Текст книги "Я - нет"

Автор книги: Лоренцо Ликальци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Эпилог
Двенадцать лет спустя

Лаура

Если бы меня спросили: Лаура, ты чувствуешь себя счастливой? – я бы решительно ответила: нет, не чувствую. Хотя, откровенно говоря, у меня все в порядке: я богата, красива… по крайней мере, так говорят… ухожена, живу в прекрасном доме, вокруг те, кто меня любит, и все же… нет, я не счастлива. Я словно бабочка, которая порхает, порхает, порхает и никогда не останавливается. Только когда я сажусь за пианино и оно звучит так, как я хочу, чтобы оно звучало, только тогда эта бабочка прекращает порхать, она садится на музыку и отдыхает.

О своей матери я ничего не помню… или почти ничего. Какие-то смутные образы и ощущения, которые я толком и не знаю, к кому относятся, к ней или к тете Лауре.

А вот воспоминания об отце связаны со скамейкой, на которой я сейчас сижу. Скамейка именно эта, я ее очень хорошо помню. Сегодня я отправилась на ее поиски и нашла почти сразу же. У меня нет никаких сомнений, что это та самая, на которую мы с ним часто садились отдохнуть и поглазеть на уток здесь, в Центральном парке. Передо мной пруд, точно так же, как тогда, а в пруду утки, так же, как тогда.

Все, кто помнит моего отца, утверждают, что у меня точно такой же характер, как у него. Я не знаю, потому что не могу сказать, какой характер был у моего отца.

Конечно, я его ненавидела… по крайней мере, какое-то время. Когда я в нем нуждалась, после того как умерла мама, и он был мне очень нужен, его не было рядом. Он уехал, чтобы разбиться в Африке. Мир его душе! Сейчас мой отец для меня – выцветшая фотография, музыка на диске и свет, которым лучатся глаза тети Лауры, когда она говорит о нем. Ничего больше.

Лаура многое объяснила, рассказала о многом, думаю, обо всем, что посчитала нужным мне открыть. Она делала это, когда я отказывалась есть, когда капризничала, когда не слушалась, когда плакала. Я давно уже не плачу, у меня не получается. Глядя теперь уже сухими глазами на отношения моих родителей, я понимаю, насколько сильна была любовь, их объединившая, как глубоко они проникли друг в друга. И тем не менее я не могу найти оправдания своему отцу.

Покой его душе! При жизни она его почти не знала.

Лаура заменила мне мать, и я признательна ей за это.

Я ее люблю. Ее жизнь также была полна сюрпризов: когда наконец ей показалось, что она взяла мир под свой контроль, судьба, будто назло, разрушила все ее планы. Но с другой стороны, это к лучшему. С определенной точки зрения, это пошло ей на пользу, потому что сегодня она более спокойна, более естественна. Она, разумеется, страдала, но с достоинством и мужеством. Кажется, она не ощущает свои пятьдесят лет, она по-прежнему красива, еще красива, а морщинки на лице придают ей облик мудрой, энергичной и волевой женщины.

Ей постоянно приходилось вести сражения, которых она не желала. Она должна была победить боль, которую она испытала, когда получила известие о смерти моего отца, должна была воевать со мной и со своими детьми. В основном со старшим, оказавшимся более хрупким. Он намного тяжелее брата перенес развод матери и отца и кончил тем, что подсел на героин. Теперь он живет в одной коммуне и чувствует себя нормально. Говорит, что окончательно порвал с наркотиками. Не знаю, можно ли ему верить, он говорил так и два года назад, и год назад. В отличие от него, младший растет славным парнем. Он – гордость дяди Флавио. Сейчас он, как и я, в Америке, стажируется в Бостонском университете, и Флавио ждет, когда он вернется в Италию и начнет работать в его компании. Думаю, чтобы оставить ее со спокойной душой. Дядя сильно изменился, он больше не похож на рычащего льва, а похож просто на уставшего мужчину. Два года назад у него случился инфаркт, и с того дня он сильно сдал и постарел. Но честно говоря, он перестал быть похожим сам на себя, когда погиб мой отец. И дела его компании идут не так хорошо, как тогда, когда мой отец был жив. Кажется невероятным, но это так. После смерти папы дядя уже не в состоянии работать, как прежде, с той же самоотдачей, как прежде, – и это вовсе не из-за боли утраты, как он признался мне однажды в порыве откровения, а вероятно, потому, что прежде он работал изо всех сил исключительно для того, чтобы что-то доказать своему брату, а когда не стало больше, кому доказывать… Как бы то ни было, компания до сих пор высоко ценится на бирже, и я, должно быть, владею кучей акций, составляющих долю моего отца. Сегодня, когда мне исполняется восемнадцать, я наконец могу подержать их в руках, но не очень-то рвусь, потому что не нуждаюсь в деньгах, деньги никогда не являлись для меня проблемой. Я просто поручила дяде Флавио управлять моей долей за меня, что намного надежнее…

