Текст книги "Круг"

Автор книги: Лия Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Да уж, – почти плача, пролепетала Киссицкая, – ты у нас сильная личность. Я иногда удивляюсь тебе, а иногда завидую, Славик такой мальчишка – хороший, добрый, умный, а тебе без разницы, что человек страдает!

– Ах, бедненький… – Иронические нотки снова появились в голосе Холодовой. – Перебьется. Современные мужчины совсем уж от бабьего подола оторваться не могут. Пора их оттаскивать, а то и вовсе равновесие потеряют, разучатся самостоятельно на ногах стоять… – И сразу стала торопливо прощаться: – Ну, Кися, пока. Все ясно: чем меньше общаешься с нашим классом, тем больше сохраняешься для дела. Будь!

«Деловая, – со злостью подумала Оля, – Что она, и в самом деле неспособна чувствовать или только притворяется? Но своего она в жизни добьется! И лет через десять, глядишь, мы еще увидим ее имя в центральной прессе. Интересно, о чем она станет писать?»

Размышления эти ничуть не утешали. Оля побрела на кухню, обдумывая, как ей жить дальше. Родители сидели уже за столом. Не хотелось показывать им взволнованное лицо. Повернувшись спиной, Оля выхватила из холодильника холодную котлету и бутылку кефира. Не очень-то вежливо заявила:

– Некогда, надо заниматься…

В ее комнате снова трезвонил телефон. «Наверное, кто-то из «стариков», – раздраженно подумала она и неохотно сняла трубку.

– Сударыня, – в трубке звучал голос, который она не могла перепутать ни с каким другим, – не желаете ли вы составить компанию симпатичному и вполне преданному вам юному господину?

Оля заметалась. Все-таки позвонил! Не хочет портить с ней отношений? Или правда предан ей и вышло недоразумение? В конце концов, что произошло? Ну, стоял он возле Дубининой на вечере, но не один же? Славик тоже там был, хотя Дубинина сто лет ему не нужна. Нервы сдают, и все она преувеличивает. Человек звонит, зовет, голос его звучит у самого уха, и через десять – двадцать минут она может быть рядом. Радость вытесняла обиду, и после затянувшейся паузы она по возможности равнодушно произнесла:

– Не знаю. Честно говоря, после вчерашнего…

– Не будем осложнять жизнь, – не дав ей договорить, перебил Игорь. – Зачем устраивать сцены?..

Бессонной ночью Оля Киссицкая вспоминала все, что только могла вспомнить дурного об Игоре. Все, что когда-то смущало ее или не нравилось Нике Мухиной. Она гнала от себя его образ, пытаясь освободиться от его обаяния, выискивая неприятные жесты или фразы. Но только увидела Игоря на бульваре у старого тополя, где они и раньше встречались, не сумела сохранить на лице задуманную угрюмость, улыбнулась.

Игорь сорвался ей навстречу, лицо его осветилось улыбкой, и Оле показалось, что и вправду вокруг его головы обозначился ореол сияния.

– Кися, – весело сказал Игорь, – нам надо спешить. Сеанс начинается через пять минут. Бежим… – И они, взявшись за руки, побежали.

Показывали дрянной фильм. Но судьба героя, вернее, главного действующего лица тронула ребят. Вполне современный человек, начитанный и даже образованный, оставил инженерную должность, где ему так мало платили, и поступил слесарем по обслуживанию легковых автомашин. Здесь он зарабатывал гораздо больше. Спекулировал ворованными запасными частями, попался и предстал перед судом… В общем, банальная история. Поразило, что во время отпуска, который этот человек проводит на теплоходе, все принимают его за физика-атомщика и уверены, что в силу секретности своих занятий он не может о них рассказывать.

– Вопрос, – сказал Игорь, когда они вышли на улицу, – кого считать интеллигентом? Все грамотные, все читают, смотрят телевизор. В театр билетов не достанешь!.. Продукция всеобщего среднего образования…

– Ну, мы уже говорили, – покровительственно произнесла Оля, – интеллигент от слова «интеллект». Интеллигент – человек умственного труда…

– Это раньше так было. Бурлаки тащили лямку, а Ньютон открывал Закон всемирного тяготения, а теперь у нас слияние… Умственного и физического… Ученые пашут не меньше пахарей, а пахари мыслят не хуже ученых… Я летом, когда ездил с отцом по Волге на этюды, таких людей встречал в деревнях, во как мыслящих! – Игорь выставил большой палец правой руки кверху. – Многим так называемым интеллигентам позавидовать…

– Мыслящие люди среди работяг всегда были, наверное? Иначе кто же входил в первые рабочие кружки в России?

