Текст книги "Искатель, 2002 №10"

Автор книги: Лоуренс Блок

Соавторы: Галина Полынская,Боб Грей,Олег Макушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Отдай, дурак!

Не успела Тая выхватить жука у Влада, как вдруг бриллиантовая спина скорпиона подалась в сторону под пальцами Влада, и на ковровую дорожку посыпался какой-то желтоватый порошок.

– Ливасол! – крикнули мы с Таей одновременно и подставили ладони под драгоценную струйку.

Собрав все до крупицы на чистый листок бумаги, мы перевели дух.

– Пожалуй… – начала Тая.

– Пожалуй, да, – кивнула я, – ты права, передадим формулу и порошок Бенедиктову! И не надо так на меня смотреть, Тая! Я же сказала: формулу и порошок!

– Да? – расцвела подруга, прижимая к себе пузана с золотом. – Я согласна!

– А вы уверены, что это все золотое? – сказал Влад, рассматривая жучка скарабея, – что-то не похоже… Чья-то коллекция, да?

– Еда готова! – Мария Степановна внесла поднос с дымящейся вкуснятиной.

– Что это? – сладострастно принюхалась я. – Пахнет так божественно!

– Картошка с обжаренной кровяной колбаской, – Марья Степановна поставила явство на стол. – Однажды мы со Стешенькой были в Китае, зашли в ресторан, и нам предложили фирменное блюдо – суп из птичьих гнезд, звучало это так красиво, что мы заказали. А потом выяснилось, что это – слюна каких-то чаек… короче, не к столу будет сказано, ребятоньки! Так я и затребовала тогда что-нибудь получше, породнее, и принесли нам вот такую вот картошечку. Я в нее на всю жизнь и влюбилась! Ну? Что ж вы, ребятки, замерли? Стынет же вкуснятинка!

Олег МАКУШКИН

ЦЕНИТЕЛИ КРАСОТЫ

Нежные лепестки белых роз дышали влагой и свежестью, прозрачные капли застыли на складках цветочных венчиков. Бархатные на ощупь, розовощекие персики лежали на блюде дымчатого стекла, согревая своей мягкой ворсистой шкуркой его льдистую поверхность. Блюдо и ваза с розами стояли на маленьком столике с изогнутыми ножками, эбеновую поверхность которого украшала инкрустация из багряно-красной яшмы и густого, как мед, янтаря. Дополняли композицию два хрустальных фужера, наполненные прозрачным, но таящим в себе золотую искру южного солнца белым вином из авиньонской лозы.

Кардинал очень любил этот столик. Каждый день его слуга по-новому расставлял неизменные букет роз, вазу с персиками и бокалы с «Шато д’Орей», меняя форму, но не содержание безупречной композиции, столь изысканно совмещавшей в себе элегантность вкуса, цвета и запаха. Усевшись возле столика и расправив складки своей мантии, кардинал подолгу любовался этим произведением искусства, вдыхая нежный аромат роз, поглаживая кончиками пальцев шелковистую поверхность их лепестков, смахивая капли влаги с кожицы крутобоких сочных персиков. Он проводил ногтем по краю бокала и легким прикосновением своего металлического перстня пробуждал звонкий мелодичный голос холодного и прозрачного, как ледяная слеза, хрусталя, а затем не спеша выпивал вино, смакуя букет.

Кардинал был эстетом. Еще в молодости, до посвящения в сан, он, участвуя в хмельных студенческих пирушках, являлся на вечеринки во фраке и с бабочкой, эпатируя «золотую молодежь» своим явным пренебрежением их разнузданной манерой одеваться; пил шампанское, когда все остальные употребляли водку, причем пил всегда с большим достоинством, а ежели за здоровье дам, то и стоя, пусть дамы не всегда были способны это оценить; носил в кармане надушенный носовой платок, который доставал временами просто, чтобы понюхать, и предпочитал устрицы и фуа-гра более прозаическим блюдам даже в те времена, когда его наличные средства уподоблялись истине, которая всегда «где-то рядом».

