Текст книги "Гвианские робинзоны"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Ах, это вы, дорогой Никола, добрый вечер, мой друг, – приветливо поздоровалась женщина.

– Да, мадам, я пораньше ушел из мастерской, чтобы забежать к вам… Поздравить с Новым годом, пожелать добра и счастья вам и детям… и дорогому патронуnote 87Note87
  Патрон – покровитель, хозяин.


[Закрыть]… месье Робену… да, и ему!

Она вздрогнула. Красивое лицо, осунувшееся от житейских тягот, побледнело, кажется, еще сильнее. Женщина подняла глаза к большому портрету, позолоченная рама которого так не вязалась с голыми стенами мансардыnote 88Note88
  Мансарда – комната со скошенным потолком под самой крышей дома.


[Закрыть], со случайной и разрозненной мебелью, – жалкими остатками былого благополучия.

Крохотный букет анютиных глазок – большая редкость в эту пору года! – стоял в стакане с водой перед портретом молодого мужчины в расцвете сил, с энергичным и выразительным лицом, тонкими каштановыми усами и блестящими глазами.

Скромный подарок, который преподнес парижский рабочий своему покровителю, – свидетельство душевной деликатности простого ремесленника, – наполнило глаза хозяйки дома слезами.

Стоя перед портретом отца, дети тоже расплакались, заметив слезы матери. Страдания в юном возрасте особенно остры. Мучительно было видеть, как молча, без единого слова, плачут четыре малыша, для которых горе сделалось таким же привычным, как для других детей беззаботный смех.

Между тем первый день Нового года шел своим чередом. Маленькие лавчонки торговали так же бойко, как и большие магазины, Париж праздновал, детвора радовалась новым игрушкам, и взрывы веселого смеха доносились не только из особняков, но и из мансард. А дети осужденного плакали.

Они не просили игрушек. Они давно уже лишились многих детских радостей и научились обходиться без них. Да и какие могут быть радости у сыновей изгнанника?.. Что значил для них Новый год? Такой же хмурый и бесцветный, он занимался безо всякой надежды, он не сулил ничего хорошего.

Женщина вытерла слезы и протянула руку молодому рабочему:

– Спасибо! Спасибо от него и от меня…

– Мадам, нет ли новостей?

– Пока ничего. Мне все труднее с деньгами… Работа дает мало. Молодая англичанка, которая брала у меня уроки французского, заболела. Она уезжает на юг. Скоро у меня останется одна только вышивка, а от нее так устают глаза…

– Мадам, но вы забыли о моей работе! Возьму сверхурочные часы. Ну и… зима-то не навек!

– Нет, дорогой Никола, я ничего не забыла, я знаю вашу доброту и самоотверженность, вашу привязанность к моим ребяткам, но я ничего не могу принять от вас.

– Да ведь это такие пустяки! Патрон заботился обо мне, когда мой отец погиб при взрыве машины. А кто помогал моей больной матери? Бедная мама умерла со спокойной душой, и этим я тоже обязан патрону. Нет, нет, ваша семья для меня вовсе не чужая!

– И ради нас вы готовы изнурять себя работой, когда вам самому едва хватает на жизнь!

– На жизнь хватает всегда, когда руки и голова умеют трудиться. Подумайте только, механик-наладчик, да еще сверхурочные часы… Я буду получать как старший мастер!

– И будете отдавать деньги нам, лишая себя необходимого…

– Но ведь это ради моей семьи!

– Да, мое дитя, это родная для вас семья, и, однако, я должна отказать. Ладно, поживем – увидим… Если нужда станет нестерпимой… и, не дай Бог, начнут болеть дети… Голод… Сохрани нас Господь! Это было бы ужасно. Но я надеюсь, что до этого не дойдет. Поверьте, я так тронута вашим великодушным предложением, как будто уже приняла его.

– Ну… а его не собираются перевести оттуда? Я слышал, что кое-кто уже возвращен из Бель-Иляnote 89Note89
  Бель-Иль – небольшой остров, лежит в 40 км от южного берега Бретани (Франция). Здесь находилась центральная тюрьма одиночного заключения.


[Закрыть] и Ламбессы…

– Это те, кто подавал прошение о помиловании. Мой муж никогда не станет просить тех, кто его осудил. Он не изменит своей натуре, главное для него – честь, собственное достоинство.

