Текст книги "Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана"

Автор книги: Луи де Берньер

45. патриотический концерт дона Эммануэля

Под умелым попечением Аурелио английский посол проблевался остатками крепчайшей водки. Его резиновые сапоги высушили, а самого напоили отваром, чтобы вернуть сознанию хоть какое-то подобие нормального, если, конечно, не считать вспыхивающих перед глазами радужных огней. Посла отволокли на стуле к месту, где проходила музыкальная феерия дона Эммануэля, но англичанину пришлось встать для первого же номера – дон Эммануэль объявил исполнение национального гимна Великобритании. Ноги посланника не слушались, и он, ища поддержки, грузно оперся на генерала.

В Кочадебахо де лос Гатос имелся музыкальный кружок. Во многих городах есть такие музыкальные клубы, состоящие из инструментов, какие удается отыскать или соорудить, и музыканты соревнуются в громкости звучания, выбирая на свое усмотрение и тональность, и темп. В результате возникает нагромождение ритмов и мелодий, случайных шумов и беззастенчивой фальши, что выше понимания даже Штокхаузена и утрет нос белиберде даже самых-самых претенциозных авангардных джазовых ансамблей. Цель этих собраний сузафонов, треснутых валторн, перебинтованных горнов, самодеятельных бамбуковых свистулек, гитар, перетянутых электропроводом, и аккордеонов, у которых действуют только диезы и бемоли, – выйти на новый уровень удивительно скрипучей какофонии и тем самым усилить впечатление полнейшего хаоса на праздниках.

Но кружок из Кочадебахо де лос Гатос был в значительной степени усмирен терпеливыми наставлениями мексиканца-музыковеда, кому время от времени помогал Дионисио. В связи с предстоящим событием мексиканцу способствовал и дон Эммануэль, который научил музыковеда нескольким патриотическим английским песням, а также ставил детскому хору идеальное произношение.

Эти маленькие детки и поднялись теперь, чтобы исполнить национальный гимн Великобритании. На зрителей смотрели двадцать серьезных мордашек, обрамленных копнами густых черных волос, у девочек завязанных в такие тугие хвостики, что торчали с головенок почти под прямым углом. Все были одеты в самые нарядные красно-черные пончо с кисточками, а когда время от времени дети застенчиво улыбались, обнаруживалась их щербатость, от которой певцы очаровательно шепелявили.

Оркестр взял первый аккорд, сбился, но затем выправился. Однако начал он не «Боже, храни Королеву», а песню итонских гребцов. Сильно удивившись вначале, посол затем раздулся от гордости, точно старый боевой конь при звуке сигнальной трубы. Он стал подпевать, но потом, несмотря на хворобу, обнаружил, что слова звучат незнакомые. Вот что пели двадцать ангельских голосков, немного задыхаясь, но точно ведя мелодию:

 
Я миленький мальчонка,
Нежнее поросенка.
Я в розовой пижамке
И с розочкой в кудрях.
 
 
Что еще педрилкам нужно?
Вот сейчас мы ляжем дружно.
Жопка к жопке, спинка к спинке —
В мире нет счастливей свинки!
 

Восторженная улыбка расплылась на физиономии дона Эммануэля, когда он увидел, как недоумение посла переходит в ярость. Посланник еще не протрезвел, а потому решил, что сможет исправить ситуацию, если пропоет верные слова; он взмахнул руками и запел: «Вот сейчас наляжем дружно…» Такое проявление патриотизма произвело впечатление на оркестр, он подхватил мелодию, а дети запели припев из подправленного доном Эммануэлем варианта, и вместе они совершенно заглушили посла.

– Мне помнится, мелодия была другая, – заметил генерал сыну. – Они что, поменяли гимн?

Дионисио не успел ответить, потому что дон Эммануэль вышел перед собравшимися во дворе Дворца лордов и объявил:

– Наша следующая песенка называется «Британские гренадеры». Надеемся, она понравится вам не меньше предыдущей.

Он поймал взгляд посла, подмигнул ему и повернулся к уже игравшему начальные такты оркестру под управлением мексиканца. Дон Эммануэль и на этот раз усовершенствовал слова:

 
Один морсом захлебнется,
Другой пивом обопьется,
Кому-то смерть запор принес,
Кого-то разобрал понос.
 
 
Но нету ничего страшнее,
Коль сифилис у молодца,
И вечно «кап-кап-кап» с конца,
Как больно жалит гонорея!
 

