Текст книги "Загадки любви"

Автор книги: Лора Брантуэйт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

11

Он ждал ее у входа в парк: клетчатая рубашка, линялые джинсы, куртка из коричневой кожи. Парень, каких тысячи? Нет. Слишком особенный, пронзительный и резкий у него взгляд, слишком красивая, гордая осанка, слишком он весь такой...

На рыцаря похож. На честного средневекового воина.

Надо же. А сам фотографирует красоток целыми днями. Наверное, от поклонниц отбою нет. Вот откуда, например, ей знать, чем он занимается у себя на работе? Помимо того что щелкает фотоаппаратом!

Эта мысль придала ей сил. Брэндон быстро найдет утешение. Можно позавидовать.

– Привет, принцесса! – провозгласил он и, кажется, искренне обрадовался при виде нее.

И только на дне глаз Брэндона пряталась какая-то настороженность. Он что-то подозревал? Чувствовал?

Кэндис остолбенела. Во-первых, он назвал ее домашним прозвищем, во-вторых, ей не хотелось, чтобы кто-то из чужих так хорошо ее... чувствовал.

– Привет. – Следовало добавить «принц» или «рыцарь», но Кэндис решила, что можно обойтись и без этого. – Странный выбор места.

– Это ты выбрала, – мягко напомнил Брэндон и вытащил из-за спины букет ярко-красных тюльпанов. – Вот. Цветы, похожие на тебя.

– Спасибо, – сказала Кэндис и подумала, что до конца жизни будет ненавидеть тюльпаны. – И правда я.

Последовал поцелуй, который спутал все мысли в голове у Кэндис. Она за чем-то к нему пришла сегодня... За чем-то плохим. Но для чего это ей? Разве в ее жизни мало плохого случилось за последнее время?

– Пойдем покатаемся на колесе обозрения? Любишь высоту? – осведомился Брэндон.

– Странный вопрос. Обычно интересуются, не боится ли человек высоты, – заметила Кэндис.

Рука сама потянулась к руке Брэндона. Кэндис одернула себя. Помнится, именно на сегодня она планировала последний разговор. И кофе из «Старбакс». И персиковые простыни...

Но разве сладкий латте потеряет часть своего вкуса, а простыни выцветут или сделаются шершавыми, если она пока что погуляет с Брэндоном за руку? В конце концов, она с ним целовалась, этого уже не исправить...

Ее руку в момент прикосновения будто прошило электричеством. А потом напряжение сменилось теплом.

– Кэндис, у тебя все в порядке? Я хотел бы помочь. Если требуется моя помощь.

Поможешь, желчно подумала Кэндис. Скоро потребуется. Это будет несложно: исчезнуть из моей жизни раз и навсегда. Точка.

Брэндон говорил очень серьезно.

– У меня все пре-вос-ход-но. Заруби себе на носу. – Кэндис щелкнула его по носу. Если бы она сделала это с улыбкой или рассмеялась бы после – получилась бы шутка. А так, с каменным лицом... Может, он обидится?

– Что ж, я рад. Вот и наше колесо обозрения, кстати. Проверим, как у тебя с высотой.

Высоты Кэндис, по счастью, не боялась. Но высота подействовала на нее странным образом: она как будто получила изрядную долю алкоголя в кровь. Хотелось смеяться, причем не переставая, и прижиматься к Брэндону.

Они почти ничего не видели, зато много целовались.

Потом Брэндон катал без вина пьяную Кэндис еще на каких-то аттракционах, потом они зашли в какое-то премилое кафе – и откуда только Брэндон их берет? Кэндис вдруг поняла, что могла бы сейчас, в этот самый момент почувствовать себя абсолютно счастливой – если бы не тягостная и, прямо скажем, неуместная необходимость устраивать серьезный разговор.

Но ведь она сама решает, быть этому разговору или не быть. То есть... когда ему быть!

Значит, вполне можно расслабиться и отложить все неприятное на потом. На какой-нибудь неприятный момент. Могут ведь у нее с Брэндоном быть неприятные моменты? Или это тоже фантастика?