Молодой человек молча опустил голову.

– Впрочем, – мадам Рсбен понизила голос, – я напишу ему, или, вернее, мы все вместе напишем ему письмо… Верно, дети?

– Да, мама, – отозвались старшие, а маленький Шарль, присев на корточки в углу, с серьезным видом изобразил какие-то каракули на листочке бумаги и вручил его матери, очень довольный собой:

– Вот, мама, письмо… для папы!

Жена осужденного отлично знала, через сколько чужих рук пройдет ее послание, прежде чем попадет к мужу, знала, как много вымарывают в письмах к политическим, и писала всегда очень просто и сдержанно, с единственной целью подбодрить заключенного и при этом не навлечь на него гнев тюремного начальства.

Как же он должен был ценить благородство самоотверженной матери, мужество верной подруги, хоть она и удерживалась от слов любви и нежности, которые готовы были сорваться с ее пера! Врожденная деликатность не позволяла ей отягощать своей душевной болью и без того нелегкую жизнь каторжника.

«Мой дорогой Шарль, – писала она, – сегодня первое января. Минувший год был очень печален для нас, ужасен для тебя. Принесет ли наступивший облегчение твоим страданиям, утешение в нашей скорби? Мы надеемся на это, как и ты, наш дорогой и благородный мученик, и эта надежда придает нам силы.

Я не падаю духом, а как же иначе! И наши славные дети, маленькие мужчины, тоже вполне достойны тебя. Анри сильно вырос. Он успешно занимается и очень серьезен. Это твоя копия. Эдмон и Эжен становятся уже большими мальчиками. Они веселые по нраву, немного легкомысленны, как и я… до нашего несчастья. Что касается маленького Шарля, то невозможно и мечтать о более нежном существе.

Очаровательный румяный мальчуган, красивый и умненький! Представь себе, что вот сейчас, когда Шарль услышал, что я пишу тебе, он принес мне исчерканный, аккуратно сложенный листок со словами: «Вот, мама, письмо для папы!»

Я работаю. И нам вполне хватает на все наши нужды. По крайней мере, об этом не тревожься, мой добрый Шарль, и помни, если наша жизнь и тягостна без тебя, то материальные потребности более или менее удовлетворены. Твои друзья постоянно предпринимают какие-то усилия ради тебя. Достигнут ли они цели? Необходимым условием считается, чтобы ты подал просьбу о помиловании…

Согласишься ли ты возвратить свободу такой ценой? Если нет, то нас уверяют, что ты мог бы стать концессионером на территории Гвианы. Я не знаю, в чем это заключается. Но мне ясно одно: я смогла бы приехать к тебе вместе с детьми. Меня ничто не пугает. Там, с тобой, даже жизнь в нужде была бы счастьем!

Напиши, как я должна поступить. Время дорого. Каждая минута, пробежавшая вдали от тебя, мой милый узник, так тосклива, а ведь мы могли бы еще быть счастливы в той жаркой стране.

Наберись мужества, любимый, мы посылаем тебе наши самые горячие приветы, самые крепкие поцелуи от всего сердца и всю нашу любовь».

Рядом с подписью матери под письмом стояли уже вполне взрослый росчерк Анри, старательно выписанные дрожащими буквами имена Эдмона и Эжена, а также размазанный отпечаток указательного пальца Шарля, который пожелал, чтобы мама непременно приложила его руку к посланию.

Через три дня письмо отправилось в дальнюю дорогу из Нанта на паруснике, взявшем курс прямо на Гвиану. В то время сообщение, хотя и менее регулярное, чем теперь, когда ввели трансатлантические рейсы, было, однако, не менее частым, и мадам Робен каждые пять или семь недель получала весточку от мужа.

Январь и февраль прошли без новостей, настал март, но ответа все не было. Беспокойство бедной женщины росло, и тоскливое предчувствие беды охватило ее со всей остротой, когда однажды утром она получила письмо с парижским штемпелем: ее просили зайти «для получения весьма важной информации» к поверенному, по имени ей совершенно незнакомому.

Она немедля отправилась по указанному адресу и увидела сравнительно молодого человека, одетого с претензиями на моду, с лицом и манерами несколько простоватыми, но в общем вполне приличного.

