Текст книги "Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Но пощада была совсем не такой, как я ожидал. Поутру состоялось аутодафе, и Непорочный по этому случаю явился в пурпурных одеждах. Приговор выносили многим, мне – последнему. Моих друзей трудно было узнать после того, что с ними сделали, и я стыдился, что сам цел и невредим. У нас отобрали все вещи и передали их Святой Палате. Меня отвели домой, где описали мои жалкие пожитки, вплоть до последней ложки. Еретиками признали всех жителей, а потому все, что было в поселке, свалили на тележки и в грузовики. Тем, кто сознавался неохотно, выкололи глаза; слепых обмотали веревкой и привязали к отцу Белибаста. Его не ослепили, а велели повсюду водить этих людей как предостережение другим.

Меня же покарали. Посадили на осла и прогнали по улицам. Люди должны были бросать в меня камнями. Это им охранники приказали, но ни один камень не попал в меня. Когда мы снова подъехали к церкви, один охранник вытащил нож и отрезал мне нос. Не стану рассказывать, что я испытал, это неописуемо, да и нет сил говорить, до сих пор не могу привыкнуть. Правда, теперь я вижу в том некую справедливость, если воспринять это как наказание за то, что я предал Сибилу.

Меня отвязали от осла, я рухнул на землю, но был поднят окружившими священниками. Они надели на меня санбенито – рубаху с желтыми крестами на груди и спине – и приказали носить ее всю оставшуюся жизнь. Велели до конца дней ходить босиком и запретили касаться людей. Дали деревянный лоток, как у разносчика, чтобы укладывать в него свой скарб. Кровь сочилась у меня на рубаху и стекала по ногам. Мне казалось, я сейчас умру, все внутри обвалилось.

Вперед вышел монсеньор и по-доброму мне улыбнулся.

– Во что веруешь? – спросил он.

– Верую в Иисуса Христа, – ответил я.

Он обернулся к священникам и призвал их возрадоваться. Клянусь, на глазах у него блестели слезы счастья.

– Возблагодарим же Господа! – сказал он, обнял меня за плечи и расцеловал.

53. мексиканец-музыковед вспоминает, как строилась стена

Я живу здесь уже довольно долго, но для меня по-прежнему остается удивительной загадкой неослабевающая страсть к зодчеству у людей, которые по своей природе расположены к праздности и распутству. Возведение стены пришлось на время, когда я нахватался каких-то красных тварей на плато. Они вскарабкиваются под штаниной и забираются в кожу. Счастлив тот, у кого штаны плотно прилегают к пузу от достатка или худобы, тогда эти сволочи выше пояса не поднимаются. У меня появились жуткие язвочки, так чесавшиеся, что просто можно было с ума сойти, и я разругался с Эной и Леной, потому как подумал, что кто-то из них гульнул на стороне и подцепил сифилис. Вне себя от негодования я отправился к Аурелио, и он посоветовал мне замазать болячки жиром, чтобы гады задохнулись, ну и, конечно, они там передохли, а у меня началась аллергия на их трупы, от которой все чесалось еще хуже. Я опять пошел к Аурелио, а он говорит: «Скажи спасибо, что это не подкожный овод», – и мне припомнилось, как недавно один такой укусил лошадь в глаз и что из этого вышло. Глаз быстро превратился в скопище отвратительно извивавшихся личинок, и я думал, жеребец околеет, но Серхио вырезал ему глазное яблоко и промыл глазницу спиртом. Все бы хорошо, только лошадь стала ходить кругами – одной стороной-то не видела. Тут Дионисио говорит: «Пустяки», – нашел серую гальку и краской нарисовал на ней глаз. Вставил коню, и тот теперь ходит прямо, вот как это объяснить? Правда, видок – посмотришь и вздрогнешь.

Дон Эммануэль купил этого жеребца и как-то раз поднимается на нем ко мне на гору, дает листок бумаги и говорит, что там записана редкая английская рождественская песня, дескать, не заинтересует ли она меня для коллекции? Песня очень длинная, потому что в каждом куплете прибавлялось по строчке, и называлась «Двенадцать дней Рождества». Вот последний куплет:

«На двенадцатый день Рождества моя любовь прислала мне дюжину дерганых лохматок, одиннадцать прыгучих коблов, десять оторванных яиц, девять отгрызенных сосков, восемь пердучих жоп, семь расстриженных викариев, пять хористов. Четырех блудников, трех французских шлюх, пару дверок от сортира и господина Монтагю из Болье».