А потом была прогулка по пустеющим улицам. И еще Брэндон катал ее на мотоцикле. Да, у него был «харлей», эдакий дорожный зверь, черный, опасный, сильный и очень красивый. Кэндис сидела позади Брэндона и крепко прижималась к его спине, обнимала так, словно от этого зависела ее жизнь. Впрочем, она и зависела...

Кэндис опомнилась только тогда, когда за ее спиной закрылась дверь. Дверь квартиры Брэндона и Майка. Брэндон сверкнул в полутьме белоснежной по-волчьи улыбкой и зажег свет.

– А ч-что... Майка нет? – спросила Кэндис, чувствуя, как по телу распространяется паника. Ей было удобно называть это ощущение паникой, хотя на самом деле оно было гораздо жарче и приятнее, чем обычный испуг вкупе с отчаянием.

– Нет, они с Глорией пошли на открытие какого-то клуба на Десятой авеню. А ты чего-то боишься?

– Да. – Кэндис огляделась. Единственный путь к спасению – за спиной у Брэндона. Плохо дело, в ее ситуации, когда она и сама не знает, хочет спастись бегством или нет, это очень невыгодное положение. – То есть...

– Не бойся. Все будет хорошо.

Брэндон сказал ей такие простые, такие избитые слова – а она уже готова растаять, как мороженое. Что за власть этот мужчина имеет над ней?

– Давай плащ.

– Зачем?

– Я повешу.

– А-а...

Кажется, от страха и желания у нее совсем отключились мозги. Что ж, ей простительно, в конце концов, она просто женщина.

– Будешь чай? Кофе? Есть еще пиво, молоко, апельсиновый сок и виски.

– Кофе с апельсиновым соком.

– Ты серьезно? – удивился Брэндон.

– О да! Я люблю и то и другое, зачем выбирать, когда можно совместить?

– Отличная логика, мне очень нравится.

– Да? А что еще тебе во мне нравится?

– Все, – серьезно ответил Брэндон.

– Ой, – пробормотала Кэндис.

Но было поздно. Дальше все покатилось, как снежный ком с горы. Только ком этот был не из мокрого холодного снега, а из чего-то горячего, мягкого, слегка влажного. Брэндон целовал ее, целовал неистово, и если прошлые поцелуи заставляли ее разум померкнуть, то эти пробуждали в ней нечто новое, дикое, необузданное.

Кэндис, забывая себя, забывая все свои терзания и надежды, отвечала на его ласки. Он срывал с нее одежду – она помогала ему с бесстыдной радостью. Он подталкивал ее к своей спальне – и она шла, и внутри нее все пело песнь предвкушения.

И если таково предвкушение, то каково же будет наслаждение?

Кэндис чудилось, что внутри нее рухнула плотина, и все, что она когда-то хотела – от мужчины, от секса, от мира, от себя – разом хлынуло... то ли из нее, то ли, напротив, в нее. В душу. В самое средоточие души.

Кэндис твердо знала, что если не отдастся Брэндону сейчас, то умрет. Что если Брэндон не возьмет ее сейчас, то она умрет. Что если она немедленно не прекратит думать, то умрет.

И вот наконец это произошло. Из самых глубин души Кэндис, из ее подсознания, из ее бессознательного вырвалась на свободу Она. И Она была страстной и естественной, как здоровый зверь, и Она жаждала, Она стремилась к своему мужчине. Она тосковала по принадлежности – и Она ее получила.

И насладилась ею сполна.

Мир померк и погрузился в блаженную, сладкую тьму.

Наверное, Кэндис заснула сразу же после того, как Брэндон разжал объятия. А проснулась рано, когда окно едва-едва, лениво и неохотно, цедило в комнату серый свет пасмурного утра.

Она лежала к Брэндону спиной, ощущала, как его дыхание теплым ветерком пробегает по волосам, щекочет ухо и шею, ощущала тяжесть его руки и жар расслабленного тела. Она чувствовала себя разбитой на тысячи осколков. Никому не под силу собрать такую головоломку. Только Бог способен сделать ее прежней, собрать ее из этих маленьких цветных крошек неправильной формы, превратить ее в то, чем она была когда-то.

До прошлой ночи.

До того, как узнала, что на самом деле происходит между мужчиной и женщиной и почему вокруг такого простого физического акта во все века столько суматохи.

