, что дикари застыли в недоумении.

В этот момент громадный попутай ара, спугнутый свистом, сорвался с дерева и, шумно хлопая крыльями, тяжело пролетел над самыми головами туземцев. Тогда Ланжале движением руки указал туземцам на птицу в тот момент, когда они опять уже готовились пустить в них стрелы, и, выхватив свой револьвер, налету убил ее наповал, так что громадный ара кубарем полетел вниз. При звуке выстрела, совершенно незнакомом туземцам, и падении птицы те, как перепуганные дети, попадали на землю и, растянувшись на животах, боязливо поглядывали по сторонам. Ланжале стоял неподвижно, наслаждаясь своим торжеством.

Спустя некоторое время туземцы решились немного приподняться и, видя, что бледнолицые стоят спокойно и не трогаются с места, несколько осмелели, и один из них решился пойти и подобрать убитую птицу. Он долго рассматривал небольшую огнестрельную рану в грудь навылет и с сомнением покачивал головой. Вскоре его обступила целая толпа, и все они выражали свое изумление и недоумение, показывали выразительно на небо, разводили руками и со страхом взглядывали на Ланжале, как будто хотели этим сказать: «Очевидно, птица убита громом небесным! Кто же этот бледнолицый, который по своему желанию может повелевать громами?»

В этот момент тощая, жалкая поджарая собака, незаметно подкравшись, стала обнюхивать икры Гроляра. Заметив это, туземцы стали указывать ему на нее, отчаянно жестикулируя, но сыщик в своем душевном волнении ничего не понимал.

– Они хотят видеть, можешь ли ты убить эту собаку, как я убил птицу, – подсказал ему Ланжале. – Доставь им это удовольствие, докажи, что и ты владеешь громом, как я!

Но сыщик не хотел застрелить собаку у своих ног и предварительно пнул ее ногой с такой силой, что несчастное животное с воем побежало без оглядки по направлению к лесу. На лицах туземцев выразилось разочарование, так как они ожидали совсем другого. Но в тот момент, когда собака, добежав до леса, оглянулась на своего обидчика, последний вытянул вперед руку и спустил курок. Раздался выстрел – и собака упала с размозженным черепом, несмотря на то что ее отделяло пространство, по крайней мере, в пятьдесят шагов.

Этот новый подвиг бледнолицых пришельцев возбудил громкие крики восторга и восхищения, и отношение к ним дикарей из угрожающего перешло скорее в покорное и заискивающее. Для них было совершенно ясно, что эти бледнолицые, державшие громы в своих руках, должны быть сверхчеловеки.

И вот один из них, по-видимому, предводитель, судя по необычайной высоте его головного убора, выступил на несколько шагов вперед и, указывая бледнолицым на одного из воинов, которого он взял за руку повыше локтя, стал показывать знаками, чтобы убили и его своим громом.

Но едва только последний понял, в чем дело, как вырвался и убежал в лес. Очевидно, вождь желал убедиться, убивает ли этот гром и людей так же, как животных. Поняв это, Ланжале сообразил, что любопытству и экспериментам дикарей не будет конца, и, не желая убивать неповинного человека, решил произвести диверсию и позабавить дикарей более безобидным развлечением.

– Давай-ка, дружище, тряхнем стариной! Уж не так мы с тобой состарились, чтобы совершенно забыть наши штуки, которыми мы зарабатывали себе гроши в Мексике. Я буду изображать оркестр… По местам, господа, почтеннейшая публика! Представление начинается!

– Да ты это серьезно? – спросил сыщик.

– Как нельзя более серьезно. Ну, принимайся, старина. Посмотри, какой колоссальный успех выпадет на твою долю. Вспомни только, как в Мексике мы увлекали индейцев!

С этими словами Ланжале достал из ящика, висевшего у него за спиной, свой неизменный тромбон и принялся наигрывать весело и задорно какую-то плясовую.

Под ее звуки в Гроляре пробудился старый акробат и, увлеченный живым темпом знакомой музыки, он стал кувыркаться через голову, кататься комом, ходить на голове и на руках, обходя кругом всю чернокожую публику, которая буквально ревела от дикого восторга при виде столь необычайных и удивительных штук. Женщины и дети тряслись от смеха и удовольствия. Но вдруг толпа стихла и почтительно расступилась, давая дорогу вновь прибывшей группе людей.

Во главе этой группы восемь человек воинов несли род паланкина, на котором восседал чудовищной толщины старик в красной тунике, обшитой разноцветными перьями, и старого образца каске английских улан, прикрепленной к его гладко выбритой голове медной чешуей и украшенной красным султаном, по меньшей мере в три фута высотой. На лице этого тучного старца отражалась беспредельная тоска и безучастие ко всему; очевидно, его величество страдало безысходной скукой. Напрасно его подданные ежедневно изощрялись в развлечениях при его пробуждении, выдумывая все новые гримасы и пляски: несмотря на все их усилия, им едва удавалось вызвать на его лице лишь слабый признак улыбки.