Текст книги "Смерть короля Тсонгора"

Автор книги: Лоран Годе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

8

В зале, где стоял катафалк, король Тсонгор встал. Его тело, изможденное давней смертью, стало таким худым, что местами казалось прозрачным. Катаболонга словно завороженный смотрел на своего короля. Он думал, что Тсонгор вернулся из загробного мира. Потом он взглянул на лицо короля и понял, что это горе, глубокое горе заставило его встать. И Тсонгор стоял так, открыв рот, но не издал ни единого звука. Он повел рукой, словно хотел что-то выразить, но не мог. Катаболонга опустил взгляд.

– Что ты хочешь от меня, Тсонгор?

Король не ответил и еще ближе подошел к своему другу. Застывшая маска смерти придавала его лицу такое выражение, что смотреть на него было невыносимо. Катаболонга снова спросил:

– Ты видел его, да? Ты видел, как твой сын прошел перед тобой? Ты бросился к его ногам, но руки твои не смогли обнять его. Или ты застыл в оцепенении? Не смог сделать ни шага? Ты увидел нежную улыбку Либоко? Не так ли? Да, так, я знаю. Но что ты хочешь от меня, Тсонгор?

В подвале снова воцарилась тишина. Катаболонга с недоумением смотрел на друга. Губы Тсонгора немного дрогнули. Катаболонга стал напряженно слушать. До него донесся какой-то отдаленный звук. Он весь превратился в слух. Тсонгор что-то тихо говорил. Твердил что-то одно и то же. Катаболонга слушал. Да. Это так. С уст мертвеца слетали одни и те же слова, они звучали все с большей силой. Пока не заполнили весь зал. Одни и те же слова, которые покойник без устали повторял, глядя в глаза Катаболонги.

– Верни мне… Верни мне… Верни мне… Катаболонга не понял. Он подумал,

что Тсонгор говорит о Либоко. Горестное чувство охватило его. Он готов был заплакать.

– Ты знаешь, если бы мог, я вернул бы тебе твоего сына, – сказал он. – Но я сам обрядил его в саван. Больше я ничего не могу сделать…

Тсонгор прервал его. Теперь его голос звучал громче и увереннее.

– Монету… Верни мне монету…

Он уже говорил так же, как говорил при жизни. Не тихим шепотом покойника, которому приятно хоть немного поговорить. Это был властный голос с хрипотцой, который отдавал приказы.

– Верни монету, которую я тебе дал, Катаболонга. Верни ее мне. Это выше моих сил. Все кончено. Я видел Либоко. Он улыбался. У него было рассечено лицо. Наши взгляды встретились. Он не остановился. Только его улыбка скользнула по мне. Пришло время вернуть мне монету, которую я дал тебе, Катаболонга. Положи ее мне между зубами и крепко сожми мои мертвые челюсти, чтобы она не выпала. Я умираю. Я не хочу больше видеть это. Нет. Они пройдут предо мною все. Один за другим. Все. За годы. Либоко первый. Я буду видеть, как медленно истекают кровью все мои близкие. Верни мне монету. Чтобы я почивал в покое.

Катаболонга продолжал сидеть. Подавленный, низко опустив голову, сидел он перед своим государем. Когда Тсонгор кончил говорить, он, живой, медленно встал и наклонился к трупу. Они снова были лицом к лицу. Как в тот давний день, когда он, ползун, бросил вызов победителю. Катаболонга не дрожал. Он смотрел прямо в глаза королю. Не мигая.

– Я ничего не дам тебе, Тсонгор. Ты сам захотел страдать, сам приговорил себя к мукам… Я ничего тебе не дам. Ты взял с меня клятву. А ты знаешь, Катаболонга никогда не отступает от своего слова.

Они долго стояли так, лицом к лицу. Лицо Тсонгора было искажено гримасой горя. Казалось, он полным ртом хочет вобрать в себя весь воздух этого сводчатого зала. Потом снова едва слышное бормотание вырвалось из его уст. Он повернулся к Катаболонге спиной, подошел к своему катафалку, лег и снова застыл в неподвижности. И только тихая мольба продолжала доноситься от его истощенного тела:

– Верни ее мне… Верни ее мне…

Трое суток бормотал Тсонгор в глубокой тишине склепа. Катаболонга изо всех сил сжимал его руку. Чтобы Тсонгор до самой смерти чувствовал, что он с ним. Чтобы Тсонгор не усомнился в его верности. Но старую, покрытую патиной монету он ему не отдал. Он ждал, когда король перестанет бормотать и снова будет лежать молча.