До того, как узнала себя-настоящую.

Теперь пути назад нет. Можно сколько угодно притворяться кем-то другим, пай-девочкой, которая засиделась в своем радужном детстве, гламурной барышней, которой только и есть дело что до своего лоска, несостоявшейся скульпторшей... Себе солгать уже не удастся. Она видела себя-настоящую, видела, слышала, ощущала. Она была собой. Она неистовствовала в своей страсти. Она дошла с Брэндоном до конца всех дорог. Она умерла и воскресла. Кем?

Кэндис не чувствовала уже того куража, той веселой ярости, которая легко переливалась в вожделение. Значит ли это, что она теперь только тень себя-истинной?

И почему этот чертов почти-философский-вопрос самоопределения волнует ее больше, чем насущная действительность, а именно: что делать прямо сейчас? И: как же будет смеяться Глория...

Хотя кто-кто, а Глория не будет смеяться. Похоже, она прошла если не через то же самое, то через нечто подобное. Это замечательно. Значит, она, Кэндис, не одинока во Вселенной. Будет ли она теперь так же зависима от мужчины, давшего ей это, как Глория?

Впрочем, не стоит так говорить о своей гордой подруге. Поставим вопрос по-другому: так ли она влюблена в Брэндона, как Глория – в Майка?

Кэндис прислушалась к себе и с ужасом поняла, что да.

Насколько она представляла себе любовь Глории.

Приехали.

Первым ее порывом было – бежать. Бежать как можно быстрее, опрометью и не останавливаться, пока не окажется за воротами своего уютного, надежного, красивого дома.

Она одернула себя: далеко убежишь в чем мать родила? Да и... как это будет выглядеть? Надо было делать ноги еще до того, как все началось.

То есть не ехать с Глорией на ту злополучную выставку, так, получается?

Кэндис хмыкнула. Ну-ну. Когда люди научатся изменять прошлое...

Когда люди научатся изменять прошлое, мир прекратит свое существование. Наверняка найдется какой-то умник с «конструктивными предложениями» к Господу Богу по поводу первого дня Творения.

Кэндис испытывала труднопреодолимое, огромное, как небо, желание повернуться к Брэндону лицом, разбудить его поцелуем и продолжить то, что так славно началось вчера – свою новую жизнь, расцвеченную всеми цветами чувственной радуги.

Но было и еще кое-что, ма-аленькое такое желаньице: расплакаться, и убежать, и сделать все, чтобы так больше никогда не было, потому что это неправильно, слишком сильно, слишком... опасно.

Кэндис нарушила простой закон: «Делай то, чего хочется больше». Она повелась на провокацию маленького грязно-серого облачка на огромном голубом небосводе.

Впрочем, мало ли среди нас любителей брать зонтик в солнечную погоду?

Она задержала дыхание и мягко, как кошка, сняла со своего плеча руку Брэндона и выскользнула из постели. Она подумает обо всем, обязательно подумает – но только потом. А сейчас нужно собрать одежду с пола. Вот лифчик, вот трусики, а где же брюки и блузка? Неужели в коридоре?

– Кэндис... – тихонько позвал Брэндон.

Она похолодела и обернулась. Он теперь лежал на спине с закрытыми глазами.

– Кэндис, скажи мне одну вещь: кто ты?

Разговаривает во сне? Нет, не похоже...

– Спи, Брэндон, – прошептала она и поспешно натянула белье.

– Позавчера, – продолжил Брэндон, не открывая глаз, – я так испугался – мало ли что случилось, ты несколько часов не отвечала на звонки, – что поехал к тебе. Ты там не живешь, Кэндис. И никогда не жила. Консьержка знать не знает ни про какую молодую шатенку по имени Кэндис. Как, кстати, твоя фамилия?

– Брэндон, ты спи сейчас, рано еще, потом поговорим, – прошептала Кэндис непослушными губами.

– Как твоя фамилия? – тверже и настойчивей повторил Брэндон.

– Нейт. А это важно?

У Кэндис мелькнула испугавшая ее мысль: а вдруг он посмотрит ее права и уличит ее во лжи? Хотя это уже не имеет значения. Все равно все закончилось.