Он сидел один-одинешенек за письменным столом в стандартно меблированной конторе среди бесчисленных картотек и бюроnote 90Note90
  Бюро. – Здесь: высокий, со многими ящиками, письменный стол, за которым обычно работают стоя.


[Закрыть].

Мадам Робен представилась. Незнакомец сдержанно поклонился.

– Мадам, у вас с собой приглашение, которое я имел честь направить вам вчера?

– Вот оно.

– Хорошо. Позавчера я получил от моего корреспондента из Парамарибо новости о вашем муже…

Бедняжка почувствовала, как сердце ее сжалось в невыносимой тоске.

– Парамарибо… мой муж… не понимаю…

– Парамарибо, или Суринам, столица Голландской Гвианы.

– Но мой муж… Говорите же! Скорей сообщите, что вам известно.

– Ваш муж, мадам, – сказал молодой человек будничным тоном, как будто речь шла о чем-то самом обычном, – ваш муж сбежал из исправительной колонии Сен-Лоран.

Шаровая молния, упавшая к ногам мадам Робен, меньше потрясла бы ее, чем эта неожиданная новость.

– Сбежал… – пробормотала она. – Сбежал!..

– Как я имел честь, мадам, сообщить вам об этом. И притом с искренним удовлетворением. Кроме того, я должен с радостью вручить вам личное письмо вашего мужа, которое было вложено в конверт моего корреспондента. Вот оно, держите!

Потрясенная таким оборотом дела, несчастная женщина едва устояла на ногах, туман поплыл у нее перед глазами. Но природная стойкость помогла ей взять себя в руки, и она принялась разбирать торопливые карандашные строки, набросанные Робеном на листках записной книжки возле бухты Спарвайн.

Конечно же, это был почерк ее мужа, его подпись, абсолютно все, включая некоторые тайные условные знаки, разгадку которых знала только она.

– Но, значит, он свободен!.. И я могу увидеться с ним!

– Да, мадам, разумеется. На ваше имя ко мне поступили необходимые средства, присланные моим корреспондентом в форме переводного векселя. Они в полном вашем распоряжении. Но вы должны понимать, что действовать следует тайно. Ваш муж не покинул пределы Гвианы, там он находится в большей безопасности, чем где бы то ни было. Полагаю предпочтительным, чтобы вы отправились на встречу с ним туда. Вы отплывете из Амстердама на голландском судне, чтобы избежать формальностей с паспортом. Высадитесь в Суринаме, и мой корреспондент проводит вас к месту, где вы увидитесь с супругом.

– Но, сударь, объясните мне… Откуда деньги?.. Кто этот корреспондент?

– Клянусь Богом, мадам, я решительно ничего больше не знаю. Ваш муж свободен, он желает вас видеть, средства в ваше распоряжение переданы через моего посредника, как и просьба ко мне обеспечить вашу безопасность вплоть до посадки на голландский корабль.

– Ну что же! Пусть так и будет. Я согласна. Но могу ли я взять с собой детей?

– Конечно, мадам.

– Когда нужно быть готовой к отъезду?

– Чем скорее, тем лучше.

Таинственный поверенный распорядился временем так удачно, что уже спустя двадцать четыре часа мадам Робен покидала Париж вместе с сыновьями и прямодушным порывистым Никола, который ни за что не пожелал расставаться с семьей своего патрона.

Все шестеро высадились в Суринаме после тридцати пяти дней благополучного плавания.

ГЛАВА 5

Сооружение лодки. – Дерево для весел. – Почти как в Гребном клубе. – Возвращение посланца. – Копия, не уступающая оригиналу. – Что можно приготовить из маниоки. – Ядовито, но съедобно. – Украденная пирога. – Пожар. – Непоправимое. – Кто предатель? – Отчаяние старика. – Тот, кого уже не ждали. – Зеленая крепость и тайная тропа. – Атлантика шире, чем Сена в Сент-Уене. – Тайное благодеяние. – «Тропическая птица». – Голландский капитан говорит намеками. – Без родины. – «Это его… убивают!»

Робен и старый негр трудились так упорно, состязаясь в твердости с поверженным стволом бембы, столь усердно долбили, резали, жгли, кромсали, полировали, что пирога в скором времени была готова.