Он был убежден в том, что пять чувств даны человеку для того, чтобы тот мог оценить красоту этого мира. Ведь мир, творение Господа, прекрасен сам по себе, но для человека, не умеющего увидеть эту красоту, он подобен изображению, скрытому за мутным стеклом, блеклому и нечеткому. Только тот, кто умеет ценить прекрасное, достоин называться человеком, а не скотиной. Этот принцип своего мировоззрения кардинал давно воплотил в политике Церкви, политике, может быть, не всегда гуманистической, но направленной во благо всего человечества.

Сегодня у кардинала было мало времени полюбоваться композицией на эбеновом столике, который стоял у него в гостиной. Все утро он провел в кабинете, разбирал почту и диктовал ответы на письма глав государств, обращенные к папе, многие из которых приходили на его адрес, так как ни для кого не было секретом, что именно он, кардинал Цезарини, является фактическим главой Церкви. Но после обеда он ожидал визита своего старого друга Абу Адальбека, человека светского, однако, подобно кардиналу, настроенного на волну поэтического восприятия мира.

С палестинцем Адальбеком они повстречались много лет назад на конгрессе в Иерусалиме, когда Новая Церковь призвала собраться руководителей наиболее крупных концессий для урегулирования вопросов взаимодействия в обстановке всеобщей нестабильности. В состоянии анархии, в котором пребывало общество в то время, да и сейчас, когда правительство обладало лишь номинальной властью, Церковь оставалась единственным институтом, способным хоть как-то повлиять на раскрепощенные до предела умы граждан.

Адальбек работал переводчиком у одного из лидеров мусульман, Цезарини был незначительной фигурой в свите кардинала Джованни, молодые люди быстро нашли общий язык и, отстранившись от политики, посвящали себя беседам на философские темы и диспутам об искусстве и эстетике. За прошедшие тридцать лет в их отношениях мало что изменилось, они по-прежнему оставались друзьями и довольно часто встречались, тем более что Адальбек жил теперь в Европе. Правда, последнее время они все чаще вступали в спор относительно взглядов Цезарини на устройство общества и место Церкви в нем, и это не нравилось кардиналу, который считал, что его друг слишком высоко ставит так называемые демократические принципы.

«Надеюсь, сегодня не будет споров, и мы просто побеседуем о поэзии или живописи», – подумал кардинал, получив сообщение службы безопасности о приходе Адальбека. Он попросил слугу подать вино в гостиную, а секретаря – отвечать на телефонные звонки и спустился на первый этаж своих апартаментов, чтобы лично встретить палестинца. Тот стоял возле лестницы, заложив руки за спину, поджидая кардинала.

После приветственных объятий кардинал взял старого друга под локоть, помогая ему подняться по лестнице. У Адальбека было худо с ногами, и ходил он с трудом, а лифтов и других технических устройств в апартаментах Цезарини, расположенных в старинном особняке XVI века, не было. Поднявшись на второй этаж, Адальбек вежливо отстранил кардинала и дальше пошел самостоятельно, сохраняя величественную осанку, несмотря на то, что каждый шаг давался ему с трудом. «Волевой и гордый человек», – подумал кардинал, одобрительно кивнув головой. Он хорошо знал своего друга.

Они вошли в гостиную и расположились в деревянных креслах с высокими резными спинками, причем возраст кресел, по меньшей мере, втрое превышал возраст друзей.

– А, я вижу, у тебя новая картина, – заметил Абу Адальбек, осушив бокал вина.

Цезарини сделал знак слуге, тот вторично наполнил бокалы и удалился.

– Я так и знал, что ты обратишь на нее внимание, – сказал кардинал, довольно оглядывая настенное полотно. – Это один из новых живописцев, Франческо Дзамбретти. Прелестно, не правда ли?

– Да, я давно убедился, что по части искусства наши вкусы совпадают. Все, что есть у тебя, я хотел бы иметь сам. Потому я и прихожу к тебе так часто, чтобы полюбоваться твоими картинами, – шутливо произнес Адальбек.