Дон Эммануэль очень нежно пропел мне все своим чудесным баритоном, а я, признаюсь, совсем растрогался и говорю: «Хорошо бы вы спели ее английскому посланнику, когда он к нам приезжал». Слов-то я не понимаю, по-английски знаю чуть-чуть, но послал песню вместе с записью мелодии моему агенту в Мехико, надеясь, что, может быть, ее включат в новую международную антологию фольклора, а доходы от продажи поступят в ЮНИСЕФ. Поведение дона Эммануэля порой обескураживает, но на этот раз он совершил нечто весьма похвальное. У них с Фелисидад опять размолвка, и весь город только об этом и говорит. Хорошо бы у них все было так же счастливо, как у Папагато с Франческой; та опять забеременела и уже ходит вперевалку. Все удивляются, потому что она еще кормит грудью первенца. Насколько мне известно, и их ягуары ожидают прибавления. Скоро они нас заполонят. Мне вот пришлось укрепить крышу, а то Лена говорит, ягуары как-нибудь продавят кровлю, когда будут принимать солнечные ванны.

Я, мурлыча мелодию, которой меня научил Дионисио, заканчивал возиться с новыми стропилами, и тут пришел генерал Фуэрте. Как истый джентльмен старой школы, он поцеловал ручку Эне и Лене. Затем подошел ко мне и говорит:

– Может понадобиться твоя помощь.

– А что такое? – спрашиваю. – Вернулся трехсотлетний старик и на кого-то напал? Или граф наконец-то отрезал кому-нибудь нос? Может, Фелисидад разбила тарелку об голову дона Эммануэля? Не съел ли кто «Цыпленка для настоящего мужчины» в ресторане Долорес?

А генерал говорит:

– Нет, угадывай дальше.

– Хекторо взял четвертую жену? Неужели подъемник оборвался? Опять нужно везти тракторы?

– Ты на верном пути, приятель, – говорит генерал. – Мы будем строить перед городом стену поперек долины.

– Что?! – закричал я. – Опять работать?

Я ужаснулся, потому что кроме доставки тракторов помогал Дионисио и учителю Луису строить в болоте огромную карту мира и уже достаточно наломался. Но я ушам своим не поверил, я просто обалдел, когда узнал, зачем нужно строить эту стену, и бегом бросился на площадь.

– Неужели мы должны строить стену только потому, что так якобы велел дух приемной дочери Аурелио? – спрашивал я, но в ответ слышал всякую чепуху.

– Так боги же не смогут нам помочь на этот раз, – сказал Серхио.

– Да на какой «на этот раз»? – воскликнул я.

– Так вышло, что святых сбили с толку, – ответил Мисаэль.

– Укрепления нам пригодятся, – сказала Ремедиос.

– Для чего? – спрашивал я. – Нам что, грозит вторжение?

А шлюха Долорес заметила:

– Только пусть вторженцы будут при деньгах, и чтоб у них хорошо стоял, тогда я согласная.

Пробиться сквозь это нагромождение бессмыслицы я не смог, никто меня не слушал. Липовый священник дон Сальвадор выкрикивал непристойности на латыни, граф размахивал мечом и грозился потопить захватчиков в реках крови, а отец Гарсиа серьезно говорил, что архангел Сандальфон очень тревожится за нашу безопасность.

– Ничего плохого в том, что всем найдется дело, – сказал дон Эммануэль. – Руки всегда должны быть чем-то заняты.

Фелисидад сплюнула на землю и ответила:

– Вот это-то меня и печалит – то, чем у тебя заняты руки.