С оснасткой управились проще и быстрее. Две маленькие и легкие скамьи из очень прочного дерева, удобного в обработке, установили поперек корпуса и накрепко соединили с плоскими бортами при помощи «лап». Сквозные отверстия диаметром около пяти сантиметров позволяли в случае необходимости установить небольшую бамбуковую мачту.

Хотя прибрежные жители в бассейне Марони, и негры и краснокожие, имеют обыкновение выходить в плавание только на веслах, нередко бывает, что, пересекая сильные течения, они поднимают при попутном ветре соломенные циновки вместо парусов. Это у туземцев единственный способ использовать ветер, потому что они не умеют обращаться с парусами, как это делают матросы.

Если в лодке нет циновок, а ветер дует, то они ложатся плашмя на дно и выставляют навстречу ветру широкие листья растений. Ничего не стоящие и занимающие мало места заменители парусов помогают гребцам осваивать азы морского дела. Но ветер приходит им на подмогу только на больших реках. Вообще же индейцы и негры выбирают для поселений более укромные места, на берегах маленьких бухт и протоков, а там высокие стены зелени почти смыкаются, не пропуская ни малейшего дуновения.

Наши друзья хотели употребить вместо паруса крепкую хлопчатобумажную ткань с подвесной койки Казимира.

Оставалось изготовить весла. Серьезный вопрос! Очевидно, не годится мастерить этот важнейший компонент плавательного процесса из чего попало. Индейцы пользуются двумя видами весел. Один напоминает по форме грелку, насаженную на ручку, ее плоская загребающая часть не шире ладони. Другой похож на лопату хлебопека – но с очень короткой рукояткой.

Обе эти разновидности – как бы упрощенная форма большого весла, употребляемого индейцами бони и бош, которые могут грести и тридцать, и сорок дней подряд, не уступая лауреатам Гребного клубаnote 91Note91
  Гребной клуб – английский спортивный клуб в Лондоне.


[Закрыть]. Такое весло, длиной до двух метров и даже более, обладает красивой копьевидной лопастью. Метровая рукоятка, вначале слегка приплюснутая, к середине округляется, затем снова сплющивается и постепенно расширяется по изящной кривой линии, дающей начало гребной лопатке. Лопатка имеет ширину не более двенадцати сантиметров, толщину в полсантиметра и завершается острием.

Трудно себе представить нечто более красивое, изящное, законченное и вместе с тем более прочное, чем такое весло. Просто поразительно, что его изготавливают при помощи всего лишь одного короткого и широкого ножа.

Именно этой форме и отдал предпочтение Казимир, изъявляя глубокое пренебрежение к другим индейским веслам, более тяжелым и менее поворотливым, да и не таким красивым, хоть они и раскрашены с помощью сока генипы.

Наилучшее дерево для изготовления весла – ярури, так и называемое «весельным». Зрение у старого негра, хоть он и был одноглаз, оказалось острым и цепким, и вскоре чернокожий отыскал великолепный экземпляр ярури, который и был повержен тем же способом, что и бемба.

Любопытная подробность, которая показывает, насколько наблюдательны те, кого мы привычно зовем «дикарями»: это дерево раскалывается почти без усилий, а точнее, расщепляется на планки большой длины, толщиною в ладонь.

Ярури легко поддается обработке, как только его срубят, и за несколько дней сушки достигает несравненной крепости, сохраняя гибкость.

Скрюченные пальцы старика, негодные для тяжелой работы, орудовали коротким ножом с удивительной ловкостью. Он начал обработку древесины с дробных и быстрых, точно рассчитанных ударов, снимал мелкую стружку и, все время постукивая по планке, придавал ей форму весла.

Четыре дня ушло на изготовление четырех весел, одну пару необходимо было держать про запас, на случай аварии.

К великой радости обоих отшельников, все подготовительные работы завершились, и Робен готов был тут же пуститься в плавание. Но надо было дождаться возвращения каторжника-чернодеревщика.

А Гонде не появлялся довольно долго. Больше трех недель минуло после его ухода, и для нашего изгнанника, которого больше не занимал ежедневный самозабвенный труд, время тянулось бесконечно.