– Интеллигенция тогда объединяла и просвещала их, болела одной с ними болью за судьбу России и действовала! У нее организаторская роль была в революции. А теперь? Уснула интеллигенция! Интеллигентность нельзя раздать вместе с дипломом, как лычки к мундирам, – задумчиво проговорил Игорь. – Интеллигентность это величие и сила духа… Независимость мысли… Верность принципам… Забота об отечестве… Умение страдать не только за себя…

– Да уж, чего-чего, а вот страдать наша интеллигенция умеет. – Оле хотелось во всем соглашаться с Игорем, но ей мешало привычное высокомерие. – Сидя за столом, так наболеются за судьбу державы, что раскиснут и расстроятся…

– Только страдают они на словах, в компании, а живут каждый для себя…

– Что же ты считаешь, что наши родители не приносят пользы?

– Да нет, я так не считаю, они вкалывают и дело свое делают. Исправно исполняют. Исполнители они. Соглашатели. Живут одним днем, в вечной суете… Я не умею объяснить, но что-то потерялось в дороге… За что лучшие люди умирали в войну, в революцию? В степях и в тайге, возводя гиганты индустрии, восстанавливая их потом и снова строя? Чтобы их дети, ожирев от достатка, успокоились и расхватали все завоеванное. И все только для себя, для себя. Даже театр, кино, книги! Кто больше? Как там у Велимира Хлебникова?

Не затем высокаВоля правды у нас,В соболях-рысаках,Чтоб катались, глумясь.Не затем у врагаКровь лилась по дешевке,Чтоб несли жемчугаРуки каждой торговки…

– А где ты взял Хлебникова? – некстати спросила Оля.

– Дубинина давала, ей какой-то поэт принес… – сказал и спохватился, попытался отвлечь Кисю от сказанного, но уже не получилось. Она надулась, замолчала. У дома, вместо прощального приветствия, она заявила:

– Вот что, дорогой мой князь Игорь, или я, или Дубинина. Понял? – Слезы были наготове.

– Хорошо, Кися, – согласился Игорь, – Я подумаю. – Лицо его стало суровым, чужим, как тогда на вечере.

У Оли перехватило дыхание. Все испортила. Испортила! Опрометью бросилась она в подъезд. Прижавшись к стене, приходила в себя, надеясь, что Игорь войдет следом. Но Игорь не шел. Она выбежала на улицу, плохо соображая, что делает. Игоря там не было. Навернулись злые, непрощающие слезы.

Впервые в жизни она не могла сразу получить то, что хотела.

8

Олеся Дубинина, как могло показаться на вечере, не была человеком злым, тем более мстительным. Но Киссицкая, который уж год, раздражала ее своим высокомерием, категоричностью, шумным поведением. Олесе казалось, что Киссицкая нарочно создает видимость бурной деятельности, чтобы покрасоваться, оказаться в центре внимания. Олеся презрительно называла Киссицкую «деятельницей» и подчеркнуто сторонилась ее.

Не могла простить Олеся и давней обиды. Киссицкая со своей предводительницей Мухой устроили ей однажды судилище на совете пионерской дружины. Как они унижали ее! За что? Не пришла собирать макулатуру и схватила двойки. Так макулатура сгнила потом на школьном дворе, а двойки она исправила. Не поинтересовались «деятельницы», почему у нее двойки? Почему она не таскала бумагу? А от них с мамой уезжал отец, и маме было очень плохо. Но разве Киссицкую могла взволновать чья-то судьба?..

Все видели, что Киссицкая Оля и Оля Дубинина питают недобрые чувства друг к другу. Но кто мог предположить, чем это обернется?..