9

А Самилия все десять дней провела на самом гребне холма. Смотрела на город. Слышала причитания плачущей толпы и медленную музыку траурной церемонии. Она ни с кем не разговаривала. С того дня, когда она дала пощечину Данге, она жила отшельницей в своей палатке. Теперь она окончательно убедилась в том, что знала всегда: на ней лежит печать несчастья, и оно уже не оставит ее.

Постепенно и Санго Керим пришел к мысли, которой поделился со своим другом Рассамилагом:

– Завтра битва возобновится, и скажу тебе, Рассамилаг, во мне родился какой-то странный страх. Не страх умереть или быть побежденным. Нет. Этот страх знаком нам всем. Страх снова войти в Массабу. Потому что каждый раз, когда наши войска входили в город, это приносило мне только душевную боль и огорчение. Сначала пожар, в котором – я видел это сам – исчезают башни моего города. Потом смерть Либоко.

Рассамилаг выслушал его и ответил:

– Я понимаю твой страх, Санго Керим. Он справедлив. Это не победа.

И он был прав. Санго Керим это понял. Он смотрел на город, который раскинулся у его ног и который готовился к завтрашней битве. И он знал, что осада Массабы – безумие. Многие дни, многие месяцы, многие годы впереди он будет знать только череду побед и траура. И каждая победа сама будет глубоко ранить его, потому что она станет победой над городом и над людьми, которых он любил.

10

А в Сарамине Суба начал сооружать первую гробницу, гробницу для Тсонгора. Шаламар открыла для него двери своего дворца. Она предоставила ему много золота, своих лучших зодчих и умелых мастеров. Город сразу наполнился неумолкаемыми звуками их деятельности.

Гробницу Суба решил строить в садах над Сарамином. Это была самая высокая точка цитадели. Сады протянулись в пышной последовательности террас и лестниц Фруктовые деревья создавали тень вокруг фонтанов. Вид открывался на весь город, на силуэты высоких башен и неподвижное море. Суба приказал устроить очень широкие террасы, чтобы там можно было воздвигнуть гробницу. Он уже мысленно видел ее – из белого местного камня. Прошли месяцы напряженной работы, и гробница была готова. Сверкающая белизной. Настоящий дворец с залами, где на полу из мраморных плит безучастно стояли высокие статуи.

Когда наконец работы были окончены, Суба, прежде чем опечатать дверь, пригласил Шаламар посетить гробницу. Пройтись по ее просторным залам. Осмотреть мозаики на каменном полу, взглянуть на прекрасный вид с балконов. Восхищенная Шаламар то и дело гладила ладонью каменные колонны. Наконец она улыбнулась и, повернувшись к Субе, сказала:

– Ты соорудил здесь, Суба, гробницу для славного Тсонгора. Я благодарю тебя за то, что ты подарил Сарамину дворец, достойный его величия. Отныне эта гробница станет безмолвным сердцем города, куда никто не войдет, но все будут почитать.

И тогда Суба понял. Понял, что он должен сделать: создать облик своего отца. Семь гробниц как семь обликов короля Тсонгора. В Сарамине – это лицо короля, овеянного славой. Человека исключительной судьбы, который всю свою жизнь стремился к свету. Субе оставалось только показать, одно за другим, все лица Тсонгора. Построить гробницу для каждого из них. Во всех концах королевства. И эти семь гробниц должны будут говорить, кем же был король Тсонгор. Вот что надлежало сделать Субе. Найти место и придумать, какие лица короля будут выражать остальные гробницы.

Последнюю ночь в приморском Сарамине он провел вместе с Шаламар, а утром попрощался с ней и снова сел на своего мула. Черное покрывало, которое дали ему прачки из Массабы, он оставил во дворце старой правительницы. Она повесила его на самой высокой башне цитадели. А Субе теперь предстояло проехать весь континент. Все королевство теперь знало, что Суба ездит, повсюду ища место, где построить гробницу. И для каждого города это было бы большой честью, каждый город надеялся на то, что выбор падет на него.