В общем, мы построили стену. Я впервые порадовался конкистадорам, воскрешенным Аурелио. Обычно они чванятся и болтаются повсюду в своих ржавых доспехах, спотыкаясь о ягуаров, пьют без меры, матерятся и изводят женщин назойливыми приставаниями. В довершение всего выглядят кретинами и пускают слюни. Аурелио говорит, это оттого, что они слишком долго были замороженными, и нужно проявить терпимость, но мое терпение уже все вышло. А вот когда мы занялись постройкой военного объекта, делом для них понятным, конкистадоры трудились, как заведенные.

Мы привезли невероятное количество цемента и песка, оплаченных донной Констанцей, и я уж и не упомню, сколько раз караван мулов ходил в Ипасуэно и обратно. Я растерял весь жирок, какой накопил с тех пор, как очутился на попечении Эны и Лены. Стену мы построили трехметровой высоты и на два метра заглубили, она протянулась через всю долину; в центре поставили сторожку для входа и выхода и соорудили небольшую арку для реки. В конце строительства возникли некоторые сложности: захватчики могли бы просто взобраться по горным склонам и обойти нашу стену, и потому ее продолжили по горе, сколько могли, и мы сочли, что раз сами туда не взбираемся, то и никто не залезет.

Когда я уже полагал, что месяцы тяжкого труда позади и вот теперь в честь окончания строительства состоится большой праздник, граф вдруг заявил: мол, весь его богатый опыт говорит, что стена бесполезна, если нет крепостного рва, потому как существуют осадные лестницы и крюки. И опять началась работа: мы выкопали ров, а вынутый грунт насыпали перед стеной, чтобы защитить ее от метательных снарядов. Учитель Луис все рассчитал, и ров точнехонько заполнился водой из реки, едва подняли деревянную заслонку. Донна Констанца заявила, дескать, теперь-то она понимает, что и с каналом к ее плавательному бассейну все было бы в порядке, если б работа делалась, как надо. Кажется, ей так никто и не объяснил, что тогда все нарочно делалось наперекосяк. Остальным это прекрасно известно и очень всех веселит.

«Ну, настало время праздника», – решил я и стал обдумывать программу концерта городского оркестра. Я уже мысленно сочинял мелодии для матросской пляски и народного танца харабе, обдумывал, кого бы попросить организовать танцы хоропо, когда Аурелио во всеуслышание объявил, что хочет провести эксперимент.

Аурелио – индеец из племени аймара, его народ столетиями находился под властью инков. До сих пор все аймара немного говорят на кечуа, который им навязали когда-то властители. Аурелио сказал, что хочет узнать, возможно ли строить стены, как делали древние, – из многоугольных блоков, так идеально подогнанных друг к другу, что между ними не просунешь и лезвия ножа. Хуже ведь не будет, сказал он, если стена еще поднимется. Хекторо предложил разобрать храм Виракочи и использовать его блоки для стены; ограниченный человек, хоть и делает вид, что много читает. У него всегда книга перевернута вверх ногами, и губы шевелятся.

К моему изумлению, идею все поддержали; Дионисио объяснил мне, что все горожане обязаны Аурелио жизнью, а потому хотят его порадовать. От нас, значит, требовалось собраться на площади у столба, и в означенный вечер мы столпились там, пришли даже Эна с Леной, которые к тому времени уже со мной помирились, поскольку я извинился.

Развели четыре огромных костра, появился Аурелио, весь в белом, что у его народа считается цветом колдуна, и обратился к нам:

– Во времена моих предков стены строились так: сначала брали камень, обливали жидкостью, и он становился мягким, как глина, потом клали на место и придавали форму. Затем поливали другой жидкостью, и камень затвердевал. Вот потому стены инков и получались такими. Сегодня вам ничего не нужно делать, лишь стойте здесь – одно ваше присутствие поможет мне, пока я буду выспрашивать у предков секрет.

И Аурелио вошел в костер. Народ ахнул, все подумали: сейчас сгорит. Но индеец вышел из пламени невредимым и вошел в следующий костер. Мы снова ахнули, а он опять прошел сквозь огонь целехоньким. Что-то громко бормоча, он так и ходил из одного костра в другой, и чудо уже весьма приелось. Я развлекался тем, что изучал пятна на луне.