Посол возмущенно вскочил, и все тоже поднялись, полагая, что нужно устроить овацию стоя. Посланник безнадежно посмотрел на вежливо аплодирующую толпу и малодушно к ней присоединился. Но испытание кончилось не раньше, чем он прослушал изящно гармонизированное исполнение двадцати четырех куплетов «Бал в Кирримуире» плюс «Дина, Дина, покажи нам свои ножки», остроумно замкнутую в бесконечные повторы. В финале, когда настало время полицейскому произнести традиционную речь, посол впал в глубочайшее уныние и, плюхнувшись на стул, гадал, как это без прожекторов удалось высветить площадку красивыми разноцветными огнями.

Косоглазый бывший начальник полиции только-только начал почесывать чирей на носу, мобилизуя красноречие, когда с улицы донесся крик:

– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – и оборванный странник прибыл на своей костлявой лошади.

– Ба! Это же трехсотлетний старик, – сказал Дионисио отцу и тут же об этом пожалел, когда генерал стрельнул в него озлобленным и покорным взглядом.

Дон Эммануэль, недавняя жертва странника, не упустил свой шанс и выскочил вперед.

– Вон тот видал, – сказал он, показывая на удрученного посла, свесившего голову на грудь. Посланник ненадолго очнулся, когда дрын старика треснул его по голове, а затем окунулся в прерывистый обморок, в котором ее величество королева кокетливо вскидывала ножки и декламировала непристойную переделку стиха «Парнишка стоял на горящей палубе».

Суматоха, вызванная появлением старика, совершенно перечеркнула речь полицейского, чье краснобайство невозможно было расслышать за шумом рукопашной схватки: визжали свиньи, направо и налево сыпались тумаки. Когда благие побуждения толпы утихомирить смутьяна иссякли, выяснилось, что тот спокойно сидит на заборе, откуда и наблюдает за потасовкой. Маме Хулии порвали платье, у генерала скособочился медальный иконостас, а дон Эммануэль куда-то пропал.

Когда день клонился из лета в осень, горожане преподнесли генералу «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства» за служение демократии, а также наградили посла за то, что приехал и вследствие этого перенес столько треволнений. Потрепанные экскурсанты вернулись к вертолету, причем посла несли в гамаке.

У винтокрылой машины мама Хулия расцеловала Дионисио в обе щеки, при этом его обслюнявив, а генерал обнял сына и сказал:

– Дио, это был самый напряженный и чудной день в моей жизни.

– Ну что ж, папа, неплохо узнать, как живет половина человечества.

– По счастью, я из другой половины.

– Ну, где еще можно каждый день есть свинину?

– В Саудовской Аравии?

Они рассмеялись, а мама Хулия проговорила:

– Что-то у меня голова побаливает. Нельзя ли мне еще мешочек того шпината?

Генерал забрался в вертолет и увидел, что пилот крепко спит, а на коленях у него раскрыт порнографический журнал. Монтес Соса тихонько взял журнал и поманил Хекторо. Тот, тронув лошадь шпорами, подъехал, и генерал вручил ему глянцевое издание, сказав при этом:

– Думаю, вам понравится.

Хекторо перевернул журнал вверх ногами, перелистал страницы с раскоряченными красотками, над некоторыми серьезно задумался и отдал генералу.

– Извините, – сказал он, – но, по мне, у них не шибко волосатые, и потом, они ж почти все белые. К тому же я сейчас другую книгу читаю, уже на середине.

– Я возьму! – заявил Мисаэль, и генерал кинул ему журнал. Мисаэль засунул его поглубже в котомку, так широко улыбаясь, что на всех его золотых зубах вспыхивало солнце, а генерал посоветовал:

– Смотри, приятель, чтобы жена тебя с ним не застукала.

На следующее утро английский посланник проснулся в резиденции Монтес Соса в Вальедупаре, и в голове у него играли несколько оркестров караульного полка. Особенно выделялся турецкий барабан. Шелковый халат посол надел наизнанку, а тапочки – не на ту ногу. В холле он столкнулся с генералом, который надзирал за стараниями слуг начистить фамильную коллекцию колониального оружия.

– Ничего не помню из вчерашнего, – сказал посол. – Я хорошо провел время?

– Я не говорю по-английски, – ответил генерал единственной английской фразой, которую знал.

– Видимо, хорошо, – проговорил посол и пошел наверх одеваться. Состояние костюма его ужаснуло: на коленях брюки были вымазаны в земле, и от них отчетливо пахло детской неприятностью. В кармане оказались базальтовый фаллос на кожаном ремешке, великолепно украшенный рельефными ягуарами, и клочок грязной бумаги с каракулями.