У него был хрипловатый голос, приятная внешность, хотя и выдававшая его азиатское происхождение, и удивительные руки с длинными гибкими пальцами – Адальбек виртуозно играл на рояле. Он был одет в легкий летний костюм светлых тонов, тогда как кардинал носил простую черную мантию – красную он одевал только во время официальных визитов. Цезарини был красив суровой и горделивой старческой красотой, улыбка редко посещала его надменное лицо, и лишь в общении с близкими людьми он позволял себе расслабиться и сбросить маску высокомерия.

– Интересный ракурс, не так ли? А манера письма напоминает самого Леонардо, как ты считаешь? – Кардиналу хотелось, чтобы Адальбек поддержал разговор о живописи.

Но Абу хитро улыбнулся, и перевел беседу в другое русло.

– Смотреть на картины, написанные рукой мастера, всегда приятно. Но вот мне было бы интересно посмотреть на другую картину: как к тебе приходят гости на какой-нибудь званый вечер и как все они проходят через этот детектор внизу. А?

Цезарини пожал плечами:

– Ты же знаешь, я не устраиваю званых вечеров. А детектор – это необходимость. Кардинал Джованни был убит в расцвете лет, не сумев исполнить всего, что задумал. Мне бы не хотелось повторить его участь, хотя, конечно, на все воля Господа.

Психодетектор, через который в обязательном порядке проходил любой человек, желающий посетить апартаменты Цезарини, определял степень лояльности этого человека к кардиналу. Этот прибор был настолько чувствителен и точно настроен, что по биотокам мозга улавливал даже такие оттенки чувств, как неприязнь или зависть, не говоря уже о ненависти. Конечно, прибор не мог гарантировать полную защиту от всех потенциальных убийц, но все же позволял разоблачить фанатиков, пытающихся проникнуть в приемную кардинала под видом журналистов или учредителей благотворительных фондов.

Нельзя сказать, что кардинал боялся смерти. Он был готов умереть в назначенный день и час, во всяком случае, он так думал. Да, на земле у него есть еще дела, но в случае его смерти найдется кому продолжить его начинания, а свидание с Господом важнее любых земных дел. Одно только смущало Цезарини, когда он думал о смерти, причем в последнее время эти думы посещали его особенно часто. Он боялся умереть некрасиво, как-нибудь безобразно скривиться во время припадка или быть разорванным на куски бомбой террориста. Он желал для себя смерти пристойной, такой же, как и вся его жизнь. Закрыть глаза – и уснуть, разделив душу и тело; умереть спокойно и со вкусом – вот чего желал кардинал.

Адальбек между тем продолжал иронизировать:

– Мне интересно, а твоя юная племянница – она тоже проходит через детектор?

Цезарини нахмурился:

– К чему такие вопросы, Абу?

– Простое любопытство.

– Что ж, если на то пошло, да, она проходит через детектор. Но это лишь формальность, как и в твоем случае. Я не хочу, чтобы посетители переругивались у меня в приемной, кому проходить проверку, а кому нет. Процедура обязательна для всех – и точка.

– Ясно. Как она поживает, хорошо ли ладит с мужем? Индийцы – народ непростой, европейским женщинам иногда бывает трудно с ними ужиться.

Племянница Цезарини, дочь его младшего брата, вышла замуж за индийского дипломата и собиралась вместе с мужем переехать в Индию, когда кончится срок его миссии.

– Вот, возьми это, – продолжал Адальбек. – Это подарок ей на свадьбу, я ведь так и не сумел его подарить, все болел, даже церемонию из-за этого пропустил.

– Ты сам сможешь его вручить, в воскресенье они с мужем обедают у меня, приходи и ты.

– Нет-нет, лучше ты вручи. У меня опять может что-нибудь разболеться.

Цезарини взвесил на ладони черный овальный футляр, потом раскрыл его и откинулся на спинку кресла, оценивая шедевр ювелирного искусства. Туманно-белые агаты, серебрясь змеиной чешуей своей поверхности, лежали на черном бархате в окружении золотистых опалов, оправленные в сияющий металл высочайшей пробы.

– Вот это королевский подарок, Абу, – восхищенно произнес он.

– Красиво, правда?

– Муж будет тебя ревновать, – сказал с улыбкой кардинал, и Адальбек усмехнулся в ответ.

Цезарини положил раскрытый футляр на столик эбенового дерева, расширив таким образом композицию. Прекрасное – к прекрасному.