Через два дня я уезжаю. Точнее говоря, мы уезжаем, потому что в Нью-Йорке я с тетей Лаурой, которая прилетела послушать мою игру на конкурсе молодых талантов, уверенная, что я выиграю. Я не выиграла. Я стала второй. Что касается меня, первая я или вторая, не играет для меня никакой роли. Для них играет: для тети Лауры, для моего педагога, – но не для меня.

Если я и согласилась принять участие в этом конкурсе, то лишь ради тети Лауры, которая жила этим целый год.

Через два дня мы улетаем, Лаура и я, но двумя разными рейсами. Мы должны были поехать навестить моего кузена в Бостоне, а потом вернуться в Милан, но я не поеду никого навещать и в Милан не вернусь, только Лаура этого еще не знает.

Я скажу ей сегодня вечером, когда вернусь в гостиницу или за ужином в ресторане, где мы будем праздновать мое совершеннолетие. Мое решение явится тяжелым ударом для нее. Но я давно об этом думаю. Я никому не говорю, что уже давно чувствую, как моя жизнь давит на меня, как я не выношу Милан, людей, никого и ничего. Я молчала, потому что я должна была ждать.

Теперь, когда мне восемнадцать, никто не может удержать, никто не имеет больше права делать это.

Я не собиралась становиться пианисткой, хотя все только этого и ждали. Возможно, за меня решил талант. Вместе с тенью моего отца, дважды после смерти принимавшего решения за меня.

Возможно, в один прекрасный день я и впрямь стану великой пианисткой, и музыка, концерты и все прочее станут моей жизнью. Но сначала я хочу разобраться в себе. Сама найти свою дорогу.

Поэтому я и хочу уехать. Я вернусь, если вернусь, когда сделаю свой выбор.

У меня нет корней, у меня есть только половинка семьи, даже четвертинка семьи, у меня есть только Лаура, но и она, по большому счету, никто для меня.

Лаура сделала мне сегодня замечательный подарок. Письмо. Письмо моего отца, которое она хранила двенадцать лет в ожидании моего совершеннолетия. Всего две страницы. Отец, должно быть, написал их в том самом закончившемся трагически путешествии. Он писал скорее для себя самого, чем для меня. Да, да, для себя, потому что мне в то время еще не исполнилось и шести. Может быть, это был разговор с собственной совестью, как будто для этого достаточно одного письма. Кажется, его обнаружили в отцовском бумажнике. Подумать только, бумажник выжил в огне, отнявшем у меня отца.

Лаура говорит, что она его никогда не читала. Увидев, кому оно адресовано, она поклялась сохранить его у себя до того дня, как я стану совершеннолетней. Что до меня, она могла бы и прочитать. И по-моему, она это сделала. Но, в конце концов, это неважно.

В принципе она могла бы дать мне его и раньше. Но тогда мне нужны были не письма. Не оно было мне нужно тогда. И даже не нужно теперь.

Но я его все равно прочту сейчас, сидя на той же самой скамейке, где я не раз сидела с ним, глядя на уток.

Я прочту его. Мне интересно, что такого важного он хотел сказать мне…

Подумать только, Принцесса, до сих пор бывают ночи, когда я внезапно просыпаюсь,проспав не больше часа, просыпаюсь оттого, что мне снится мама, и до сих пор случается, что память о ней не отпускает меня целыми днями. И все же теперь я воспринимаю все совсем по-другому, чем раньше, настолько по-другому, что решил вернуться домой, потому что я слишком долго отсутствовал и потому что у меня огромное желание вновь увидеть тебя. Так что скоро я опять обниму тебя, и, думаю, это будет нелегко. Нелегко для тебя и тем более нелегко для меня, потому что я понимаю: одного объятия мало, чтобы освободиться от груза вины, который я несу, оставив тебя одну.