Да и не до того было ребятам. Почти всякий день выясняли они отношения с завучем, с учителями, с классной, бунтовали, качали права, обдумывали дальнейшую тактику сражения. Это сделалось главным, выматывало, держало в напряжении. Беспокойная жизнь, когда нервы на пределе, обостряла давнюю неприязнь двух девчонок, сталкивала их, поводы находились.

К праздникам, как всегда, принимали в пионеры и в комсомол. И теперь комитет комсомола распорядился, чтобы в классе, где учились Киссицкая и Дубинина, дали рекомендации троим. Не двоим, не одному, а именно троим, сообразуясь с указанием райкома, который, считалось, лучше знает, скольких ребят в их школе можно принять в организацию.

Комсоргу Валерику Попову, человеку вялому и несамостоятельному, никак не удавалось собрать не только всех комсомольцев, но даже бюро. И обсуждение кандидатов помимо его воли возникло стихийно, на перемене.

– Попик, – дождавшись, когда в кучу сойдется побольше ребят, позвала Валерика Дубинина. – Попик, я все хочу у тебя спросить, почему это вы не приобщаете Машу Клубничкину? Она вроде вполне политически грамотная и патриотически настроенная… О себе, как видишь, Я не пекусь, подружкиной судьбой интересуюсь…

Молчаливая Оля Дубинина с речами не выступала, но если начинала говорить, то сразу же, как только произносила первую фразу, слушатели, и именно те, что ей были нужны, оказывались рядом.

– Да я… я… – растерявшись от неожиданности, мямлил Попов, поглядывая на Пирогова, Кустова, Киссицкую и Холодову. От них зависело все, и Валерик хотел понять их отношение к происходящему, – Лично я не против. Маша мне нравится… – сказал и осекся, смутился, покраснел, стушевался больше прежнего. Вокруг все ехидно заулыбались.

– Достойный аргумент! – съязвила Холодова, и ее глаза, не знающие улыбки, приняли знакомое ироничное выражение. – Если ты «за», то помог бы нравящейся тебе Маше исправить двойки. Как ты, Мария, насчет улучшения показателей? – Вопрос, обращенный к Клубничкиной, прозвучал примирительно, и все поняли, что Холодова возражать не станет.

– Дружбаны, что тут происходит? – шумно ворвался в образовавшийся кружок Вениамин Прибаукин. – Обсуждаются показатели Клубничкиной? На мой взгляд, они у нее вполне подходящие! Улучшать не надо!

– Что ты паясничаешь! – раздраженно оборвала его Киссицкая. – Идет серьезный разговор. Мог бы он идти и не на перемене, – она неприязненно посмотрела на Попова, – тогда бы те, кому не положено, не совали нос не в свои дела. Комсомол, между прочим, не кружок для начинающих клоунов, а Коммунистический Союз Молодежи.

– Ну, мне-то, если ты меня имеешь в виду, – оборвал Киссицкую Вениамин, – сто лет твой комсомол не нужен. А вот, если по тебе судить, драгоценная ты наша Цица, то принимают в комсомол начинающих демагогов. Чем тебя не устраивает Дубинина или Клубничкина, чем? Власть свою показываешь? Принципы у тебя! А в чем принцип-то?

– Учатся Дубинина и Клубничкина кое-как, хуже, чем могли бы, – откровенно высокомерно стала перечислять свои претензии Киссицкая. – Обещали сводить всех в театр, не получилось.

Маша Клубничкина вскипела от возмущения, тряхнула бронзовой гривой, приготовилась к бою. Но Олеська легким прикосновением руки остановила ее.

– Я не закончила свою мысль, – медленно и очень спокойно проговорила она. – Наш класс, руководимый Коммунистическим Союзом Молодежи, давно уже ни на какие совместные действия, кроме выяснения отношений с учителями, не способен. Мы достали билеты в театр, ждали вас, никто не пришел. У кого же не получилось? И потом, нам, таким-сяким, с кого пример брать? У вас даже бюро вовремя провести не получается… – И она скользнула колючим взглядом мимо Киссицкой к Попову.

– Да, у нас с этим туго, справедливая критика, – забеспокоился, невольно подыгрывая Дубининой, простодушный Попов. Он вечно перед всеми оправдывался, чувствуя, что не справляется с обязанностями комсорга. – Но ничего же нет страшного в том, что мы советуемся с народом? Правда?