– Вернемся, однако, к твоему детектору, – сказал Адальбек и потер указательным пальцем горбинку на носу, так он делал всегда, когда хотел завести серьезный разговор. – Ты действительно веришь, что он способен защитить тебя от убийцы?

– Вопрос не в том, во что верю я, – ответил Цезарини. – Вопрос в том, во что верит убийца. Фанатиков детектор обнаруживает, а профессионал, убивающий за деньги и не испытывающий к жертве личной неприязни, не пойдет на то, чтобы убрать меня. Проникнуть сюда он, может быть, и сможет, но выйти обратно – нет. Таким образом, остается лишь убийца поневоле, которого заставили шантажом пойти на это. Но, не имея оружия, ему будет затруднительно выполнить свою задачу, ведь посетителей еще и обыскивают, а во время аудиенций рядом со мной всегда находится вооруженный охранник. Исключение составляют лишь близкие мне люди, и, кроме тебя, все они – мои родственники. А за ними и за тобой следит моя служба безопасности. Если бы тебя, мой дорогой Адальбек, начали шантажировать, я бы узнал об этом незамедлительно.

– Да, у тебя действительно все схвачено, – покачал головой Адальбек. – Практически все.

Они еще выпили вина, немного, чтобы не утруждать свои стареющие тела борьбой с чрезмерной дозой алкоголя. Адальбек довольно долго держался в русле беседы об искусстве, но под конец не выдержал и снова завел разговор о политике.

– И все-таки, почему ты не хочешь понять, что нельзя привить человеку любовь к прекрасному, как это пытаешься сделать ты, насильно? Никогда насилие не доводило до добра, тем более, твоя церковь столько веков пропагандировала доброту и смирение.

Цезарини недовольно поджал губы:

– Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу. Мы десятки раз беседовали на эту тему, и всегда с одинаковым успехом. Мой постулат: красота спасет мир. Бог сотворил мир прекрасным, и Бог наделил людей способностью видеть эту красоту, так разве не преступление пренебрегать божественным даром? Мир катится в бездну анархии и вседозволенности, и только чувство прекрасного поможет людям выбраться из пучины плотских наслаждений. Пусть пока это приходится делать насильно, пусть нарушаются эти твои демократические принципы, за которые ты так радеешь, но это неизбежное зло. Чтобы спасти большее, в данном случае, все человечество, приходится жертвовать малым, то есть свободой тех людей, кто не в состоянии уразуметь, что мои действия направлены им же во благо.

– Ах, кардинал, кардинал, как ты не можешь понять, что насилие – не тот путь, которым мы должны следовать. Человечество рано или поздно выберется из тупика, преодолеет кризис духовности, с нашей помощью, разумеется, но эта помощь должна оказываться только тем, кто того желает. Иначе мы можем усугубить болезнь, воспитав в людях инстинктивное неприятие культурных ценностей, и эта твоя политика Возрождения может обернуться новым средневековьем.

– Давай не будем обсуждать эту тему более, – твердо сказал Цезарини. – Человек не всегда волен в своем выборе. Мой выбор и мой же долг – быть пастырем и следить, чтобы вверенные мне души содержались в чистоте и благопристойности, а не утопали в грязи разврата и кокаиновых мечтах.

– Нет, Чезаре, ты неправ. Пастырь – не значит диктатор, а именно к этому ты, вольно или невольно, стремишься. Я слишком хорошо вижу, к чему все идет, слишком хорошо. Сейчас страдают тысячи людей, и гибнут десятки, а скоро страдать будут миллионы несогласных с тобой и тысячи, десятки тысяч людей отправятся на костры новой инквизиции, твоей инквизиции. Это страшно, Чезаре.

Цезарини молчал, возмущенно глядя на Адальбека. Как тот мог обвинить его в подобных устремлениях, и это называется старый друг! С минуту он молчал, грозно сведя брови, потом произнес:

– Тебе лучше уйти. Сегодняшнее вино явно не пошло тебе на пользу.

– Увы, Чезаре, все не так просто. Если бы дело было только в вине!