Я не ищу оправданий, но обязан кое-что объяснить тебе. Надеюсь, однажды ты сможешь понять эти мои объяснения, если, конечно, мне удастся ясно изложить их. Для этого я и пишу тебе письмо. Чтобы запечатлеть на бумаге слова, которые мнебыло бы слишком трудно произнести вслух.

Понимаешь, Лаура, я всегда был тем, кто гонялся за тенью собственных вопросов, порожденных самыми тяжкими раздумьями, сложными философскими построениями, беспокойством, тянувшимся за мной как бассо континуо, а еще – холодной, почти циничной рассудочностью, с какой я управлял своими слабостями…

Я всегда старался убежать от мира, но наступает момент, когда страдание так безжалостно разрушает тебя, что уже больше нет сил бежать, и ты в ловушке. Я защищался от превратностей жизни (и от себя самого) с помощью отстраненности и смирения, веря, что этого достаточно для защиты.

Я ошибался, потому что отстраненность и смирение еще могут как-то смягчить боль от осознания того трагического, что с тобой случилось, но барьером, помогающим избежать ударов судьбы, они стать не могут. Когда жизнь подвергла меня действительно серьезному испытанию, все мои рассудочные построения разбились вдребезги о стену горя. Потеряв твою мать, я потерял себя, а точнее, ту половинку, которую составлял я сам. Вторую половинку я пытаюсь забыть.

Я не знаю, что такое жизнь. Это я-то, который должен бы объяснить тебе, что оно такое. Есть одно, о чем я могу сказать тебе, что я понял бесспорно: жизнь – это ожидание, долгое ожидание, а бегство от реальности, то есть от, тоски, одиночества, страха смерти и, главное, от себя самого, – всего лишь попытка обмануть время. Но это бегство – ошибка. Лучший способ избавиться от всех этих вещей – остановиться и постараться понять, от кого ты бежишь и почему. Только так можно сорвать маску c персонажа, играющего твою роль в твоей жизни, только так можно разорвать цепи ожиданий других по отношению к тебе, только так в старости можно избежать превращения тебя в карикатуру на того, кем ты был в юности.

И только в этом случае, Лаура, может случиться так, что ты освободишься даже от боли утрат. Вот почему сегодня я спокоен, вот почему впервые я чувствую себя в ладу со своими воспоминаниями настолько, что могу забыть их.

То, что осталось у меня от них, – всего лишь фрагменты. Иногда смутные, иногда яркие.

Я смутно слышу голоса, я смутно вижу лица, на которые когда-то смотрел, руки, которые прикасались ко мне, ощущаю запахи, вкусы, звуки, которые меня опьяняли.

И наоборот, ярко вижу улыбку твоей матери, ее манеру жестикулировать, ее изящество. Я вновь переживаю чувства, которые она вызывала во мне и которые дарила мне ты. И если бы мне пришлась выбирать себе рай, я хотел бы, чтобы он был построен на всех тех чувствах, которые я испытывал.

А пока я в этом нелепом африканском аэропорту жду, когда местному «брату Райту» удастся завести свой самолет, очень похожий на тот, на котором летал Красный Барон [39]39
  Имеется в виду германский летчик Манфред фон Рихтгофен, признанный лучшим асом Первой мировой войны. Прозвище Красный Барон получил из-за ярко-красного цвета своего самолета.


[Закрыть].

Я тороплюсь вернуться домой, чтобы снова разделить свое ожидание с тобой.

Я повторяю: фрагменты, вспышки остаточной памяти, которые вместо того, чтобы слиться воедино, дробятся на мелкие осколки.

Лаура, малообладать воспоминаниями. Нужно иметь мужество расставаться с ними, чтобы не искажать их смысла.

С любовью к моей Принцессе, папа.

Замечательные слова, папа. Правда, замечательные. Но что это? Твое философское завещание или идея для новой песни?

О каких чувствах ты говоришь?

Я никогда их не испытывала.

Ты пишешь, что с воспоминаниями нужно расставаться, чтобы не исказить их смысла. Но, папа, расстаются только с тем, что имели. А я, видя, к чему мы все пришли, я – нет, я ничего не имею и ничего не жду.

Я поднимаю руку, чтобы остановить такси. Сажусь. Таксист поворачивается ко мне и спрашивает:

– Куда едем?

Мне кажется, парень – пуэрториканец. Молодой, не старше двадцати пяти. На голове бейсболка, вся в наклейках и значках.