Все захохотали, а Дубинина тут же воспользовалась ситуацией:

– Ах, с народом? Это хорошо! Это демократично! Вот ты меня как представителя народных масс и просвети. Маша в Академию наук баллотируется или в молодежную организацию хочет вступить, которая, кстати, призвана воспитывать? Комсомолу люди нужны или отметки? А тех, у кого отметки похуже, их куда, за борт?

– И за борт ее бросает… – дурачась, в полный голос запел Прибаукин. – Стенька Разин… Пирогов… – И, покровительственно похлопывая по плечу Пирогова, спросил озабоченно:

– А кто княжна-то, князь Игорь, вот в чем еще вопрос?..

Пирогов понял, что на сей раз ему не отмолчаться. Правила игры требовали пошутить:

– Господа! – Он сделал шикарный мушкетерский реверанс. – Не будем ссориться, господа. Хорошие люди нужны всем. И комсомолу тоже. Должен вам совершенно конфиденциально сообщить: нынче дефицит… на хороших людей, – И он долго продолжал раскланиваться и расшаркиваться, возможно, затем, чтобы не встречаться глазами ни с Дубининой, ни с Киссицкой.

Дубинина немедленно согласилась с ним:

– Игорек прав. На хороших людей дефицит. Слишком много развелось болтунов и демагогов, – Она неторопливо перекинула свои золотистые волосы на плечо, скрутила их жгутом. По плечу поползла золотая змейка. И вдруг – о чудо! – на глазах у всех рассыпалась, обернулась искрящимся золотым дождем.

Мальчишки завороженно смотрели на Дубинину. Киссицкая сразу заметила, что и Пирогов, ее Пирогов, тоже не спускает с Олеськи восторженных глаз. Она почувствовала, что у Игоря к Дубининой возникает нечто такое, что ей не преодолеть, не переменить… И она уже плохо владела собою. А Прибаукин, демон человеческих отношений, раздувал пламя, нарочно распаляя страсти.

– Кстати, – тараща глаза и изображая удивление, осведомился он, – не вступая в комсомол, хорошим человеком не станешь, что ли? А я, непросвещенный, собирался. Вот дурень!..

– Опять паясничаешь! – не умея уйти от неприятного разговора, нервничала Киссицкая. – Ленин говорил, организация удесятеряет силы каждого!

– Я согласен, – серьезно сказал Прибаукин, – Только мои силы удесятеряют «фанаты», тоже ничего компания.

– Фанатизм во всех своих проявлениях слеп, – продолжала в одиночку сражаться Киссицкая, – У вас нет цели!

– А у вас какая цель? – насмешливо спросил Прибаукин.

– Ты отлично знаешь, – возмутилась Киссицкая. – Построение коммунизма.

– Разве его еще не построили? Когда еще обещали, что через двадцать лет все войдут в светлое здание. Где оно? Двадцать лет да-а-вно просвистели. Можно подумать, что вы слепо не верили и не горели энтузиазмом. Наша команда «Спартак» нас почти никогда не подводит, выигрывает!

– Ну, от «Спартака» твоего, может, и есть какая-то польза, – с интонацией человека, в любом случае чувствующего превосходство, произнесла Киссицкая, – а от «фанатов»? Комсомол в самые трудные времена стране помогал, на самых сложных участках работал. Ты только об ошибках говоришь, но не ошибается тот, кто ничего не делает…

– Ну, понесло, – зло, необычно для себя грубо сказала Олеська. – Сейчас будет говорить о «роковом времени», о «исторической неизбежности», о том, что «история не рассчитана на одну человеческую жизнь…». А у меня всего одна жизнь, слышишь? Одна, и я хочу радоваться, а не страдать. И хватит болтать об ошибках и достижениях с чужих слов. Сама-то ты, комсомолия, какую кому принесла пользу?

– Я учусь хорошо, это главное. И все, о чем комсомол меня просит, выполняю!