Адальбек покачал головой, потом снова заговорил:

– Еще один вопрос: как ты относишься к смерти? Я знаю, что ты католик и веришь в загробную жизнь, и все же?

– Как подобает католику. Мы живем, пока это угодно Богу, но должны быть готовы в любой момент принять кончину, если такова будет Его воля.

– Что ж, такого ответа я и ожидал. Но ты думаешь, Богу будет угодно, если ты умрешь от руки убийцы-фанатика?

Цезарини недоуменно поднял брови:

– Что за странный вопрос? Не я же выбираю, как мне умереть. Я приму любой конец, ниспосланный свыше.

– Нет, мой друг, как раз в том будет твоя вина, если ты будешь убит взрывом бомбы или пулей снайпера. Ибо своими жестокими действиями ты провоцируешь ответное насилие. Не думаю, что это богоудное дело.

– Я в тысячный раз повторяю – красота есть ключ, овладев которым, человек может прийти к пониманию божественной природы, к пониманию Его заветов! – воскликнул Цезарини.

– И ради этого стоит лишать людей жизни? Ведь ты обрекаешь многих людей на страдания и смерть своими действиями.

– Да! Красота, божественная красота, требует жертв! – ответил кардинал.

– Значит, ты готов пожертвовать своей жизнью тоже во имя красоты? Во имя своей веры в прекрасное, ты готов умереть?

– Да, конечно.

– И если тебе будет суждено умереть здесь и сейчас, ты воспримешь это как должное?

Кардинал удивленно взглянул на Адальбека. Тот смотрел слегка насмешливо, иронично.

– Ты ведь должен быть к этому готов, Чезаре. Готов к жертве во имя красоты.

– Я готов. Во имя красоты и во имя Бога, – тихо ответил Цезарини. – Только я не ожидал, что это будешь ты.

Адальбек достал из кармана небольшой серебряный флакончик.

– Здесь достаточно ядовитого газа, чтобы убить нас обоих, мгновенно и без мучений. Мне достаточно снять колпачок, чтобы вскрыть ампулу, заключенную в этом флаконе. Газ быстро распадается в воздухе, так что твои слуги не пострадают.

Цезарини покачал головой:

– Странно, Абу, ведь ты не фанатик и не убийца, как же ты смог пройти через детектор?

– Ничего странного, – улыбнулся Адальбек своей доброй и мягкой улыбкой. – Просто я люблю тебя, ты мой самый близкий друг. И я люблю тебя настолько, что готов умереть ради тебя. Ради того, чтобы твое имя не было вписано в историю, как имя самого жестокого диктатора третьего тысячелетия.

– Ты сумасшедший, – грустно произнес Цезарини.

– Нет, мой друг. Просто наше время пришло. Твое – потому, что ты встал на ошибочный путь и не хочешь с него свернуть. Мое – потому, что пришло твое. Вот так.

Цезарини долго смотрел в глаза Адальбеку, а тот отвечал ему спокойным глубоким взглядом своих черных блестящих глаз. Эти двое очень хорошо знали друг друга. Тысячи несказанных слов, тысячи мыслей пронеслись из одного разума в другой. «Во всяком случае, это будет достойная смерть», подумал кардинал. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

– Что ж, Абу, ты доказал, что ты самый лучший и преданный мой друг. Я счастлив тому, что мы были друзьями.

Он сорвал лепесток розы и слегка помял его в пальцах, потом ласково провел рукой по гладкой, как черное стекло, поверхности стола. Взгляд его задержался на бархатном футляре. Только теперь он понял, что эти агаты предназначались в подарок вовсе не его племяннице, а ему самому. Кардинал снова повернулся к Адальбеку:

– Надеюсь, твой газ, по крайней мере, без запаха? Не хотелось бы, чтобы он перебил аромат роз.

Адальбек улыбнулся, слегка покачивая головой:

– Узнаю своего друга. Ты был и остался эстетом, Чезаре.

Его длинные красивые пальцы не спеша свинтили колпачок серебряного флакона.