На своем упрямом муле Суба-зодчий проезжал по королевству. В шумном лесу баобабов, на толстом слое перегноя, среди певчих птиц с красноватыми перьями он построил высокую пирамиду. Гробницу для Тсонгора-строителя. Потом он поехал на самый край королевства, на манговый архипелаг. Это были последние земли, за ними не было ничего. Последние земли, где имя короля Тсонгора заставляло людей преклонять колени. Там он соорудил остров-кладбище для Тсонгора-путешественника. Того, кто раздвинул границы земли, кто зашел дальше, чем когда-либо заходили даже самые отважные люди. Для Тсонгора-воина, предводителя армии, военного стратега, он выдолбил огромную пещеру-зал на высоком скалистом плато центральных земель. Там, на много метров под землей, он приказал мастерам установить множество фигур воинов. Большие глиняные статуи. Все разные. Он расставил их в темном подземелье. А весь пол занимала огромная армия каменных воинов, словно готовых в любую минуту прийти в движение, терпеливо ждущих возвращения своего короля, чтобы снова зашагать. Когда Суба закончил сооружать гробницу Тсонгора-воина, он нашел место для гробницы Тсонгора-отца. Отца, который с любовью и великодушием воспитал пятерых детей. В пустыне, среди редких смоковниц, обдуваемых ветром песчаных дюн и ящериц, он приказал воздвигнуть высокую каменную башню из охрового камня, который много дней попадался им на пути. На ее вершине он поставил болотный камень. Огромный прозрачный блок, который по ночам излучал весь тот свет, что он впитывал в себя за день. Этот камень насыщался солнцем пустыни и в темноте светил караванам, словно маяк.

Лицо Тсонгора для вечности постепенно создавалось из пота и самоотверженности Субы, целиком посвятившего себя своему делу. Гробницы возникали одна за другой, и ему казалось, что каждый раз, когда он заканчивал одну, каждый раз, когда он запечатывал двери этих молчаливых жилищ и покидал это место, он чувствовал на своем плече словно чей-то вздох. Он знал, что это означает. Это Тсонгор. Он рядом с ним. В его ночных снах и трудовых днях. Тсонгор был с ним. И вздох, который Суба чувствовал у каждой законченной усыпальницы, всегда говорил ему одно и то же. Что он выполнил свой долг и что Тсонгор благодарит его. Да, каждый раз, когда он завершал строительство очередной гробницы, Тсонгор благодарил его. Но еще этот вздох говорил ему, что здесь еще не самое главное место, что главного места он пока не нашел. И Суба неутомимо отправлялся дальше. Снова ища это самое главное место, чтобы почувствовать на плече вздох облегчения своего отца.

Глава пятая
Забытая

1

Массаба все еще держалась, но выглядела она уже совсем иначе. Теперь над долиной возвышался обескровленный город. Крепостные стены, казалось, вот-вот рухнут. Запасы воды и провизии почти иссякли. Стаи хищных птиц кружили над стенами и обосновывались там, где они не обгорели. Город стал грязным, его жители – изможденными. У воинов лица как у заблудившихся лошадей, которые иногда мечутся по пустыне, упорно двигаясь к горизонту, пока силы не покидают их и они не падают замертво на горячий песок Никто не разговаривал. Каждый обреченно ждал смерти.

Во дворце Тсонгора все было разгромлено. Одно крыло полностью опустошил пожар. Ни у кого не хватало ни времени, ни сил что-то восстанавливать. Грудами валялись обгоревшие ковры, разбитые светильники, стены почернели. В коридорах царили грязь и запустение. В залах, некогда служивших для приемов, вповалку спали утомленные люди. На большой дворцовой террасе разместился лазарет. Там перевязывали раненых, оттуда наблюдали за сражениями, которые шли под стенами города. Все делалось из последних сил. Все в один момент могло рухнуть. Улицы превратились в земляные тропинки. Камни мостовых использовали для того, чтобы кидать их во врагов. Листья деревьев остригли, чтобы кормить ими лошадей. Потом, позднее, под угрозой голода, чтобы кормить людей, убили животных.

После смерти брата Сако очень изменился. Он так похудел, что длинное ожерелье, которое он носил, с сухим стуком билось о его бедра. Он отрастил длинную косматую бороду, и она временами делала его похожим на покойного отца. Войско Массабы поредело. От некогда огромной армии почти ничего не осталось, разве что королевская гвардия и люди-папоротники Гономора. А из вождей армии Коуаме остались только Аркалас, Барнак и его пожиратели ката. И все. Не говоря уже о том, что и эти люди были измотаны месяцами непрерывных сражений.