– Это важно. Это фамилия моей девушки, которая почему-то водит меня за нос.

Где чертовы брюки и блузка?! Невозможно вести серьезные разговоры и отстаивать свои позиции, стоя полуголой посреди чужой спальни!

– Я не твоя девушка, Брэндон.

– Что?! – Он резко сел на постели. – А кто? Агент ФБР? Только не говори, что использовала меня как прикрытие!

– Я ничего не собираюсь объяснять. Мы не подходим друг другу. И точка.

– Не подходим? – Брэндон саркастически усмехнулся. – Вчера ты была другого мнения. Уверен, что и засыпала ты с обратным убеждением.

– Ты не можешь знать, что творится в моей голове! – вскипела Кэндис.

– Зато у меня свой канал связи с твоим телом. – В глазах Брэндона вспыхнули искры. Горячие искры.

Кэндис обожгло.

– Перестань! – воскликнула она, уже не считаясь с тем, что в соседней комнате могут спать Глория и Майк. – И вообще... и вообще, хватит на меня смотреть, на чужих голых женщин пялиться неприлично!

– Кэндис, о чем ты говоришь?! Чужих голых женщин... Здесь нет чужих голых женщин, здесь есть мояполуобнаженная женщина, которая несет какой-то бред!

– Все, Брэндон! Довольно! Ты присваиваешь меня, как вещь! А я не вещь, я живой человек, и у меня есть свои мысли и желания, хоть ты и плюешь на них! Все равно есть!

Кэндис не помнила, чтобы когда-то на кого-то так беззастенчиво кричала. Видимо, та, другая – или новая? – Она еще не успокоилась в ее сердце.

Или же Она останется теперь навсегда?

А, плевать, об этом Кэндис тоже подумает позже.

– И чего же ты хочешь? – со странным спокойствием поинтересовался Брэндон.

Она видела, что он зол, но ничем своей злости почему-то не проявляет. Значит, решил похвастаться самообладанием, мистер Крутой Парень?

– Хочу, чтобы ты пошел к черту, – с жесткостью, которая удивила ее саму, отчеканила Кэндис. – Хочу, чтобы ты оставил меня в покое и забыл о моем существовании. Хочу сама забыть о том, что ты был, и жить, как жила раньше!

Это была ложь. Но Кэндис удалось сдержаться и не расплакаться до того, как она оделась и выскочила за дверь.

12

И вроде бы все она сделала правильно. Все как и планировала. Этому роману суждено было стать самым коротким в ее жизни. Эпизодом, о котором забавно вспоминать: надо же, стала встречаться с парнем, сама до конца не понимая почему. «Продублировала» любовную историю лучшей подруги – с братом парня лучшей подруги. Хорошенький сюжет для незамысловатой комедии.

Вот только совершенно не смешно. И снимать фильм о ней никто не будет. Слава тебе господи!

На экране она представляла бы собой жалкое зрелище. На экране, бывает, девушки плачут – но это всегда очень... ненатуральные девушки с идеальным макияжем, который не размазывается и не течет, девушки, показанные с самого удачного ракурса под грамотным освещением. А еще они плачут под красивую грустную музыку. Получается этакий культ женских слез, красивое ритуальное действо...

Театр.

У Кэндис была – жизнь.

Ее макияж серьезно пострадал еще вчера и не был поправлен утром, а потому слезы не могли причинить ему серьезного вреда – он и так уже превратился в грязь.

А еще у нее безобразно распух нос, и покраснело лицо, и голова раскалывалась от боли, и таксист, совершенно не соответствуя киношным канонам, ни капельки ей не сочувствовал и грустных мелодичных песен не включал – он слушал какой-то агрессивный хип-хоп и чуть-чуть покачивал головой в такт песне про то, как какие-то парни обязательно перекроят «этот поганый мир».

Не было ни любимого кофе из «Старбакса», ни сеанса в кинотеатре... и персиковые простыни ей тоже были не нужны. Кэндис теперь вообще не понимала, зачем придумала вчера этот план. Может, впервые в жизни, но он не помог, совершенно, ни капельки не помог.