Солнце опускалось к горизонту, бросая пологие тени на каменные стены особняка времен Медичи. Последний луч скользнул сквозь высокое стрельчатое окно в гостиную, пробежался по картинам на стенах, ярким бликом отразился от черной поверхности стола, золотой каплей сверкнул в высоком бокале и упал мягким пятнышком на неподвижную руку, лежавшую на подлокотнике кресла. Двое стариков сидели друг напротив друга, умиротворенно улыбаясь. Казалось, они спали. Один сжимал в руке серебряный флакончик, другой – лепесток белой розы.

Лоуренс БЛОК

ЖАЖДА СМЕРТИ

Полицейский заметил машину на мосту, но не обратил на нее особого внимания: водители частенько останавливались на полпути через реку, особенно поздними вечерами, когда поток машин иссякал и можно было не опасаться, что в спину, будто нож, вонзится истошный визг чьего-то сердитого клаксона.

Мост был стальной, ажурный и грациозный, а под ним, в теснине крутых берегов, бежала Морисси, которая делила город точнехонько пополам. С середины моста открывался замечательный вид: справа – сбившиеся в кучку дома старого центра, слева – выстроившиеся вдоль реки мельницы. Мягкая, радующая взор панорама и чайки над водой. Вот почему здесь часто останавливались люди. Полюбовавшись минуту-другую, они опять садились в машины и катили дальше.

Впрочем, не одни зеваки облюбовали этот мост. Поначалу полицейский не вспомнил о самоубийцах и спохватился, лишь когда из машины вылез мужчина. Тот медленно подошел к бордюру, ступил на тротуар и застыл в нерешительности, положив руку на перила моста. Что-то в этой одинокой фигуре, окутанной полуночной мглой, что-то в осанке и позе мужчины, что-то в сером ночном воздухе и наползавшем с реки тумане насторожило полицейского. Он чертыхнулся. В голове промелькнула тревожная мысль: успею или не успею?

Полицейский резво зашагал по пешеходной дорожке. Ему очень не хотелось кричать и дуть в свисток: он прекрасно знал, что будет, если напугать человека, который хочет прыгнуть с моста.

Увидев, как пальцы мужчины стиснули поручень, как он приподнялся на носках, полицейский едва сдержал крик и почти побежал. Но в этот миг пятки мужчины опять коснулись асфальта, руки расслабились. Он достал сигарету и закурил. Полицейский успокоился. Теперь он знал: время есть. Все самоубийцы непременно выкуривают последнюю сигарету, прежде чем перемахнуть через перила и кануть вниз.

Когда до незнакомца оставалось шагов десять, он испуганно вздрогнул, обернулся и кивнул, всем своим видом выказывая покорность судьбе. Ему было лет тридцать пять. Рослый, с узким продолговатым лицом, глубоко посаженными глазами и густыми черными бровями.

– Чудесная ночь, – сказал полицейский.

– Да уж…

– Любуетесь видом?

– Совершенно верно.

– А я гляжу, стоит человек, и думаю: дай-ка подойду, поболтаю малость. В такую пору частенько чувствуешь себя одиноко. – Полицейский похлопал по карманам. – Не найдется ли у вас лишней сигаретки? Мои, похоже, все вышли.

Мужчина угостил полицейского сигаретой. Она была с фильтром, полицейский к таким не привык, но тут уж не до сетований Он поблагодарил незнакомца, прикурил от его зажигалки, опять поблагодарил и, взявшись за перила, перегнулся через ограждение моста.

– Красота… – проговорил он, оглядывая реку и город.

– Правда?

– По-моему, да. Чудесный вид. Успокаивает. Дает ощущение душевного равновесия.

– Я этого не почувствовал, – сказал незнакомец. – Хотя думал как раз о том, что надо делать, чтобы обрести душевный покой.

– По мне, так лучший способ – жить, как живется, – рассудил полицейский. – Жизнь, она ведь имеет обыкновение рано или поздно налаживаться. Иногда на это уходит немало времени, и кажется, что все на свете – хуже некуда, но в конце концов дела поправляются.

– Вы действительно так считаете?

– Конечно.

– Несмотря на то, с чем вам приходится сталкиваться на службе?

– Даже так, – ответил полицейский. – Наш мир суров, но ведь это ни для кого не новость. Другого у нас все равно нет, я так думаю. И то, что ждет вас на дне реки, ничуть не лучше.