Напрасно добрый Казимир изощрялся на все лады, рассказывал ему увлекательные истории, которые хранились в тайниках памяти прокаженного, – об охоте, стрельбе из лука и всевозможных превратностях первобытной жизни. Беспокойная тоска изводила парижанина.

Кто его знает, что случилось с лесным старателем, всего можно ожидать в этих бескрайних просторах, населенных опасным зверьем, полных препятствий, усеянных незримыми ловушками, очагами болезней…

– Ну, хватит! Напрасно сидим, – испускал глубокий вздох Робен. – Завтра трогаемся!

– Нет, мой друг, – неизменно ответствовал негр, – вы слишком нетерпеливы, подождем немного. Он не успел еще обернуться в оба конца.

Наступал следующий день, и ничего не менялось.

Провели испытание пироги. Ее устойчивость, несмотря на малую осадку, была безупречной. Она легко повиновалась инженеру, который очень скоро приобрел необходимые навыки гребца.

Казимир держался позади. Он рулил и подгребал. Эта позиция требовала большой сноровки, потому что ход лодки изменялся от малейших усилий. Туземные пироги, без киля, с округлым дном, чрезвычайно легки на ходу: не лодки – скорлупки, и послушны даже малым толчкам.

Заметим прежде всего, что туземное лопатообразное весло не позволяет развить такую скорость, как обычно, кроме того использовать последнее в тесных гвианских бухточках и протоках невозможно. С местным же веслом – «пагай» – можно спокойно плыть и в узком ручье. Гребец погружает весло вертикально, пока лопасть не скроется под водой. Рука в верхнем положении толкает держак весла, одновременно нижняя, на уровне лопасти, выполняет протягивающее движение и служит точкой опоры. Это простой рычаг.

Лодка скользит довольно быстро. Гребцы повторяют одни и те же движения, в том числе и рулевой, который для того, чтобы держать или менять при необходимости направление, иногда использует свое весло как кормовое. Преимущество пироги по сравнению с европейскими весельными шлюпками еще и в том, что ее экипаж обращен лицом в сторону движения.

Чтобы занять время и восстановить душевное равновесие друга, старый Казимир заботливо обучал его всем этим приемам. И преуспел настолько, что его ученик и сам стал мастером.

Пять недель миновало после ухода Гонде.

Совершенно отчаявшись, бургундец уже собрался покинуть мирное жилище прокаженного, когда в самый канун твердо назначенного к отъезду дня вдруг появился Гонде – бледный, худой, чуть не падая с ног от усталости.

Его встретили криками радости.

– Наконец-то! Да что же с вами случилось, бедный мой приятель? – Робена поразил облик пришельца.

– Не сердитесь на меня за такую задержку, – отвечал тот слабым голосом. – Я уж думал, что погибну. Врач не признал меня больным, и Бенуа, который сам еле ходит, избил до полусмерти. Тогда меня отправили в больницу… там понемногу пришел в себя… Но Бенуа мне за это заплатит!

– Письмо… – с тревогою сказал Робен. – А что с письмом?

– Хорошие новости. Лучше, чем я ожидал.

– Говорите же! Говорите скорей, что вам удалось узнать!

Осужденный сел, вернее, рухнул на бревно, вытащил из кармана свою записную книжечку и вынул из нее сложенный листок бумаги. Шарль с жадностью схватил его.

Это было письмо, написанное мадам Робен первого января в мансарде на улице Сен-Жак. Вернее, копия письма.

Парижанин читал и перечитывал, с упоением, с дрожью, впившись глазами в разбегавшиеся строчки. Его руки нервно подрагивали, слезы туманили взор. Этот несгибаемый человек плакал, как ребенок. То были светлые, счастливые слезы, единственное проявление радости у тех, кто много страдал.

Обеспокоенный негр не смел вмешиваться. Робен ничего не видел, ничего не слышал. Теперь он перечитывал письмо вслух, бесконечно повторяя милые имена детей, мысленно воскрешая сцену, которая предшествовала написанию письма, целиком ощущая себя в кругу далекой семьи.

Казимир слушал, сцепив руки, и тоже плакал.

– Это хорошо… – бормотал он. – Добрая мадам… славные малыши… я рад…

Инженер вернулся наконец на грешную землю. Подняв глаза на каторжника, он ласково сказал:

– Вы совершили доброе дело, Гонде! Благодарю вас… от всей души!