– Ну, и о чем он тебя просит? Монтаж подготовить к празднику по выдержкам из газет и журналов? Или пару песен исполнить на районном вечере политической песни? А когда мы поехали на виноградники, почему ты отказалась работать под дождем? Нам же объяснили, что это очень нужно совхозу, вовремя успеть убрать урожай…

– У меня ревматизм, и от сырости болят ноги…

– А как же твой идеал, Павка Корчагин?! Он о ногах не думал. И Машка Клубничкина не подумала о том, что у нее легкие слабые, то и дело воспаление. Вместе со всеми виноград под дождем собирала. Но ты ее в комсомол не пустишь, по какому праву? Кто дал тебе право распоряжаться моей судьбой? Ненавижу таких, как ты. На словах активных. Умеющих суетливость свою выдавать за активную жизненную позицию…

Все вокруг будто опешили от незнакомого им поведения Олеськи. Стояли молча, неподвижно, не вмешиваясь.

– Я тоже ненавижу таких, как ты, – сузила глаза Киссицкая. – Таких, которые пекутся только о своих радостях. Палец о палец никогда не ударила ни для класса, ни для школы!

– Если человек не участвует в том, что ему кажется демагогией, это, между прочим, тоже активная позиция. И имей в виду, что иногда честнее не участвовать, не ударять пальцем… и никак по-иному не ударять… Твои заслуженные дедушки, которые так хорошо объясняют тебе все о разных временах, никогда не подсказывали тебе таких мыслей?..

– О чем спорит подрастающее поколение? – поинтересовался Анатолий Алексеевич, появившись в классе.

– Обсуждаем горячо, кого принимать в комсомол, – изображая подобострастие, за всех ответил Вениамин Прибаукин. – Никак не решим, кому отдать предпочтение наших сердец?

– Можем обсудить это после урока. – Анатолий Алексеевич в этом классе старался держаться построже.

– А мы исторических проблем тоже касаемся, – не унимался Венька. – Только не по учебнику. Вы это допускаете?

– Допускаю, – согласился Анатолий Алексеевич. – На политклубе. Там можем провести любую дискуссию.

– Любую? – переспросила Холодова с явной иронией, – Ну-ну, посмотрим…

И начался урок.

9

Комсомол совершенно не привлекал Олеську. Тяжбу с Киссицкой из-за вступления в комсомольскую организацию она начала исключительно затем, чтобы не уступить Кисе, не позволить ей взять верх над собою. Но на душе от чуждой ей возни становилось гадко.

Вспомнился разговор с отцом, к которому Олеська очень была привязана и прислушивалась больше, чем ко всем остальным взрослым.

Она нисколько не осуждала отца за то, что он оставил семью, захотел пожить в одиночестве. Он по-прежнему заботился о них с мамой, помогал деньгами. Странным казалось поначалу, что он надумал уйти из редакции, пошел служить в церковь старостой или еще кем-то… Но она свыклась и с этим, объясняя себе, что так для него лучше…

Ни отец, ни мать никогда не говорили с Олесей о боге, никак не объясняли ей отцовского поступка, а она ни о чем не спрашивала. Замкнулась в себе, притихла и даже своих одноклассников стала сторониться. Вряд ли кто-то из них понял бы отцовский выбор, только посмеялись.

Мама, после того как отец уехал, долго болела, лежала в больнице, и за Олеськой приглядывала соседка по квартире, тетя Варя. Своих детей у тети Вари не было, она относилась к Олеське как к дочери. И для Олеськи тетя Варя стала близким и родным человеком, а для мамы и исповедником, и советчиком, и подругой.

У мамы, Олеська рано поняла это, характер мягкий, как воск податливый. Ему требуется ваятель. В отсутствие отца тетя Варя пыталась стать опорой для матери. Муж тети Вари, человек неплохой, но сильно пьющий, отправился на Север подзаработать, и тетя Варя в свободной комнате на время приютила одинокую молодую женщину, Нину.

Жили одной семьей. Нина вела хозяйство. Она дома печатала на машинке. Говорила, не хочет отсиживать от звонка до звонка в конторе, устает от неприятных людей и от глупостей, которые с умным видом произносят на собраниях, а на жизнь ей многого не надо. Работу Нине приносили журналисты и писатели, ученые и дипломники, и большинство из них становились друзьями дома.

Нина хорошо печатала на машинке, но еще лучше играла на гитаре и пела. И все, кто по вечерам приходил к ним в гости, вместе с нею пели песни Высоцкого, Галича, Визбора, Окуджавы и других бардов. Рассказывали о том, что читали, видели, слышали, а молодой поэт Алик, нараспев декламировавший свои стихи, больше всех нравился Олеське.