Посол отнес их вниз и с грехом пополам набрал кастильских слов спросить генерала, что это такое.

– Это знак отличия, – сказал генерал, – «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства», а в записке говорится, что ваши сапоги произвели на всех очень сильное впечатление.

В Кочадебахо де лос Гатос британцы слывут благородными людьми, потому что посланник, беспокоясь, не совершил ли чего недостойного в запамятованный день, заказал партию высоких резиновых сапог всех размеров, и их доставили из Лондона дипломатическим багажом. Он переправил сапоги в Кочадебахо де лос Гатос, где и по сей день их надевают по особо торжественным оказиям в строгой очередности, установленной советом неформальных лидеров города.

46. как Аурелио стал самим собой

Я, Аурелио, говорю, а генерал Фуэрте записывает. Он мне уже сказал: «Аурелио, говори помедленнее», – и ручка у него скребется, как мышь. Я спрашиваю: «О чем говорить?» – и он отвечает: «Аурелио, рассказывай о себе, цсобираю сведения». Он говорит, я – словно редкая бабочка, и мне приятно, но виду не подаю. Нехорошо улыбаться, когда хвалят, это все равно как бахвалиться, а такая похвальба недорого стоит.

Я – это не я, или, если сказать по-другому, меня сразу несколько в одном «я», такая моя жизнь, и потому я разговариваю с генералом Фуэрте – бледнолицым. До того как во мне появилось мое третье «я», Аурелио не разговаривал с бледнолицыми, ведь с первого взгляда ясно – их нет. У них не было лиц, они – как альпака, как кошки, не любят смотреть в глаза и отводят взгляд. Белый смотрел на меня и видел аймара, он видел во мне племя, а не меня, и я тоже, глядя на него, видел только бледнолицего. Но теперь во мне три человека, и я хорошо вижу. Я жил среди разных народов, и для каждого у меня было свое «я», и три этих «я» в одном и есть я сам, но, может, это уже мое четвертое «я», quien sabe? [92]92
  Кто знает? (исп.)


[Закрыть]

Да, я был аймара, это видно по моей одежде, но она – лишь напоминание о той, настоящей, что давно сносилась. Моя широкополая белая шляпа напоминает грудь Кармен – еще одна причина, почему я ее ношу. На мне яркий разноцветный жилет, он богато вышит золотой нитью, а куртка – еще ярче, и на ней черным вытканы ламы, которых никто не видел уже сотни лет, потому что они все вымерли.

Аймара, скажу тебе, не добрый народ, эти индейцы не ласковые, как кечуа, у которых даже речь нежна, словно ласковый шепот. Кечуа радушнее нас; однажды случился большой пожар, и в нем уцелели только добрые души. Аймара любят драться на праздниках, мой брат в такой драке погиб. Я перепрыгнул через его могилу, чтобы вырасти. Брат расколол себе голову о камень, когда на ярмарке затеяли борьбу. Еще аймара напиваются огненной водой, едят одну картошку и оттого сильно глупеют; они воняют, потому что жалеют тратить воду на мытье; в здешних краях гибнет тело Пачамамы, и что бы я ни пил, сначала вылью немного на землю, ты видел, потому что Пачамама умирает от жажды. А виноват в этом Инти, Инти-солнце; оттого что нет воды, женщины моют волосы своей мочой.

Но так было не всегда. Сначала, когда Виракоча сотворил нас, в небе жила только Луна, а на высоких плоскогорьях лежали огромные озера, там, где теперь только соль и пыль. Во времена Луны мой народ был велик и многочислен, а земли наши – больше владений инков. И был еще один народ, хуже нас, тех людей создали из слизи, и они жили тем, что ловили рыбу, но ничего не отдавали Пачамаме. Их называли по-разному: «пожиратели водорослей» и «раздувшаяся печенка», эти люди были уродливы, тупые, грязные и ленивые; но вот мы пали и стали, как они.

«Как это случилось?» – спрашивает генерал Фуэрте, Царапая ручкой, словно курица роет в уличной пыли, и я говорю: «Ты хочешь услышать легенду или узнать, что думаю об этом я?» И он отвечает: «И то и другое, конечно». Но, может, легенда и то, что думаю я, – две стороны истины. Легенда гласит: однажды вдруг вышло Солнце, и высушило озера, и превратило в соль все земли Тьяуанаку вокруг «Срединного Камня», чье настоящее имя никому не известно. И двенадцать наших племен сражались друг с другом, а потом пришли инки и победили нас, потому что мы были разобщены, и почти всех нас инки превратили в кечуа. Но я думаю, мы пали из-за Тунупы.