Коуаме почувствовал, что его поражение не за горами. Что он падет здесь, вместе с Массабой, под победные крики осаждающих город воинов Санго Керима. И тогда как-то ночью, не сказав никому ни слова, он снял свое оружие, надел длинную темную накидку и вышел из города. Ночь была темная, никто не заметил его ухода. Словно тень, он пересек огромную долину, которая стала ареной стольких битв, и поднялся на холмы. Там он прошел через лагерь Санго Керима, имея одно-единственное оружие – кинжал. Прошел мимо людей и животных уверенным шагом, и никто не остановил его, приняв в этой накидке за одного из воинов Рассамилага. Немного подождав, когда лагерь уснет, он тихо, стараясь не шуметь, вошел в палатку Самилии.

Он нашел ее лежащей на постели, она аккуратно вынимала из волос заколки.

– Кто ты? – спросила она, вздрогнув.

– Коуаме, принц соляных земель, – ответил он.

– Коуаме?

Она вскочила, глядя на него широко раскрытыми глазами, голос ее дрожал. Он сделал еще шаг в палатку, чтобы его не заметили снаружи, и откинул накидку, которая скрывала его лицо.

– Нет ничего удивительного в том, что ты меня не узнала, Самилия, ведь я уже не тот человек, что был раньше.

Наступило молчание. Коуаме думал, что Самилия спросит его еще о чем-нибудь, но она не задала больше ни одного вопроса. Просто не смогла. Она была словно в столбняке.

– Не дрожи, Самилия, я в твоей власти, – сказал он. – Тебе достаточно крикнуть, чтобы меня схватили. Поступай как ты хочешь. Мне все равно. Завтра я умру.

Она не закричала. Она смотрела на искаженное гримасой лицо этого человека и не могла узнать в нем того, кого недавно видела. Его округлое лицо с широкими скулами, лицо самоуверенного человека, стало морщинистым, с ввалившимися щеками. Это было высохшее угловатое лицо человека в лихорадке. Только его взгляд был прежним. Да, тот самый взгляд, который она поймала на себе, когда стояла у ног покойного Тсонгора. Этот взгляд раздевал ее.

– Ты ведь это знаешь, что завтра я умру, не так ли? – спросил он. – Они должны были сказать тебе об этом. Мы в Массабе потихоньку агонизируем. Завтра все будет кончено наверняка. И ты увидишь, как вереница врагов пронесет на пиках наши головы. Вот поэтому я здесь. Да, именно поэтому.

– Что ты хочешь? – спросила она.

– Ты прекрасно знаешь сама, Самилия. Взгляни на меня. Ведь ты знаешь, не правда ли?

Да, она знала, знала с той минуты, когда их взгляды скрестились. Он пришел ради нее. Пройдя мимо вражеских палаток, он проскользнул сюда, к ней, чтобы обладать ею. Она знала это, и ей казалось несомненным, что так и должно быть. Да. Он пришел к ней накануне своей смерти, и она знала: в том, ради чего он пришел, чего он хочет, она ему не откажет. Желание жило в ней постоянно. С того самого дня, когда она впервые увидела его, и, несмотря на то что она сделала выбор и ушла к Санго Кериму, что-то побуждало ее уступить Коуаме. Санго Керима она выбрала из чувства долга. Чтобы остаться верной своему прошлому. Но когда она увидела Коуаме, она уже знала, что принадлежит ему. Несмотря на свой выбор. Несмотря на войну, которая никогда не позволит им соединиться. Все так. Она замерла. Коуаме подошел к ней ближе. Она чувствовала на своей груди его дыхание.

– Завтра я умру. Но это все будет не важно, если сегодня я познаю наслаждение тобой.

Она закрыла глаза и почувствовала, как рука Коуаме снимает с нее одежды. Они упали на постель, и он овладел ею там, в духоте безветренной ночи, под гул голосов, доносившихся из враждебного ему лагеря, под топот ходивших мимо их палатки воинов и потрескивание факелов охраны. Он овладел ею, и она утонула в наслаждении первого соития. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, кусала подушки, чтобы не закричать. По ее бедрам, влажным дрожащим бедрам, только что протекли плоды страсти Коуаме, а он, утопив свое лицо в ее волосах, все еще склонялся над нею. Он отмыл свою душу от боевых ран. Он был опьянен – в последний раз – ароматом жизни. Палатка наполнилась терпким запахом их объятий, и каждый раз, когда он хотел подняться, она призывала его и снова увлекала его в глубины своего тела, куда он проникал в сладостном головокружении.