Гонде мучила лихорадка, голос его звучал еле слышно:

– А! Не стоит благодарности… Не о чем говорить… А вы спасли мне жизнь. И говорили со мной как с человеком… со мной, павшим так низко. Вы показали мне, как надо переносить незаслуженные страдания. Хороший пример для осужденного! Я почувствовал угрызения совести…

– Ладно, ладно, будет об этом. Но вы должны укрепиться в своих новых чувствах… Особенно прошу: не мстите человеку, который вас избил. Преодолейте себя, станьте выше этого.

Каторжанин опустил глаза и ничего не ответил.

– Как же вам удалось раздобыть письмо?..

– Очень просто. Полицейские – народ лопоухий. Они по глупости положили письмо в ваше досье. Конторский служащий взял его ненадолго и принес мне, я снял копию, а он потом положил письмо на место. Вот и все. Я мог забрать оригинал, но вам это, наверное, не понравилось бы. Кража есть кража… Хотя письмо-то ваше. Но если бы письмо пропало, это привлекло бы внимание к вам, ведь только вы в нем заинтересованы. По правде говоря, после вашего бегства в колонии все вверх тормашками. Поговаривают об увольнении Бенуа. Допросы за допросами… Вообще-то вас уже числят в покойниках… Почти все, за исключением, быть может, этого треклятого Бенуа! Так что прячьтесь как можно надежнее!

– Прятаться! Есть заботы поважнее. Ничто больше не привязывает меня к этому злосчастному месту! Я хочу бежать далеко, навсегда распрощаться с этим адом. Завтра же трогаемся в путь! Ты слышишь, Казимир?

– Завтра, – эхом отозвался негр.

– Но вы не должны сейчас появляться, – возразил каторжник, – по крайней мере в лодке! В устье реки полно рабочих, и охрана удвоила бдительность. Подождите хотя бы, пока я найду другой участок с нужными породами, и лесоразработки переведут туда…

– Мы отправляемся, говорю вам.

– Это невозможно! Послушайте меня, потерпите еще неделю…

– Неужели вы не понимаете, что каждая минута промедления для меня хуже смерти! Любой ценой, хоть силой, надо вырваться отсюда!

– Но вы безоружны… и у вас нет денег, а они понадобятся в цивилизованных местах.

– Быть так близко от цели – и не разорвать последние путы… Ну, ладно! Пусть будет по-вашему. Мы подождем.

– В добрый час! Я рад, что вы согласились со мной! – воскликнул чернодеревщик и поднялся с бревна, собираясь в обратный путь.

Казимир вступил в разговор:

– Вам надо поесть на дорогу…

– Да я и не очень хочу, лихорадка отбивает аппетит…

– Съешьте немного батата, и вашу лихорадку как рукой снимет.

Робен понимал, что бедняга отказывается из-за непреодолимого отвращения, которое вызывал у него прокаженный, что он опасается даже непрямого соприкосновения с ним.

– Идемте, идемте, нельзя же отпускать вас во время приступа. Я сам приготовлю вам настойку, – предложил Шарль.

На этот раз Гонде согласился с охотой, проглотил, крепко поморщившись, противное на вкус питье, а затем ушел, унося с собой завернутую в листья еду на дорогу и не забыв повторить настоятельную просьбу отложить отъезд.

Впрочем, им и требовалось не меньше недели для пополнения продовольственных запасов. Мы уже говорили, что в дороге путники могут рассчитывать только на взятое с собой, жестокий опыт бургундца убедил его в этом. Бог весть, что бы случилось с ним, если бы не спасительная хижина старого негра, не его запасы, воскресившие беглеца.

Прежде всего следовало приготовить «куак», или муку из маниоки, главную часть продовольствия, затем запастись копченой рыбой.

О маниоке, о том, как ее используют в пищу, Робен имел весьма смутное представление, а проще сказать – никакое. Каторжникам готовят еду из привозной муки и сухих овощей, доставляемых из Европы. Инженер отведал куак только в хижине прокаженного, но не знал способа приготовления. Латинские названия маниоки, играющей для жителей тропической Америки такую же роль, как рожь для северных народов, парижанину были известны, но одно дело заучить эти названия по учебнику и совсем другое – суметь приготовить из маниоки муку.