Наконец Аурелио в последний раз вышел из огня; одежда у него была выпачкана сажей, подошвы ступней явственно дымились. Прокашлявшись, он сказал:

– Спасибо, это все.

Сильно разочарованные, мы разошлись по домам; видимо, ничего не получилось. Но через неделю Аурелио вернулся из джунглей с мешками на четырех мулах и позаимствовал у Долорес котел, в котором она обычно готовила гараполь [100]100
  Виноградный алкогольный напиток.


[Закрыть]к обрядам. Не знаю, какую гадость он набрал для своей мешанины, все было какое-то сморщенное и неузнаваемое. Когда я раз пришел взглянуть, чего он там делает, Аурелио набрал полный рот рома и прыснул им на свое варево, отчего ром весьма эффектно вспыхнул. Потом индеец долго обдувал котел сигарным дымом, потрясающе ловко впихивал пестик в бутылку для коки и без устали по ней колотил.

Меня там не было, когда он вылил жидкость на камень и тот стал мягким, – об этом мне дома сообщил запыхавшийся генерал. «Господи, неужели опять работать?» – подумал я и оказался прав.

С горного склона мы прикатили здоровенные валуны и подняли нашим подъемником. Пришлось соорудить подъемный кран, чтобы поднимать их на стену, действовать обычным способом с земляной насыпи мы не могли – с одной стороны мешал крепостной ров, с другой – дома. Аурелио поливал камни жидкостью, мы лопатами их формовали, и потом они затвердевали от другой поливки. Индеец был так доволен, что даже я, хоть порвал жилы и стер к чертям все руки на этой работе, порадовался за него, глядя, как он вытанцовывает, воздев к небу руки. Обычно-то он само достоинство.

И что же мы получили в результате? Колоссальное оборонительное сооружение, возведенное по просьбе духа, для защиты от немыслимого вторжения, в наше время невозможного. Правда, имеются и положительные моменты: стена прикрывает от ветра с долины, и сорванное с веревок выстиранное белье больше не летает по плато; уменьшилась опасность лавин, поскольку с горного склона убрали все камни, а также очистили от них плато и андены, что способствует огородничеству; со стены хорошо смотрится заходящее солнце; в крепостном рву развелась недурная рыба и вполне съедобные водоплавающие; тракторы определенно доказали свою полезность; мы устроили грандиозный праздник, после которого Антуан и Франсуаза поздравили меня с сочинением двух новых благозвучных композиций, а городские власти наградили орденом «Высочайшего Подъема имени Устройства» за заслуги в области архитектуры и музыкального образования. Я напился, как сапожник, но хочется верить, моя благодарственная речь была именно такой остроумной и удачной, как мне припоминается. Эна и Лена всякий раз хихикают, когда я о ней заговариваю.

54. о смерти и возвращении

Когда Хосе укусила змея, на него посмотрела беременная женщина, и потому он умер. Франческа не виновата, что взглянула: она шла проверить плетеную ловушку – не попалось ли туда хоть сколько креветок – и знать не знала, что на большом подъемнике с плато поднимают Хосе. Никто Франческу и не обвинял, но сама она долгое время чувствовала себя очень виноватой.

Хосе ужасно не повезло, когда он махал ножом на банановой плантации. Обычно змеи стараются быть неприметными, и эта лежала себе, пока мачете не врезался ей в бок, и тогда она рефлекторно вонзила зубы в ногу Хосе, выпустив весь свой яд. Вообще-то змеи яд берегут, расходуют его очень экономно и впрыскивают в жертву ровно столько, чтобы ее парализовать и подготовиться к приему пищи. Когда они хотят просто отпугнуть животное, то выпускают яду совсем чуть-чуть – мол, в другой раз будь повнимательней. Стань змеи людьми, они бы оказались человечками такого сорта, что копят мелкие монеты и кладут их на банковский счет, шоколад едят только по воскресеньям после обеда, верят, что перспектива незамедлительного телесного наказания способна удержать преступников, скептически относятся к социальным службам и на Рождество дарят носовые платочки. Но змея Хосе от боли пришла в такую ярость, что в отместку выпустила ему в ногу весь запас смертоносной анестезии и в горьком озлоблении поползла умирать туда, где ее потом сожрали благодарные муравьи.