Мужчина долго молчал. Потом щелчком выбросил окурок в реку, и собеседники проводили его глазами. Рассыпая искры, окурок полетел вниз и с тихим шипением упал в воду.

– Почти без всплеска, – заметил мужчина.

– Угу, – согласился полицейский.

– Большинство из нас тоже уходит тихо. – Мужчина помолчал, повернулся и взглянул на полицейского. – Меня зовут Эдвард Райт, – представился он. – Не думаю, что я прыгнул бы в воду. Во всяком случае, не сегодня.

– Глупо играть с судьбой.

– Наверное.

– Но именно этим вы сейчас и занимаетесь. Стоите на мосту и раздумываете, прыгать или нет. Все, кто увлекался такими размышлениями, рано или поздно отправлялись вниз. Нервы сдавали. И еще задолго до соприкосновения с водой выяснялось, что они, по сути дела, и не хотели этого. А ничего уже не поделаешь, слишком поздно. Не надо упорствовать, раз за разом искушая судьбу. Она этого не прощает.

– Полагаю, вы правы.

– Вы к врачам обращались?

– Бывало.

– Говорят, это помогает.

– Только они сами так и говорят.

– Кофе хотите?

Мужчина открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он закурил новую сигарету и выпустил большое облако дыма, которое тотчас унесло ветром. Проводив его глазами, мужчина сказал:

– Теперь все будет хорошо.

– Вы уверены?

– Поеду домой, вздремну немного. Последнее время мне не спится. С тех пор, как умерла жена. Она была моей единственной отрадой. И вот ее нет.

Полицейский положил руку ему на плечо.

– Вы справитесь, мистер Райт. Надо держаться, вот и вся премудрость. Рано или поздно полегчает. Сейчас вам, небось, кажется, что жизнь кончилась, и как прежде уже не будет, но ведь…

– Я понимаю. Ладно, поеду домой. Извините, если добавил вам треволнений. Постараюсь расслабиться, и все будет хорошо.

Глядя вслед машине, полицейский гадал, правильно ли он поступил, отпустив Райта. В конце концов он решил, что забирать этого человека не имело смысла. Если тащить в участок каждого, кто норовит свести счеты с жизнью, с ума сойти можно. А этот Райт даже не пытался покончить с собой. Он просто думал о самоубийстве. Не посадишь же всех, у кого появляются такие мысли: нар не хватит.

Полицейский достал из кармана блокнот и карандаш и записал: «Эдвард Райт». А чтобы не забыть, что это за имя, нацарапал рядом: «Густые брови. Похоронил жену. Раздумывал, не прыгнуть ли с моста».

Психиатр поглаживал остренькую бородку и разглядывал лежавшего на кушетке пациента. Бородка и кушетка, как он не раз говорил жене, очень важны. Благодаря этим зримым символам пациенты видят в нем скорее функцию, чем личность, и это облегчает общение. Жена ненавидела его бородку и подозревала, что кушетка служила ему для облегчения общения совсем другого свойства. Да, верно, думал психиатр, пару раз мы с моей толстой белобрысой секретаршей забирались на эту кушетку вместе. Очень памятные события, мысленно признал он и смежил веки, с наслаждением вспоминая, как приятно было им с Ханной изучать дивно-бредового Краффта-Эбинга. Страницу за страницей.

Психиатр неохотно отогнал эти думы и заставил себя сосредоточиться на пациенте.

– …жизнь утратила всякий смысл, – долдонил тот. – Я буквально заставляю себя существовать, день за днем…

– Все мы живем одним днем, – ввернул психиатр.

– Но разве каждый новый день непременно должен быть тяжким испытанием?

– Нет.

– Вчера я был на грани самоубийства. Нет, позавчера. Чуть не прыгнул с моста через Морисси.

– Ага! Дальше?

– Мимо шел полицейский. Впрочем, я бы все равно не прыгнул.

– Почему?

– Не знаю.