Ей не хотелось ничего – ничего, кроме как переиграть последние две недели, прожить их иначе. Ах, если бы она знала способ вернуться назад и все изменить! Хотела бы она вновь оказаться в своей спальне, у зеркала, с расческой в руках, в состоянии сомнамбулической бездумности...

Ладно, черт с ним, она перевернула эту страницу. Брэндон Лукас навсегда отодвинулся в прошлое. Там ему и место.

Кэндис судорожно всхлипнула, вспомнив прошлую ночь. Надо было закончить все до, а не после. Уж лучше жить, совсем не представляя себе, что такое страсть, чем ощутить ее в полной мере и потерять навсегда.

Кэндис почему-то была уверена, что больше ни с кем не переживет того, что пережила с Брэндоном. Такое только он мог дать ей.

Может, она однолюб?

Эта простенькая мысль прошмыгнула в сознании из одного уголка в другой. Кэндис окаменела. Однолюб. Неужели все так серьезно? Неужели она... влюбилась?!

Кэндис хватило смелости, чтобы подумать это слово. Вот так.

Слезы почему-то мгновенно высохли. Странно, еще две минуты назад ей казалось, что она не перестанет плакать уже никогда.

Да. Это так похоже на правду и так страшно это признать, что она, по-видимому, действительно влюбилась. Кэндис усмехнулась сама себе. Как-то все очень не вовремя происходит. Осознай она эту простую вещь еще вчера, можно было что-то придумать. Посидели бы с Глорией, на пару пораскинули мозгами. А теперь – все, баста. Поезд ушел... и не обещал вернуться. И надо убедить себя, что и это тоже к лучшему. Сложно, ох как сложно себе лгать!

Острая боль сменилась глухим отчаянием. Кэндис прикрыла сухие воспаленные глаза. Ну почему она не могла родиться в семье школьных учителей, встретить Брэндона, полюбить его, долго и красиво встречаться с ним, выйти за него, родить троих детей и жить в мире и счастье до глубокой старости? Почему она должна была родиться и вырасти по другую сторону социальной пропасти?!

Кэндис еще не знала, как жить с тем, что она, возможно, в это утро потеряла свою настоящую любовь.

Впрочем, у нее получалось – жить, разумеется. Как ни сладко было думать о передозировке снотворного, ванне с водой, красной от крови из вскрытых вен, о полете с моста в реку, Кэндис прекрасно понимала, что ей не хватит духу нанести своему телу какой-то непоправимый вред. Не хватит – и все тут. А потому нечего и мечтать. И она усталой рукой отмахивалась от навязчивых мыслей, которые по сути дела были не чем иным, как бесплодными фантазиями.

Она, как и хотела, вернулась к тому, с чего все началось: к состоянию бездумной сомнамбулы. Автоматизм стал девизом ее жизни.

Кэндис принимала массаж, плавала в бассейне, ездила в солярий и салон красоты, разговаривала по телефону, завтракала, обедала и ужинала с семьей. Все это она делала как будто в режиме «экономии батарей». Она привыкла к этим вещам, ей не нужно было совершать усилий, чтобы повторить какое-то из этих действий – и она повторяла. День за днем.

Она берегла силы для своей внутренней жизни. Внутренней жизни, которая выплескивалась в творчество.

Кэндис уже не представляла себе: во-первых, как она раньше могла жить без скульптуры, во-вторых, как она раньше могла не доводить произведения до конца, бросать на полпути к рождению.

Теперь все переменилось: Кэндис не в силах была отойти от «наброска», пока он не превращался в маленький шедевр. Причем – отойти в буквальном смысле слова. Пару раз она спала на кушетке в мастерской.

Она лепила себя. Целая серия автопортретов. И это был не акт нарциссизма – это была попытка обрести себя. Воссоединиться со всеми своими частями. Сделать душу из раздробленной – цельной.

Кэндис задумчивая (тонкая девушка в длинном струящемся платье одной рукой поправляет волосы, глаза прикрыты, в уголках губ прячется улыбка). Кэндис веселая (девушка танцует, подол легкого платья развевается, игриво приоткрывая точеные колени и бедра). Кэндис падает в пропасть (фигура запечатлена в момент падения, голова запрокинута назад, руки раскинуты). Кэндис превращается в Нее (молодая нагая ведьма на метле, волосы развеваются, голова запрокинута в беззвучном, бесшабашном хохоте).