Хосе так сильно побледнел, что его честное смуглое лицо стало серым; он сел на траву, и его все сильнее колотила дрожь от ожидания традиционного в таких случаях лечения. Серхио и охотник Педро подбросили монетку, и Педро проиграл. Он хотел повторить жеребьевку, но Хосе сказал:

– Ладно, приятель, я тебя заранее прощаю. Давай с этим покончим.

Педро достал из чехла мачете и большим пальцем проверил, острый ли. На пальце появился тонкий порез – мачете был заточен хорошо. Педро был хоть и в летах, но очень высокий и гибкий, и вид сильного, облаченного в звериные шкуры и привычного к крови охотника придавал Хосе уверенности, что все будет сделано умело.

– Закрой глаза, дружище, – сказал Педро, и Хосе изо всех сил зажмурился, будто стараясь вогнать глаза в череп.

Одни говорят, что самая сильная боль – когда ломаются кости, другие – что при родах или если вдруг засбоит сердце. Хосе показалось, острый клинок мачете вонзился в него, как пуля или камень из пращи. Он дернулся, запрокинул голову, и взорвавшийся в ней пронзительный вопль, какой никогда прежде не срывался с его губ, затопил все тело. Пока Хосе был оглушен этой лавиной, отнявшей все мысли и чувства, Педро занес над головой мачете и вторым абсолютно выверенным ударом завершил ампутацию.

Хосе почувствовал, как в животе все тает, взглянул на свои руки, дрожащие, точно листья на ветру, постарался сдержать накатывающую дурноту, и его вырвало. Он раньше не знал, что можно не просто претерпевать боль, а целиком превратиться в нее.

Серхио быстро и туго перетянул обрубок жгутом, скрученным из рукава рубашки, а Педро помочился на дно котомки и надел ее на культю, чтобы не допустить заражения, – старое народное средство.

Хосе потерял сознание («Это от жары, а не от боли», – объяснял он потом); Педро взвалил его на плечи, будто подстреленного оленя, и побежал к подъемнику, а следом за ним, утирая взмокший лоб остатками рубашки, бежал Серхио, еще не пришедший в себя после операции. На вершине утеса Франческа нагнулась, любуясь видом, и неумышленно стала причиной смерти Хосе. Тот открыл глаза, увидел, что на него смотрит беременная женщина, и понял: все кончено.

В городе поднялась суета. Куда-то запропастился Аурелио; два его «я» соединились в одно, чтобы обсудить с богами исчезновение Федерико, а Дионисио Виво, о ком говорили, что он может управиться с чем угодно, лишь бы оно было эффектным, находился в Санта Мария Вирген, в постели с двумя сестричками, что ухаживали за его машиной.

Хосе отнесли в бордель: он пожелал умереть там, где познал величайшее на свете счастье. Хосе заметно опух, на лбу выступил крупный пот. Появилась Ремедиос и обратилась к Педро:

– Раз Аурелио нет, придется тебе заняться им, ты лучше других разбираешься в змеиных укусах.

Педро грустно покачал головой и заглянул в непроницаемые карие глаза Ремедиос:

– Мне известны тайные слова только для зверей. Вот если б Хосе был животным, тогда другое дело.

– Попробуй лошадиное словечко, – раздался прокуренный голос шлюхи Долорес. – Мужик – он что жеребец.

Педро опустился на колени и что-то пошептал на ухо Хосе, поднялся и сказал:

– Нет, духи покинули меня.

– Попробуй свинское словечко, – посоветовала Фульпенсия Астиз – предводительница фанатичных женщин, что возвели в культ беременность от Дионисио Виво. – Я слыхала, человеческое мясо по вкусу как свинина.

– Я однажды разговорился с одним мужиком из племени, которое съело первого епископа Ретреты, так он сказал, старики говорили, епископ по вкусу напоминал телятину, – возразил Мисаэль.

– Всем известно, что епископы на вкус разные. Все зависит от того, чем они питаются, – сказала Петиция Арагон, чьи глаза сегодня были темно-лиловыми.