Еще до того как взошло солнце, Коуаме покинул ложе Самилии, чтобы снова проскользнуть через вражеский лагерь и вернуться в город. Самилия погладила его по щеке. Он не шелохнулся. Эта рука на его щеке прощалась с ним. Она говорила ему: «Иди. Теперь пришло время умирать».

Он ушел, а она долго сидела в задумчивости. С той поры как она выбрала лагерь Санго Керима, что-то в ней умерло. Она была здесь. Среди людей, которые сражались ради нее. Но какая-то бесчувственная. Просто ждала, когда кончится война. Чтобы не было больше страданий и жизнь потекла по-старому. И вот теперь приход Коуаме все перевернул.

«Я не сумела выбрать, – подумала она. – Или я просто ошиблась. Я выбрала прошлое и верность клятве. Я заставила умолкнуть желание, которое жило во мне. И выбрала Санго Керима из чувства долга. А жизнь требовала Коуаме. Нет. Опять не так Если бы я выбрала Коуаме, я стала бы тосковать по Санго Кериму. Нет, опять не то. У меня нет выбора. Я принадлежу двум мужчинам. Да, принадлежу им обоим. Это моя кара. Счастье не для меня. Я принадлежу двоим. Это мои боль и страдание. Все так. Я вся состою из этого. Женщина войны. Сама того не желая, я только порождаю ненависть и войну».

2

Когда Коуаме пришел к Самилии, он был готов умереть. Сражения последних дней вымотали его. Казалось, они обречены на поражение. В людях вокруг себя он видел только бессилие и покорность судьбе. Он пришел к Самилии, как приговоренный к смерти, просящий о последней милости. Только вкусив сладость этой женщины, он мог бы проститься с жизнью без сожаления. Перед тем как оказаться растерзанным, он хотел ласкать ее. Познать запах ее тела. Впитать его. Чтобы чувствовать его на своем теле, когда он рухнет на землю. Он думал о том, что в тот единственный раз, когда он сжимал Самилию в своих объятиях, ничто не могло бы его опечалить. Он думал, что готов умереть. Но произошло все совсем иначе. С тех пор как он вернулся в Массабу, в нем кипел черный гнев. И его изможденное, исхудавшее тело внезапно охватывала нервная дрожь. Он разговаривал сам с собой, все время ругал себя.

«Вчера я уже смирился с мыслью о смерти. И был спокоен. Они могли войти. Но меня ничто не пугало. Я принял бы смерть спокойно. Не удостоив врагов даже взглядом. А теперь… Теперь я умру, но я буду сожалеть об этом. Она осыпала меня поцелуями. Она удерживала меня, сжимая бедра, ее живот был такой мягкий. Но я должен был вернуться на крепостную стену. Нет, теперь я знаю, чего лишаюсь, и лучше было бы, если б я этого не знал».

На крепостных стенах он был единственным, кто метался там. Все остальные словно застыли. Одуревшие от усталости воины. Дети, которых подняли с постели среди ночи, и они стояли там, куда их поставили, ничего не соображая. Все были готовы принять смерть. Они уже не хотели ничего другого, только этой смерти, которая избавит их от усталости. Коуаме плевал на стены, стучал по ним кулаком и кричал: «Пусть они придут, пусть придут и пусть все кончится!» Он не сводил глаз с холмов, где расположился лагерь номадов, их армия уже была на марше, и ему казалось, будто чей-то глаз смотрит на него. «Самилия, – подумал он. – Она идет посмотреть, достойно ли мы умрем».

В этот день номады ринулись к крепостным стенам с яростью. Но в тот момент, когда первые воины достигли крепостных стен, они услышали вдали гул. С южного холма стремительно спускалась какая-то армия, но кто это, они различить не могли. «На этот раз – конец, – подумал Коуаме. – К этим сукиным сынам идет подмога». Словно приговоренный к смерти, который с печалью и некоторым любопытством смотрит на своего палача в капюшоне, он с высоты крепостных стен наблюдал за тем, как в облаке пыли приближается какая-то неведомая ему армия. Он хотел понять, кто сейчас будет их убивать. Но тут увидел, как армия номадов вдруг отступила, вернулась на прежние рубежи. И чем дольше он смотрел, тем явственнее понимал, что подмога эта – не их врагам. Теперь уже можно было разглядеть тех, кто приближался к ним.

– Но… это же женщины… – с удивлением пробормотал Сако.

– Да, женщины… – подтвердил Барнак.

– Мазебу… – тогда тихо сказал Коуаме.