– «Уолдороф Астория» [40]40
  Одна из самых фешенебельных нью-йоркских гостиниц.


[Закрыть], – говорю я.

Он подносит два пальца к козырьку, говорит: будет сделано – улыбается, поправляет зеркало (чтобы лучше меня видеть!) и заводит мотор.

Уже стемнело. Я сидела, глядя на уток, больше двух часов и теперь чувствую себя усталой и потерянной. На этой скамейке со мной произошла странная вещь: неожиданное воспоминание, настолько четкое и конкретное, как будто я реально присутствовала при этой сцене.

Вот она – я, и вот он – папа. На нем темное пальто, белая вязаная шапочка, длинный шарф обматывает шею. Повсюду лежит снег, и я смеюсь от счастья, я вижу снег впервые в жизни. Я трогаю его, чувствую холод в пальцах, играю им…

И в этой сцене есть пруд, этот пруд, только замерзший. Перед отъездом в Италию папа привел меня сюда, чтобы попрощаться с утками, но их уже нет. Я смотрю по сторонам, я ищу их, зову, но их негде нет. Я начинаю плакать. Я спрашиваю папу, куда улетели утки. Папа гладит меня по голове и что-то говорит. Он говорит что-то ласковое, но я не помню, что именно. Помню только, что продолжаю плакать, а он меня гладит, и потом мы спрашиваем у проходящих мимо людей, не знают ли они, куда улетели утки. Но никто из них не знает, они улыбаются, плотнее закутываются в свои пальто и торопятся уйти. Мой плач превращается в истерику. Папа берет меня на руки и уносит прочь. Начинает валить снег. Папа крепко прижимает меня к себе и переходит на быстрый шаг. Я так же крепко прижимаюсь к нему. У него на шапке снег, а щека теплая и немного колючая. Рукой он прикрывает от снега мое лицо. Я понемногу успокаиваюсь, хотя слезы продолжают течь. Я слышу слова, которые он шепчет мне на ухо, слышу его голос:

– Не плачь, Принцесса, никому не дано знать, куда улетают утки, потому что у уток есть крылья, и они вольны лететь, куда захотят, в этом их счастье, – говорит он.

Но я плачу.

Это случилось накануне Рождества пятнадцать лет назад.

Мне было три года.

В тот же день мы сели в самолет, чтобы вернуться в Италию.

Мы попадаем в пробку. Надо было пойти пешком, как я и хотела вначале. А теперь поздно. Чертовски поздно. Лаура ждала меня в гостинице к семи, а уже восемь. И я не могу позвонить ей, чтобы предупредить, потому что забыла мобильник в номере. Таксист чувствует себя вполне комфортно, что-то напевает, выстукивая пальцами мотив на руле, иногда поглядывает на меня в зеркало заднего обзора.

– Слушай, – говорю я. – Я опаздываю, постарайся сделать что-нибудь.

Он разводит руками: пробка. Я думаю о Лауре, которая наверняка беспокоится.

Он напевает.

– А ты не мог бы не петь? На нервы действует! – говорю я.

– Плохой день? – спрашивает он.

Я отворачиваюсь к окну, делая вид, что не слышала.

– Скоро Рождество, надо радоваться, а у тебя такое лицо… Ты видела, какое сегодня классное солнце? Как будто весна.

Я не отвечаю, смотрю в окно.

– Ты не здешняя?.. Итальянка?

– Нет.

– Тогда француженка?

Я не отвечаю, смотрю в окно.

– Испанка! Только не говори мне, что ты испанка.

– Да, я испанка, – вру я, чтобы он заткнулся.

Но он продолжает болтать. Больше того, он возбуждается, спрашивает, из какого я города, я цежу сквозь зубы: из Мадрида. Он говорит, что один из его приятелей как-то раз был в Испании, и он тоже хотел бы поехать туда, что он чувствует кровную связь с древней родиной… вся эта ахинея, которую я с трудом переношу.

Я думаю о сегодняшнем вечере. Я думаю о том, что скажу Лауре по поводу папиного письма. Ничего – если она меня не спросит. Или же что оно меня сильно поразило – если она спросит, и таким образом подслащу ей пилюлю, прежде чем сообщить то, чего она не ждет.