– Хватит вам! – простонал Хосе. – Просто позовите отца Гарсиа. Я так и так умру, потому что видел, как Франческа на меня смотрит.

С улицы донеслись покаянные стенания – за дверью вопила Франческа, не пожелавшая войти, чтобы не отягощать страдания больного взглядами беременной.

В полной боевой готовности спешно прибыл отец iГарсиа со святой водой, ромом вместо вина для причастия и кулебяками вместо облаток. Пришел липовый священник дон Сальвадор с новым двуязычным изданием Катулла, которое ему отыскал Дионисио, когда ездил в столицу повидаться с редактором «Прессы».

– Выйдите все, – приказал отец Гарсиа. – Я буду его исповедовать.

– Я исповедуюсь при всех, – сказал Хосе, – я своих грехов не стыжусь.

– Но если тебе за них не стыдно, Господь не простит тебя, и ты отправишься в ад, – возразил отец Гарсиа.

– Плохо же ты о нем думаешь, – ответил Хосе. – Прежде чем согрешить, я всегда вставал на колени и спрашивал Господа, не возражает ли он, но Бог ни разу меня не остановил.

Улыбка осветила скорбное лицо отца Гарсиа, и он произнес:

– Ну давай, начнем исповедь.

– Как-то в Чиригуане я трахнул племянницу полицмейстера, когда ее продали бакалейщику Педро; ей исполнилось всего двенадцать, но похотлива была, как кошка, и потом я еще много раз с ней это проделывал. Во время битвы «Доньи Барбары» я бросил в Хекторо бутылкой анисовой водки «Восемь братьев», что было греховной тратой и денег, и хорошей выпивки, а у Хекторо потом щипало глаза. Один раз я дал столовую ложку рома вопящему младенцу, чтобы он заткнулся, и ребенок чуть не умер. Когда мы жили на равнине, я стащил моток колючей проволоки с хасьенды дона Хью из Чиригуаны. Еще увел и присвоил неклейменого телка дона Эммануэля. Я так много времени размышлял о смерти, что порой забывал жить; мальчишкой я три года каждый день занимался онанизмом, пока одна женщина не сжалилась и не сделала меня мужчиной. Кроме того, я ежедневно совершал пару гадостей.

В благочестивой, но гнетущей атмосфере близкой смерти отец Гарсиа отпустил Хосе грехи и соборовал его, а дон Сальвадор торжественно и распевно прочел целиком стихотворение Катулла на смерть воробушка Лесбии.

Через десять часов Хосе впал в горячку, временами бредил и сильно распух. Очнувшись от забытья, он настойчиво поманил отца Гарсиа, и тот нагнулся, чтобы разобрать слова:

– В Чиригуане я заплатил кюре дону Рамону, чтобы меня похоронили, как полагается, в гробу и отслужили три мессы. Ты так сделаешь? Ведь тебе-то я не платил?

– Я это сделаю от имени Церкви, которая уже получила твои деньги, – серьезно ответил отец Гарсиа.

Хосе опять сделал знак, и отец Гарсиа снова наклонился.

– А я смогу на небесах трахаться, сколько захочу? Если нет, ты уж устрой так, чтоб я отправился еще куда-нибудь.

– В переговорах с небом возможности священника ограничены, – сказал Гарсиа, – но, на мой взгляд, если в раю нельзя трахаться, то это вовсе не рай, что не согласуется с условиями договора и, стало быть, невозможно. Это было бы метафизическим противоречием. Ты сам всегда так думал, и этому я научился у тебя.

Слова священника вроде бы умиротворили Хосе, и он прошептал:

– У меня есть последнее желание. Пусть отрезанную ногу похоронят вместе со мной, и я хочу умереть пьяным. Хосе скончался в полночь в стельку пьяный от рома, с зажатой в пальцах дымящейся сигарой. В знак любви и уважения друзья положили его на пол посреди комнаты, а сами стали пить со шлюхами. Приходили еще люди, приносили погребальные гостинцы. Долорес принесла миску с «Цыпленком для настоящего мужчины» – дань мужской силе Хосе; Фелисидад, вся в слезах, положила рядом с ним черные чулки с блестками, от которых он, бывало, млел и доходил до непристойного неистовства; Серхио оставил расписную бутылочку из тыквы, чтобы в раю пить огненную воду, Хекторо – четыре сигареты, набитые лучшей марихуаной; донна Констанца принесла старый номер журнала «Вог» с дразнящими фотографиями полуголых белых дамочек с непрактичными деталями одежды. Томас притащил листья коки – пожевать, если вдруг в раю придется лазать по горам; Глория положила четыре патрона – в память об участии Хосе в изгнании солдат из поселка на равнине, а Педро принес мертворожденного щенка своей собаки, чтобы помогал Хосе в небесной охоте.