Нужно будет обязательно перенести в бронзу. Глина податлива и... как бы сказать... мгновенна, с ней можно работать быстро, здесь и сейчас, как только возникнет идея, образ. И она непрочная. Бронза – «долгая», на века. Кэндис любила и то и другое. Да, она хотела иметь отражение всех частиц своей души в бронзе. Тогда...

Она останется в материальном мире даже после того, как ее тело превратится в прах и уйдет в землю. Не то чтобы Кэндис была атеисткой, нет, но эта мысль почему-то придавала ей уверенности в будущем. Может быть, льстила самолюбию.

За работой Кэндис удавалось забыть о Брэндоне, поэтому она рада была бы, если бы ее все оставили в покое и позволили заниматься собой (то есть своей душой и скульптурой) по пятнадцать-двадцать часов в сутки.

Ее не оставляли.

Родители решили, что у Кэндис новый виток депрессии по поводу расставания с Маркусом. Кэндис не спешила их переубеждать. Мать умоляла ее сходить с ней к доктору Диззи. Кэндис стояла на своем, как скала: не пойду.

Доктор Диззи пришел сам. На субботний ужин. Понаблюдав за Кэндис и отведав омаров, он успокоил мистера и миссис Барлоу: у Кэндис никакая не депрессия, она держится молодцом, занимается любимым делом, то есть творчеством – и пускай. Чем больше, тем лучше. Так что не стоит ей препятствовать.

После этого между бровей мистера Барлоу чуть разгладились складки, углубившиеся за последний месяц, а миссис Барлоу перестала пенять Кэндис на то, что она мало времени проводит с семьей и совсем не живет жизнью, какая пристала молодой особе ее положения.

Кэндис это было только на руку.

Однако что-то происходило, определенно происходило, и, если Кэндис полностью погрузилась вовнутрь себя, это не значит, что вне ее души время остановилось.

На эти выходные Глория приглашала ее слетать в Майами, погреться на солнышке. Кэндис отказалась. Ей не хотелось общаться с Глорией. Нет, дело не в том, что ее отношение к подруге изменилось. Просто Кэндис чувствовала, что ей нельзя сейчас говорить с Глорией, тем более – говорить по душам, это может разрушить все, что она построила внутри себя, заново расколоть то, что она так любовно, с таким трудом сращивала.

Кэндис боялась, что Глория навсегда останется для нее частью истории о Брэндоне.

Глория общения с Кэндис не избегала, наоборот, звонила едва ли не каждый день, все время пыталась куда-нибудь вытащить Кэндис, но та отвечала неизменно: извини, прости, не сегодня, не в этот раз, некогда.

Глория улетела в Майами одна, а может быть, с Майком. Это не важно. Важно то, что Кэндис предстояло идти на скачки вместе с родителями. И Джеймсом.

При других обстоятельствах она непременно пожалела бы, что не приняла предложение подруги. При других, но не теперь.

Скачки на приз «Вуд мемориал стейкс» проходили на ипподроме «Акведакт». Кэндис любила лошадей, но не любила скопища людей. Тем не менее сегодня ей придется потерпеть второе ради первого. С гораздо большим удовольствием Кэндис побывала бы в каких-нибудь частных конюшнях, походила бы среди лошадей, вдыхая их теплый, сильный запах и прислушиваясь к уютным звукам: шуршанию соломы, фырканью, тихому ржанию.

Но Джеймс Сидни был страстным любителем конного спорта, и его годовалый жеребец Тандер Блиц, которого он приобрел недавно на аукционе за полтора миллиона долларов, сегодня участвовал в забеге. Он пригласил своего нового партнера – за прошедшее время он успел превратиться из потенциального инвестора «Мейсон индастриз» в реального – посмотреть на это «замечательное зрелище». С семьей.

Кэндис доводилось уже бывать на скачках – и на «Акведакте» в частности, – и потому на этот раз ей не пришлось ахать и восторгаться величием комплекса, соединявшего в себе прогрессивную технологичность современной архитектуры и классические представления об ипподроме.