Извечная пьеса шла по наезженной колее. Нескончаемая беседа врача и больного. Иногда врачу удавалось провести целый час, вообще ни о чем не думая, отвечая привычными штампами и не слыша ни единого слова из монолога страждущего. «Интересно, а приношу ли я пользу этим людям? – размышлял психиатр. – Хоть какую-то? Может, им просто хочется выговориться и они довольствуются иллюзией слушателя? Может, моя профессия – не более чем интеллектуальное мошенничество? Будь я священником, усомнившимся в своей вере, пошел бы к ближайшему епископу, но у психиатров нет епископов. В психиатрии одно плохо: не существует четкой иерархии. Разве можно выстроить так же хоть одну абсолютистскую религию?»

А потом ему пришлось выслушать повествование о сне. Почти все пациенты увлеченно скармливали психиатру свои сновидения, и это всегда раздражало его. Порой ему казалось, что все это – грандиозный розыгрыш и на самом деле никаких сновидений не существует. С чисто научным любопытством слушал он изложение сна, изредка поглядывая на часы, жалея, что пятьдесят минут, отпущенные пациенту, еще не истекли. Насколько он понимал, сон этого парня свидетельствовал об утрате жизнелюбия и возникновении подспудной жажды смерти, желания покончить с собой, слабо подавляемого страхом и воспитанием. Интересно, долго ли он сможет противиться стремлению наложить на себя руки? Он ходит сюда уже три недели, но, если что и меняется, то только к худшему.

И вот, очередной сон. Психиатр смежил веки и перестал слушать пациента. Еще пять минут, сказал он себе. Еще пять минут, и этот болван уберется. А тогда, возможно, удастся подбить толстую белобрысую Ханну на дальнейшее экспериментирование. Накануне психиатр вычитал у Штекеля нечто весьма сладострастное.

Врач пытливо разглядывал мужчину. Густые брови, глубоко посаженные глаза, искаженные страхом и отчаянием черты.

– Мне надо сделать промывание желудка, доктор. Вы можете провести процедуру прямо тут, или придется ехать в больницу?

– А что с вами стряслось?

– Пилюли…

– Какие пилюли? И сколько?

Мужчина перечислил врачу, что входит в состав принятых им пилюль, и сообщил, что проглотил двадцать штук.

– Смертельная доза – десять, – просветил его врач. – Давно это было?

– Полчаса назад. Нет, даже меньше. Минут двадцать.

– А потом вы решили не совершать этой вопиющей глупости, так? Насколько я понимаю, вы так и не уснули. Двадцать минут? Почему раньше не пришли?

– Пытался вызвать рвоту…

– И не смогли? Что ж, попробуем вас прокачать, – решил врач.

Процедура оказалась весьма неприятной, а результаты анализа содержимого желудка – и подавно. К счастью, сказал врач, успели вовремя. Лекарство еще не всосалось в кровь, разве что совсем чуть-чуть.

– Жить будете, – заявил врач на прощание.

– Спасибо, доктор.

– Не стоит благодарности. Как вы понимаете, мне придется сообщить об этом.

– Лучше не надо. Я… я стою на учете у психиатра. По сути дела, я наглотался этой дряни скорее по недосмотру, чем по какой-то иной причине.

– Двадцать пилюль? – Врач передернул плечами. – Ничего себе недосмотр. Вот что, заплатите-ка мне наличными, и немедленно. Терпеть не могу посылать счета потенциальным самоубийцам: можно вообще ничего не получить.

– За такую цену вы лучшего дробовика не достанете, – сказал продавец. – Конечно, можно купить что-нибудь более точное и дальнобойное, с прибамбасами. И стоить будет всего на несколько долларов дороже…

– Нет. Этот меня вполне устраивает. И коробку патронов, пожалуйста.

Продавец поставил коробку на прилавок.

– Можно приобрести три коробки всего за…

– Мне нужна только одна.

– Пожалуйста, – покладисто ответил продавец, извлекая из-под прилавка гроссбух и раскрывая его. – Вам придется расписаться. Уж осчастливьте власти штата.

Продавец внимательно изучил подпись.

– А теперь я обязан взглянуть на какое-нибудь удостоверение личности, мистер Райт. Водительских прав вполне достаточно, если они у вас с собой. – Он посмотрел на удостоверение, сличил росчерки, записал серийный номер и удовлетворенно кивнул.