«Кто это – Тунупа?» – спрашивает генерал, а я говорю: «Я собирался тебе рассказать», – и он отвечает: «Прости». Тунупа – тот, кого Мисаэль называет «Чанго», но только наш громовержец добрее. Тунупа живет в вулканах. У Тунупы было пять воинов, все на одно лицо. Они носили белые одежды до земли и бороды, похожие на птичьи гнезда; у них были голубые глаза и светлая кожа. «Белые люди?» – спрашивает генерал Фуэрте, и я отвечаю: «Наверное, нет, потому что бледнолицые источают ненависть, а Тунупа – любовь». Тунупа повелел нам не напиваться и иметь одну жену. Он сказал: «Творите добро, не надо зла», и приказал нам любить друг друга, а не воевать; тем, кто ему поверил, он окропил головы водой. Но царь рассердился на Тунупу, потому что тот обратил в свою веру царскую дочь, и тогда царь (я забыл его имя, потом само вспомнится, когда не надо) убил всех последователей Тунупы, а самого прогнал вон. Никто не знает, куда отправился Тунупа. Может, пошел через море и стал морской пеной; может, пробрался через отмель и на каноэ уплыл из Тикикаки в море; может, слился с Виракочей, quien sabe? Наверное, мы пали оттого, что никогда не любили друг друга и продолжали пить и воевать. Вижу, ты удивлен; знаю, ты думаешь, Тунупа – испанский бог Иисус, испанцы тоже так думали; они плохо к нам относились – говорили, что мы убили каких-то святых, вот как обстоит дело.

Генерал Фуэрте говорит: «Расскажи еще легенды твоего народа», – и тогда я спрашиваю: «Знаешь историю про обезьяну и кролика?» – а генерал мотает головой и записывает. Жила-была обезьяна, и говорит она кролику: «Ты замечал, что дерьмо прилипает к меху?» – а кролик отвечает: «К сожалению, да», – и тогда обезьяна говорит: «Вот и чудно»; хватает кролика и подтирается им.

Генерал Фуэрте говорит: «Это предание твоего народа?» – и я отвечаю: «Теперь да, потому что я только что его сочинил, а ты скажи: "Ха-ха-ха, теперь поведай еще о себе"».

Я был аймара, мой народ жил на плоскогорье по ту сторону горного хребта, что значит, наши многочисленные племена обитали там, где Пачамама не умирает. Но потом бледнолицые стали обрызгивать нас ядом с неба, стрелять в нас и подкладывать на наши тропы бомбы, которые превращались в гром и молнию, когда на них наступишь; а все потому, что белые хотели забрать нашу землю. Вот отчего мы ушли оттуда, и я направился в джунгли. Но пока я шел, в меня дважды попала молния, и вот так я стал ятири, что значит – колдун; в горах мне не у кого было учиться, но меня обучила молния – одеваться в белое и предсказывать по зародышам ламы, втыкать ножи в пол, когда рождается ребенок, и зарывать в землю послед, возвращая его Пачамаме в обмен на ребенка.

В джунглях я научился быть своим вторым мной, наванте. Это добрый народ; вот так я сравнил и понял, что аймара – не добрые. По вечерам наванте затевают борьбу, но дружескую, в ней никого не убивают. Это очень хорошо. У меня было две жены, сначала одна, потом другая; первую украли рудокопы, и больше я ее не видел, а вторая умерла от того, что к нам пришел бледнолицый с Библией; он чихал. Этот чих убил всех моих детей и половину нашего народа, все они умерли от чихательной лихорадки; и тогда мы убили бледнолицего, чтобы спасти народ; потому что иногда ради добра нужно совершить зло. Но похоронили мы его с крестом и Библией, со всем уважением, чтобы не казалось, что мы мстим.

В джунглях я научился быть пахе, на языке аймара – это ятири, колдун. А хочешь знать, как обучаются волшебству? Генерал кивает и говорит: «Ладно, Аурелио, но – и я отвечаю: «Никаких, волшебство – дело серьезное».