Многотысячная толпа любителей лошадей и азарта (вторых было гораздо больше, чем первых) ее тоже не впечатляла, скорее, раздражала. Кэндис всегда скептически относилась к тем мероприятиям, где собиралось больше пятидесяти человек сразу. Ну за исключением выставок и театральных представлений. Noblesse oblige, положение обязывает, и потому ей чаще всего приходилось посещать именно эти нелюбимые мероприятия. Нелюбимые по разным причинам, которые менялись в течение жизни: когда-то не хотелось шума, когда-то ей не хотелось, чтобы ее разглядывали, а тем более – фотографировали, когда-то она хотела избежать встречи с каким-нибудь неприятным человеком, а когда-то вдруг начинала ни с того ни с сего переживать оттого, что вокруг столько народу, и каждый человек – личность, и у каждого какая-то судьба, неповторимая, удивительная, а она никогда-никогда ничего про них не узнает.

Ну и, естественно, Кэндис волновало то, что в толпе встречается множество интересных лиц – а она не в силах их запечатлеть, как хотела бы.

Будь ее воля, она воссоздала бы в бронзе все население Нью-Йорка. Хотя почему только Нью-Йорка? Чем Джерси, или, скажем, Новый Орлеан, или Амазония, или какая-нибудь деревушка в китайской глубинке – хуже?

«В каждом есть что рисовать, – говорил ее учитель графики. – Каждый достоин того, чтобы его запечатлели. В конце концов, перед Богом мы все равны, все – по образу и подобию Его...»

Да, Кэндис хотела бы ухватить суть каждого человека – и вывести ее в глине, а потом в металле.

Стоп. Где-то она это уже слышала...

Брэндон. Несвоевременная мысль стерла все ее усилия – а она так старалась сегодня утром настроиться на волну хорошего настроения. Ну хотя бы бодрости. Для этого она минут пятнадцать стояла под контрастным душем, потом тщательно укладывала волосы, делала макияж, выбирала платье...

Ей снова хотелось ходить в платьях, но теперь – никакого разлетающегося шелка с цветочками или птичками. Красиво, строго и, как говорится, по делу. Она была в бордовом обтягивающем платье от Кристиана Диора и чувствовала себя... в своей тарелке.

До этого момента.

Они как раз усаживались на места – в той секции, где сидели владельцы лошадей и почетные члены Нью-йоркской конноспортивной ассоциации, Джеймс поспособствовал.

– Прошу, Кэндис. – Джеймс обворожительно ей улыбнулся.

Будь она лет на пять моложе и не так погружена в невеселые размышления, она пленилась бы этой улыбкой раз и навсегда, уверовала, что перед нею – самый достойный мужчина на свете... и самый завидный жених. И что она никуда от него не денется.

А так Кэндис стало только тревожно, потому что он уготовил ей место по левую руку от себя, а родителей ее усадил по правую. Как будто они пара.

Кстати, с тех пор как Джеймс официально вступил в партнерские отношения с ее отцом, он стал называть ее просто Кэндис. Ей было сначала все равно, а сегодня – покоробило.

– Спасибо, – холодно отозвалась Кэндис.

Перехватила осуждающий взгляд матери: она все еще хочет выдать дочку за миллионера Сидни.

А так ли плохо это желание?

Воздух полнился человеческим гомоном: смех, голоса. Возбуждение – азарт. Пахло попкорном. И здесь этот вездесущий запах! Кэндис почувствовала удовольствие, когда ветер переменился и принес волну лошадиного духа. Вот это – настоящее.

Джеймс – сильный мужчина, это бесспорно. По какой-то причине он ее хочет, и это желание глубже, чем примитивная жажда секса. Она нужна ему для чего-то еще. И если Кэндис отдастся ему – он сумеет о ней позаботиться.

Отец и мать были бы счастливы, если бы она ответила ему «да».

Она уже встретила в этой жизни любовь. Пусть ей повезло меньше, чем другим, и они не смогли остаться вместе. Значит, после этого все остальные мужчины для нее одинаковы.

И в ряду этих одинаковых Джеймс Сидни – очень заметная фигура. Яркая. Не лишенная даже некоторого магнетизма.