Я смотрю в окно. По ушам бьет треп таксиста, который никак не может остановиться, хотя бы на миг, мысль опять возвращается к той сцене, и опять мне кажется, что я проживаю ее. Я снова вижу отца, который несет меня на руках и говорит мне: не плачь, Принцесса, никому не дано знать, куда улетают утки… не плачь, Принцесса… не плачь, Принцесса… не плачь, Принцесса-

Парень внезапно замолкает. Я поднимаю глаза и встречаюсь с его глазами в зеркале. Я догадываюсь, что он только что о чем-то спросил меня.

– Я спросил, почему ты плачешь, – говорит он, прочтя в моем взгляде немой вопрос: «Тебе чего?»

– Я не плачу, – отвечаю я, вытирая слезы. – Я просто простужена.

Он ухмыляется иронически.

– Даже если я и плачу, – продолжаю я, – тебе что до этого? Занимайся своим делом, веди машину. Ты меня уже достал! И прекрати пялиться на меня в зеркало, понял? Или мне выйти?

Он становится серьезным, прекращает выбивать дробь пальцами и говорит:

– Успокойся. Я просто не могу видеть, как кто-нибудь плачет.

Я фыркаю и опять смотрю в окно.

– Извини, – говорю я. – Я не хотела тебя обидеть.

– Ничего, – отвечает он. – Это я виноват, болтаю без умолку.

Но я вижу, что он обиделся. Мне правда неудобно за мою грубость. Теперь уже я испытываю желание поговорить но не знаю, о чем.

Внезапно мне в голову приходит мысль.

– Послушай, – говорю я, – ты в курсе, что на пруду в Центральном парке полно уток? Случайно не можешь мне сказать, куда они деваются, когда озеро замерзает? Может, знаешь?

Мне кажется, он принимает меня за сумасшедшую или думает, что я надсмехаюсь над ним. Но нет. Наоборот, он разглядывает меня в зеркале несколько секунд с широкой улыбкой и отвечает: да, он знает это.

Он знал это, папа. А ты нет. Ты сказал, что этого никто не знает и что в этом их счастье. Может, ты и прав, может, это был самый красивый ответ, но я нуждалась в правильном ответе, мне позарез нужно было знать, куда они улетают.

Теперь наконец я это знаю. Теперь я знаю, куда улетают утки, когда пруд замерзает. А ты хочешь знать – куда?

Они возвращаются домой.

Примечание автора

«Интимный» бар, на который случайно набрели Франческо и Кэтлин, – это тот самый бар, куда осенью 1946 года да зашли выпить Франсуа и Кей из романа Жоржа Сименона «Три комнаты на Манхэттене». Они и есть та самая пара вне времени, что произвела столь большое впечатление на моих героев.

Скамейка в Центральном парке, где Франческо часто сидел с Лаурой, – та самая, на которой сиживал юный Холден у Джерома Дэвида Сэлинджера, и это именно он, сидя в такси, спрашивал водителя: куда улетают утки, когда озеро замерзает?

Отзывы

«Это роман о том, что у каждого есть право на свою Одиссею.

Быть может, всем нам необходимо потеряться в этом мире, чтоб понять, что нужно просто вернуться домой… Читается на одном дыхании».

«Книга невероятно захватывает, заставляет смеяться и плакать, удивляет неожиданными поворотами сюжета…»

«Роман о любви и о том, что ей противоположно, о безумствах и расчете, о путешествиях и о доме».

(Из отзывов читателей)

«Франческо – удивительный персонаж, который ищет себя в благоустроенном Милане, в шумном Нью-Йорке и даже в йеменской пустыне… Ему предстоит узнать, что самое главное путешествие, которое нужно совершить, – в глубины собственной души…»

La Republica

«У каждого из четырех героев этой книги есть секрет от остальных. Читателя ждут невероятные повороты сюжета».

Librozio

«Книга для тех, кто хочет вырасти, но не стать взрослым».

Фабио Воло

КНИГА ДЛЯ ТЕХ, КТО ИЩЕТ СВОЙ ПУТЬ, СВОЙ ДОМ, СВОЮ ЛЮБОВЬ

Лоренцо Ликальци – итальянский психолог и писатель, родился в 1956 году в Италии. Основав и возглавив местный дом престарелых, в 2000-е годы он успешно дебютировал в качестве романиста, выпустив к настоящему моменту семь романов. «Я – нет» (2001) – первый из них.

Ликальци получил за него премии «Festival del Primo Romanzo» и «Premio del Giovedi», а сам роман стал бестселлером в Италии.

В 2003 году по нему был снят одноименный фильм.