И он повторил это слово несколько раз, все громче и громче. И все люди на крепостной стене принялись выкрикивать его, хотя и не понимали его смысла. Оно звучало словно воинственный клич. Словно крик облегчения, которым они благодари ли богов. Мазебу. Мазебу. Это слово как бы говорило каждому из них: «Может быть, сегодня мы не умрем».

– Но кто это? – спросил Сако у Коуаме.

И принц соляных земель ответил:

– Моя мать.

Это действительно была императрица Мазебу, она спускалась со склона во главе своей армии. Ее называли императрицей потому, что она была матерью своего народа, и вот теперь она и ее амазонки скакали на зебу, животных с прямыми и острыми рогами. Мазебу была высокая женщина, вся увешанная бриллиантами и обладающая самым тонким политическим умом в своем королевстве. Она отлично разбиралась в дворцовых интригах, сама вела торговые переговоры. И в каждой войне, которую объявляло ее королевство, сама становилась во главе армии и тогда превращалась в разъяренное животное. Во время битвы она все время изрыгала страшные ругательства и не знала ни снисходительности, ни сострадания. Ее армия состояла только из амазонок, которые владели искусством сражаться на скаку. Сидя верхом на своих зебу, они стреляли из луков, а чтобы им было сподручнее делать это, у всех правая грудь была отрезана.

Армия номадов оцепенела. Они так привыкли к своим ежедневным атакам на город, они так были убеждены в скором падении Массабы, что при виде этой незнакомой им армии просто растерялись. Захваченные врасплох на середине долины, отрезанные от своего лагеря, они почувствовали себя в ловушке. А когда они уже смогли разглядеть тех, кто приближался к ним, когда увидели сидящих на зебу накрашенных женщин, они подумали, что это какая-то мрачная шутка. Вскоре до них донеслись грубые ругательства Мазебу. Она подгоняла своего зебу и вопила диким голосом:

– Идите сюда, я отрублю вам носы, а сами вы будете валяться в пыли! Идите сюда, нагульные дети! Кончилась ваша удача. Идите сюда! Мазебу здесь, и она вас покарает.

Туча стрел обрушилась на первые ряды номадов. Амазонки, стремительно приближаясь, стреляли из луков. И чем ближе они становились, тем смертоноснее были их стрелы. А когда обе армии сошлись, зебу своими длинными острыми рогами сразили бесчисленное множество воинов-номадов. Санго Керим понял: если они останутся в долине, его армия будет перебита. Тогда он приказал ей отступать в лагерь, и началось беспорядочное бегство. Амазонки не стали их преследовать. Они выстроились в одну линию и спокойно, сосредоточенно пускали свои стрелы, которые поражали убегающих номадов. И, сраженные на бегу, те падали лицом в землю. Луки амазонок, сделанные из гибкой секвойи, стреляли дальше, чем любые другие луки. А номадам надо было пересечь всю долину, чтобы оказаться в безопасности.

Впервые за долгие месяцы на крепостных стенах Массабы не было сражения. Впервые за долгие месяцы армия Массабы смогла выйти из города и снова занять позиции на трех из семи холмов. Осада Массабы закончилась. И весь город благословлял это странное имя, которое они услышали впервые: Мазебу.

Всю вторую половину дня и даже еще часть ночи в городе царила кипучая деятельность. Вынесли мертвых, которые лежали на сложенных на каждой площади кострах Выкопали рвы за крепостными стенами и во избежание эпидемии захоронили их там. Воины поспешили в долину собрать оружие, каски и щиты номадов, убитых амазонками. Принесли траву и зерно, чтобы накормить и животных, и людей. Перенесли временный лазарет в подвалы дворца – там было больше воздуха, они были лучше защищены и более доступны – и наконец устроили на террасе большой пир. В общем, все было так, словно весь город с облегчением глубоко вздохнул. Мазебу торжественно восседала в окружении сидящих вперемежку воинов и амазонок. Она хотела знать имя каждого, с беспокойством осматривала любую, даже малейшую рану. Потом, когда наконец она и ее сын остались на минутку наедине, она взяла его руки и долго смотрела на него.

– Ты похудел, сын мой, – сказала она.

– Все это время мы только убивали и умирали, – ответил он.

– Самилия оставила свой отпечаток на твоем лице. Я смотрю на тебя – и знакомлюсь с ней. Она сделала тебя взрослее. Это хорошо.

Больше она ничего не сказала. Пригласила сына выпить с ней и вместе отпраздновать этот день, первый день, когда Массаба не была в осаде.