В кругу друзей мама оживлялась, становилась веселой, кокетливой, а на работу всегда шла с плохим настроением. Она работала экономистом и как-то сказала Олеське, что устала от лжи. Когда-то они учились с тетей Варей в одном институте, но тетя Варя устроилась товароведом в универмаг и шутила, что от ее экономики гораздо больше пользы. Стараниями тети Вари все они были одеты и обуты и не обделены продуктами хорошего качества. «Хочешь жить, умей вертеться», – наставляла тетя Варя Олеську, но жизнь от этого не становилась легкой.

Жизнь почти у всех, кто бывал в их доме, не складывалась просто. Артист Феликс играл в спектаклях молодежной студии, которая превозносилась поклонниками, но не признавалась официальными авторитетами. На хлеб Феликс зарабатывал, устроившись дворником. Романы и повести Кирилла Сергеевича не принимали в редакциях, он объяснял, что «там не хотят правды». Писатель нанялся ночным сторожем, чтобы иметь время писать то, «что душа велит». Художник Роман Флегонтович создавал картины для себя и своих друзей. В закупочную комиссию носил только те, что «имеют рыночную цену». Поэт Алик время от времени печатался в молодежных журналах, но, как и все их друзья, считал, что «самое верное – ни в чем не участвовать, не участвуешь – не ошибаешься, не причиняешь боли себе и другим».

Гости в их доме пили чай с сушками и сахаром, не забывая при этом бросать денежки в копилку в образе страшной красно-бурой кошки с отвратительной улыбкой-гримасой.

Шиковать позволяли себе редко: в дни рождений, праздников или когда кто-то получал гонорар, побочный заработок.

Олеся крутилась среди взрослых, ее примечали, восторгались ее красотой, никогда не делали замечаний, не прогоняли: «Пусть знает о жизни правду!»

Эта правда сильно расходилась с тем, в чем Олеську уверяли в школе, и она мучилась, пытаясь выяснить истинное. Но обстановка в школе складывалась такой неприглядной, а люди представали перед нею в таком дурном свете, что симпатии ее склонялись к домашним.

Единственной радостью для Олеськи в школе был Сережа Судаков. Когда-то родители привели их одновременно учиться фигурному катанию на коньках. Потом им казалось, что полюбили они друг друга еще в те, малышовые годы.

Пятилетней девочкой Олеська знала уже, что она красивая. «Ух, какая красивая девочка!» – неизменно неслось ей навстречу. А позже вслед: «Какая девочка!» Но Олеська сторонилась сверстников, страшилась лишних, неожиданных вопросов. Дружила с Клубничкиной, сидела с ней на уроках. И не расставалась с Сережей. Другие для нее не существовали.

Когда Сережа погиб, мать испугалась за Олеську, вызвала отца. Он увез дочку к себе.

Вечер и ночь они говорили. Тогда отец впервые поделился с ней своим сокровенным, тем, что прежде для Олеськи оставалось тайной.

– Почему ты так поступил? – позволила себе спросить Олеся.

– Мне стало трудно жить, – не отводя глаз, признался отец. – Мне показалось, что я многого в жизни не понимаю и моя жизнь бессмысленна, ничего не стоит… Вера дала нравственные ответы на мои вопросы.

– А жизнь… сама жизнь не дает ответов?

– Дает, если человек не теряет веры. Человек должен во что-то верить. Без веры человек становится раздраженным и способен на дурное. Ты всматривалась в иконы? Разве все они написаны талантами? Но они привораживают. Почему? Потому, что написаны с верой.

– А Лев Толстой? Его книги тоже завораживают, а его отлучили от церкви. А Павлов Иван Петрович, физиолог, поповский сын, отважился заниматься тем, что церковь запрещает?

– Льва Николаевича, – не торопясь отвечал отец, – отлучили от церкви, но не от веры. И у него своя философия жизни и смерти. А у Павлова Ивана Петровича – своя вера, в дело, которому он служил…

– А ты… ты не нашел, во что верить?