К счастью, рядом с ним находился местный человек, «дитя природы», со всеми необходимыми приспособлениями.

– Ну что же, пора тереть маниоку.

Тереть! Что это значит?

За два дня до того друзья собрали клубни маниоки, и теперь они громоздились у сарая изрядной горкой.

Старик взял полуметровый брусок «железного дерева», сантиметров десяти в поперечнике. На одной стороне бруска были вырезаны зубцы. Они-то и служили теркой.

– Это гражnote 92Note92
  Граж (фр. grage) – терка. В Гвиане этим словом обозначают чрезвычайно ядовитую змею, тригоноцефала, жесткие чешуйки которой похожи на зубцы терки. (Примеч. авт.)


[Закрыть], – сказал негр.

– Ну и отлично, а что я должен делать?

– Тереть корни, чтобы получилась мука.

– Однако, – возразил Робен, – если мне придется работать таким, с позволения сказать, инструментом, я провожусь целый месяц, не меньше.

– Потому что вы не умеете.

И добряк, довольный тем, что учит такого умного человека, упер терку одним концом ему в грудь, а другим – в косяк хижины, так что инструмент образовал нечто вроде подпорной арки, а затем, быстро очистив крупный клубень, вложил его в руки парижанина:

– Теперь трите!

И удивленный Робен, принявшийся энергично водить мучнистым клубнем по острым зубцам, убедился, как легко маниока превращается в мелкую крошку, осыпаясь, подобно древесным опилкам, на устланную широкими листьями землю.

– Так, так, – приговаривал Казимир, подавая ему следующий клубень, предварительно очищенный ножом от кожуры.

Ученик, обладавший не только физической силой, но и упорной волей, за несколько минут добился успеха. Он тер попеременно обеими руками без передышки, и слегка влажная сыпучая горка у его ног росла на глазах. Чернокожий время от времени пытался умерить его пыл, опасаясь, что неосторожным движением инженер может повредить руку о зубцы терки. Если в ранку попадет млечный сок растения, тогда дело плохо. Казимир пытался растолковать это Робену.

– Вы можете умереть, – твердил он.

– Не беспокойся, старина… Хоть я и новичок в такой работе, но из книг мне известно, что свежая маниока содержит сильно ядовитый сок. Ученые люди получили его в чистом виде и убедились, что от нескольких капель собака умирает через три минуты. Считают, что в соке маниоки есть синильная кислота. Любопытно узнать, каким образом ты избавишь муку от этой гадости.

Дело оказалось недолгим и несложным. К одной из перекладин в хижине было подвешено странное приспособление, напоминающее толстую и длинную, по меньшей мере двухметровую змею или, скорее, снятую «чулком» кожу такой змеи. Верхнее отверстие оставалось открытым, нижнее – крепко и плотно завязано. Приспособление было искусно сплетено из тонких, необычайно прочных волокон арумы (maranta arundinacoea). Плетеные стенки представляли собой отличный фильтр.

Робен давно уже интересовался этим предметом, и Казимир на его вопросы неизменно отвечал:

– Это уж для маниокиnote 93Note93
  "Уж для маниоки». – Так действительно называют в Гвиане это необходимое орудие производства. (Примеч. авт.)


[Закрыть]…

Следовавшие затем объяснения бывали так запутаны и невнятны, что Робен ничего не мог уразуметь. Теперь ему предстояло увидеть «ужа» в действии.

– Берите муку и насыпайте внутрь… – велел негр.

Француз повиновался и до отказа заполнил емкость сырой мучнистой массой. Раздувшаяся трубка едва не лопалась, напоминая хорошо пообедавшего удава, подвешенного на крюк для совершения многотрудного таинства пищеварения.

В нижней части «трубы» имелась петля, также изготовленная из арумы. Предназначение этой петли бургундец разгадал очень быстро.

Уже не спрашивая разъяснений у негра, Робен просунул в петлю длинный и крепкий брусок дерева, один конец которого укрепил под перекладиной, а на другой навалился всем своим весом, образуя мощный рычаг.

Под сильным давлением ядовитая жидкость выступила сквозь плетеные стенки каплями, которые вскоре соединились и потекли тоненькой струйкой. Казимир был в восторге.