Толпа притихла – ожидание, напряженное ожидание повисло в воздухе. Сейчас прозвучит сигнал, и лошади, одна великолепнее другой, вырвутся из стартовых боксов, как пули из стволов. Многие волновались. Призывали удачу, молились Богу – или каким-то другим богам, причем неосознанно. Люди богатели и разорялись на ставках. Отец Кэндис из вежливости поставил на жеребца Джеймса. Мать – из чувства противоречия – на какого-то таинственного жеребца Индиго Лайтнинг. Сказала, что ей понравилась кличка. Кэндис денег не ставила и болела от души, как на футбольном матче. Для нее азарт и деньги были понятиями не пересекающимися.

И потом дети... Она всегда всем говорила, что хочет детей, но не понимала, что это такое. А теперь вот – поняла.

Кэндис почти смирилась с тем, что как женщина счастливой уже не будет. И это, если подумать логически, не такая уж большая беда, потому что она вполне еще может быть счастлива как художник, счастлива как жена, счастлива как мать.

Ей страстно хотелось ребенка. Девочку. Чтобы была похожа на нее, чтобы понимала ее. Она никогда не станет запирать свою дочь в клетке или переделывать ее на свой лад в нечто удобное. Никогда. Лишь бы только Бог дал ей дочку. Сын – тоже хорошо...

Если Джеймс женится на мне в ближайший год, то через два у меня уже может быть моя малышка или малыш, отстраненно подумала Кэндис. И эта мысль придала ей решимости.

Что интересно, она опять выпала из реальности и не заметила, что лошади прошли уже полтора круга.

Джеймс сильно сжимал ее пальцы. Его зубы были оскалены в гримасе возбуждения и сверхсосредоточенности. Хищник. Акула бизнеса. Да и по жизни тоже...

Пусть она никогда его не полюбит, но он сможет дать ей детей – и обеспечить им самое лучшее будущее. Кэндис вдруг осознала, как размышляла некогда ее мать. С той лишь маленькой разницей, что она была по уши влюблена в Гордона Барлоу, своего будущего мужа.

Кэндис выдохнула и легонько пожала пальцы Джеймса в ответ. Пусть он знает, что она согласна.

Джеймс, который в эти минуты следил за своей лошадью – по стечению обстоятельств, именно в эти минуты решался вопрос, принесет она ему приз почти в девятьсот тысяч долларов или нет, – Джеймс отвлекся от зрелища, которое разворачивалось перед ним, и посмотрел на Кэндис. Он понял ее.

Ну и славно. Решено.

Кэндис проследила за тем, чтобы вздох ее не оказался слишком громким. Вот, оказывается, что значит «скрепя сердце».

Жеребец Джеймса пришел к финишу вторым, отстав от победителя менее чем на секунду. Джеймс по секрету признался Кэндис, что не рассчитывал на такой успех. Тандер Блиц – отличный жеребец, «дитя» «Кулмор стад», прославленного в Штатах конезавода. Но чемпионом ему быть еще рано.

– Но когда-нибудь он обязательно возьмет свое, – проникновенно поведал Джеймс, и Кэндис рассеянно кивнула.

После забега их пригласили в банкетный зал на втором этаже центрального здания ипподрома. Верхушка Нью-йоркской конноспортивной ассоциации, владельцы лошадей и несколько высокопоставленных особ праздновали победу жеребца по кличке Инвизибл Инк.

Слава победителю.

Слава тому, кто с помощью этого животного, его мускулов, его сильного, совершенного в скорости тела заработал без малого девятьсот тысяч призовых.

Фуршет проходил на удивление спокойно – Кэндис подумала, что люди, наверное, выдохлись от переживаний во время самого забега. Бывает.

Джеймс не отпускал ее от себя ни на шаг. Она держала его под руку и чувствовала себя маленьким корабликом на буксире у огромного корабля. Он вел ее среди людей, между столов и стульев, как ему хотелось.

Кэндис почувствовала, как легко утратить волю, когда тебе становится все равно. Да, подчинение заложено в женской природе, но Кэндис не оставляло ощущение, что она все-таки решила подчиниться не тому. Было противно.