Похоронили Хосе глубоко под полом борделя, чтобы слушал привычный гвалт и звон стаканов, чтобы можно было вылить бокал водки на место его упокоения, когда накатит волна грусти и воспоминаний. Похороны несколько задержало отсутствие нижней конечности, которую Педро и Серхио в спешке оставили на плато, пока доставляли Хосе в город. Отсеченную ногу утащила беспринципная пума, и в гамаке Летиции Арагон объявилась только ступня, которую пума отгрызла для своих детенышей. Ступня была целехонькой, но вся в следах маленьких острых зубов. Тогда косоглазый краснобай-полицейский, чью племянницу ублажал Хосе, выдвинул идею сделать покойнику деревянный протез, и Хосе был предан земле со всеми гостинцами, полностью экипированный для разгульной и полноценной жизни после смерти.

В результате до обидного безвременной кончины Хосе те, кто отправлялся на плато, стали яростно дымить сигарами, поскольку змеи не выносят табачного дыма, и натирать ноги смесью из змеиного корня, чеснока и сладкого масла – этот запах ползучие гады считают глубоко оскорбительным. Первое делалось для защиты, второе – в отместку.

В ночь смерти Хосе Аурелио зашел к Франческе и увидел, что та рыдает в объятиях мужа, капитана Папагато. Тихонько прикрыв за собою дверь, Аурелио сказал:

– Я пришел сообщить тебе кой-какие новости. Когда родится ребенок, не называй его Хосе, как ты собиралась. Ты должна назвать его Федерико в честь своего брата и мужа моей дочери Парланчины. – Отвечая на немой вопрос Франчески и Папагато, он прибавил: – Некоторые вещи предопределены, так хотят боги.

Аурелио вышел в ночь и двинулся по улице. Постоял немного на площади у столба-оси и посмотрел на звезды. Возвращаясь в сьерру из-под древесного полога джунглей, он каждый раз замирал от восхищения пред безмерностью неба. Аурелио сел на землю и подумал, что Парланчина тоже начала потихоньку расплываться. Теперь она не носилась по тропинкам в джунглях, а стояла неподвижно; ее прекрасные длинные волосы стекали по спине, а взгляд кротких глаз был пустым и сонным. Он замечал, что и ребенок ее размывается, и пятнышки на шкуре капризного любимчика оцелота, свернувшегося у ног, тоже дрожат и мутнеют.

Аурелио подошел к дому Летиции Арагон и негромко постучал. Она тотчас открыла, представ в первозданной наготе, будто знала, что гость не удивится. Аурелио любовался ее красотой: глаза у нее были сейчас сине-зелеными, как морская вода, чудесные темные волосы ниспадали на плечи, привычно их лаская. Внезапно он подумал: «А не Петиция ли мать Парланчины?» – и непостижимость всего совершенно его смяла. Губы Легации тронула слабая улыбка:

– Я знаю, что снова беременна.

– У тебя будет первая девочка от Дионисио, которую назовут не Аникой.

Летиция кивнула и, пригласив Аурелио в дом, сказала:

– Дионисио вздохнет свободнее.

– Еще одно, – прибавил Аурелио. – Девочка родится с ребенком во чреве, и ребенок этот появится на свет еще до того, как она познает мужчину. Но его отец – еще не родившееся дитя Франчески, которого назовут Федерико. Ты понимаешь?

Летиция кивнула.

– Во сне мне явился Ошун в образе Наимилосерднейшей Богоматери. Я сделаю, как она велела, и назову девочку Парланчиной.