Все произошло потому, что я спас от смерти младшего вождя по имени Дьянари, а потом пахе племени спас жизнь мне, когда джунгли задавили меня и я умирал. Я расскажу, чему научил меня пахе. Знаешь ли ты, что у всего есть своя песня? И все можно излечить песней, только нужно точно знать – какой, ведь каждая песня – тропа. В каждом звере есть песня, и чтобы научиться ей, нужно стать зверем, это ж ясно. Так вот, чтобы научиться песням, берешь айауаски, [93]93
  Дикая лиана, из корней которой готовят наркотический настой.


[Закрыть]она ужасно горькая, или шори – это лоза. А чтобы научиться песням муравьев, даешь им себя искусать, рыжие муравьи самые кусачие, а для этого прижимаешься горлом к дереву и высовываешь язык, и четыре дня нельзя ничего есть, кроме обезьян-ревунов и певчих птичек. Потом вызываешь духов трубой из хвоста броненосца; ты сразу узнаешь, если придет злой дух, он воняет хуже мертвеца. Пахе снял с меня всю одежду и нарядил в перья попугая и ожерелье из улиток, он вдохнул мне в рот дым, и я узнал, что есть тропа к каждой песне, и познал дух зверя. Знаешь ли ты, что духи лечат болезнь? Я пою над снадобьем, и дух входит в него, иногда это дитя водного духа с телом ребенка и рыбьим хвостом; можно сыграть на тетиве, зажав ее во рту: донг-донг-донг, она призывает духов, и труба из хвоста броненосца тоже, а есть еще песни для бамбуковой свистульки. Я выучился превращаться в разных зверей: становился белоснежной цаплей, чтобы научиться понимать бледнолицых, и летал над их жилищами, что холмятся до небес, и тогда сказал себе: «Я не хочу жить, словно термит». Но любимый мой зверь – орел, это мой зверь. Я летал на край неба. Знаешь ли ты, что там, на краю, только визг свиней? Я стал пахе, слышал все звуки и мог петь, и песня сказала: «Летит хищный орел», – и тогда я превратился в орла и много полезного узнал от других птиц. Знаешь ли ты, что кондору нравится радуга? Пахе сказал мне: «Теперь ты чародей, и люди станут избегать тебя и говорить, что в их несчастьях виновато твое волшебство».

Это сбылось, я ведь не справился с чихающей смертью, и вот почему я ушел, живу сам по себе и развожу собак. Я женился на Кармен, она черная, только волосы у нее были рыжие, а потом побелели, и я стал своим третьим «я», которое найдет понимание с любым народом; во мне уместилось несколько человек. Теперь я знаю, как много есть разного волшебства. Я узнал, что есть священники, которые превращают вино в кровь и хлеб в плоть не понарошку, а по-настоящему, и это великая тайна. Я знаю, что Педро владеет волшебством зверей, а Дионисио – совсем другой колдун, это мы его таким сделали, когда на обряде все святые передали ему силу в танцах и песнях.

Вот теперь я живу в джунглях с Кармен и дочерью Парланчиной, которая умерла и потом родила ребенка, так что я – дедушка духа. Парланчина следит за тропами в джунглях, стережет их и всегда ходит со своим любимым оцелотом, который спит рядом с ней; она замужем за Федерико, сыном Серхио. Федерико тоже мертвый, ему нравится караулить тропы в горах. Я говорю Парланчине: «Смотри, дочка, семейная жизнь не сладится, когда один все время в горах, а другой – в джунглях», – а она отвечает: «Но ведь ты, папасито, живешь сразу в двух местах. Что ж ты мне сказки рассказываешь?» И я смеюсь, потому что это правда. Я всем сердцем люблю Парланчину, и когда вижу ее, мне хочется плакать, такая она красивая; она вроде тебя – вечно заставляет меня сказки рассказывать, только не записывает их, а запоминает, но все равно просит рассказать еще и еще раз; одну я рассказал вчера, хочешь послушать? Ладно. Вот тебе сказка.

Как-то раз один человек пошел ловить рыбу, а поймал огромного орла и подумал: «Выкрашу его синим и красным»; так и сделал. И понес орла на вершину вулкана, чтобы сбросить в жерло как подарок богам, но орел этого совсем не хотел и сам столкнул человека вниз. Здесь и сказочке конец.

Генерал Фуэрте спрашивает: «Это старинная сказка твоего народа?» – а я отвечаю: «Нет, это мой сон»; но, может, когда-нибудь он будет старинной сказкой. Каждая история с чего-то начинается. Ну хватит уж, наверное, писать? У генерала затекла рука, он ею трясет и говорит: «Все равно чернила кончились», – а я отвечаю: «Вот почему память лучше. В ней чернила не кончаются».