– О друг, очень, очень хорошо! Вы работаете как настоящий негр!

Чувствительный к похвале, заключающей максимум уважения, которое белый способен завоевать в глазах черного, Робен удвоил усилия. В скором времени струйка жидкости иссякла, потом перестало и капать из «ужа». Тут за дело взялся старик. Он извлек плотно спрессованную муку и разложил ее на листьях под палящим солнцем. Мука сияла белизной, не уступая пшеничной, только «помол» был гораздо более крупным.

Через два часа мука высохла, как трут. Негр вооружился ситом (его называют здесь манаре, а плетут из той же арумы) и, пока его компаньон продолжал энергично перетирать корни, просеял высушенную муку, чтобы удалить из нее остатки твердого волокна.

Так началась эта работа, роли распределились, несколько дней друзья были заняты одним и тем же делом, однообразие которого нарушалось кой-какими добавочными операциями, нужными для приготовления экваториальной «манны"note 94Note94
  "Манна». – Имеется в виду библейская легенда о «манне небесной», которая ниспослана была израильтянам во время их 40-дневного странствия в пустыне. Считается, что такой «манной» могли быть переносимые ветром на далекое расстояние мелкие съедобные лишайники (комочки диаметром до 4 см).


[Закрыть].

Робен продолжал перетирать клубни маниоки и отжимать сок, а Казимир после сушки и просеивания рассыпал мучнистую массу по широкой пластине листового железа, которая подогревалась на слабом огне, и непрерывно помешивал белую «кашицу» деревянной палочкой. При этом улетучивались не только последние капли яда, но и остатки влаги. Совершенно чистое питательное вещество имело вид неодинаковых по размеру гранулnote 95Note95
  Гранула – твердая овальная или округлая крупинка вещества.


[Закрыть], сухих и твердых, пригодных для долгого хранения в закрытых сосудах.

Из этого и готовят куак, который вместе с кассавой составляет основу питания всех племен американской тропической зоны, местный хлеб. Достаточно добавить к муке немного воды, довести смесь до кипения – и получается густая желтоватая масса, вкусная и питательная. Европейцы скоро привыкают к ней.

Кассава отличается от куака способом приготовления: мучнистую смесь не помешивают палочкой, а используют кольцевой бортик высотой сантиметра три. Форму заполняют тестом, получается нечто вроде блина или лепешки. Как только она затвердеет, бортик убирают, а лепешку все время перевертывают, чтобы не подгорела и не слиплась с соседней. Когда она хорошо прожарится с обеих сторон, ее снимают и выставляют на солнце. Сверху накладывают следующие, и мало-помалу вырастает горка из нескольких дюжин аппетитных лепешек.

Приготовление куака и кассавы – наиболее важная работа у туземцев, быть может, единственная, во время которой они, весьма склонные к ленивому безделью, не могут позволить себе расслабиться. И самый важный груз в их постоянных перемещениях составляют терка, «уж для маниоки» и, главное, железный лист, из тех, что привозили европейцы в незапамятные времена. Эти листы – наиболее ценный предмет торгового обмена, в семье он передается по наследству из поколения в поколение.

Владелец такой пластины – уже богач. Ее потеря равносильна бедствию. Бывает, что на целое селение в несколько десятков человек имеется всего лишь одна пластина, напоминающая простейшие очаги средневековьяnote 96Note96
  Средневековье – средние века, время, начавшееся после истории древнего мира и продолжавшееся до начала новой истории, т.е. с V по середину XVII в.


[Закрыть].

Наши компаньоны проявили в заготовке съестных припасов такое же рвение, как при сооружении лодки. Они понимали, насколько это важно. В тропиках ничто не заменит куак. Рожь на экваторе не сеют: солнце настолько ускоряет развитие растения, что зерно не успевает вызреть. Хлебная культура превращается в разновидность бесплодного пырея.

На день здоровому человеку нужно около 75° граммов куака, на двоих – полтора килограмма. Путешествие наших отшельников, по их прикидкам, должно было занять не менее трех месяцев. Стало быть, следовало запасти самое меньшее сто тридцать пять килограммов. Осторожность подсказывала им цифру 160 – на случай непредвиденных обстоятельств.