– Я… я потерял уверенность…

Олеська обхватила голову руками, словно это помогало понять, а потом неожиданно для себя бросилась к отцу. Обняла и соскользнула, упала перед ним на колени.

– Ну, скажи, скажи, если есть бог, кому понадобилось отнять у меня Сережку?

Отец остановил ее жестом, поднял, усадил рядом.

– Страдания и тревоги посылаются нам, чтобы закалить душу, научить ее трудиться.

– Как мне жить теперь?

– Исполняясь терпением и надеждой. И зная, что бывает и хуже…

– Хуже? – заплакала Олеська. – Хуже не бывает…

– Бывает, – настойчиво повторил отец. – Бывает и хуже.

В комнате горела одна-единственная лампадка под образами. Отец не переносил яркого света. Небольшое зеленоватое облачко вокруг лампадки казалось мерцающей звездочкой и как-то объединяло их. Отец рассказывал, она слушала:

– Твоей бабушке было почти столько же лет, сколько тебе, когда с нею стряслась беда, не меньшая, чем с тобою… Хотя беды не бывают ни маленькими, ни большими. Они всегда испытание…

– Разве она ушла на фронт такою, как я сейчас?

– Слушай, не перебивай меня. Еще до войны в дом ее отца, твоего прадеда, ночью ворвались чужие люди и увели его с собою. Твоя бабушка Оля, ты названа в память о ней, ничего не могла понять. И твоя прабабка, ее мать, не умела объяснить ей и себе, что случилось. Твой прадед был большим ученым. Занимался языкознанием. Его труды читали во всем мире. Он ездил на конгрессы и симпозиумы в другие страны, он владел многими языками… И вот кому-то почудилось, что он недостаточно патриотичен в своих высказываниях. Кто-то захотел увидеть в нем шпиона… В то время боялись, что враги народа помешают строительству нового общества… Его посадили в тюрьму и требовали, чтобы он признал себя приспешником империализма, покаялся в заграничных связях во вред Родине… Но прадед не мог каяться в том, чего не было. Он объяснял, доказывал, ссылался на свое революционное прошлое. Над ним издевались… Прабабка в отчаянии бросалась от одного его товарища к другому, ходила по инстанциям, писала прошения. На прошения ответов не получала, а товарищи обещали помочь, но, видно, у них не получалось… Он погиб на Колымской трассе, высекая в скалистых сопках – отвесах дорогу над пропастью. Я узнал об этом двадцать лет спустя, когда он, уже после гибели, был реабилитирован вместе с другими и меня разыскал его товарищ по лагерю… Товарищ передал мне просьбу деда верить в его абсолютную честность перед собою и перед партией. И главное, верить в партию, в ее идеалы… У меня помутился разум… Твоя прабабка не дожила до этого времени. Вскоре после ареста мужа пришли и за ней. Ее отправили в тайгу, на лесоповал, а она была пианисткой, и пальцы ее были легкие, нежные. Она не вынесла…

Отец сидел спиной к мерцающей лампадке, и лицо его, оставаясь в тени, казалось темным и мрачным пятном. Волнение отца Олеся ощущала физически, оно передавалось из души в душу, и Олеська сжалась от боли, боялась пошевелиться, чтобы не помешать отцу…

– Вот как бывает… – проговорил он глухим, далеким, не своим голосом. – Твою бабушку Олю, назовем ее Большой Олей, хотя она была невысокая, хрупкая, застенчивая, отправили в Казахские степи… Рыть землю… Она не умела этого… Ее учили музыке, языкам, она писала стихи… Там, как и повсюду, разные жили люди… Какая-то добрая душа пристроила ее в медпункт уборщицей. Она выжила… Но… – Отец замолк.

Олеська почувствовала его муку. Эта мука поселялась и в ней, заставляя заново переживать все, что выпало на долю ее близких, еще до ее появления.

– Но… – повторил отец, с трудом продолжая рассказ. – Никто не спас ее от надругательств над ее молодостью. Она была очень красива. И ты так на нее похожа! Мне, порою, мерещится, что передо мною моя мать, беспомощная девчонка, в степи, среди заключенных… Спасением для нее – боже, что я говорю! – но все же спасением оказалось, что приглянулась она молодому охраннику. Выпросил он для себя Большую Олю в награду за верную службу… Страшно мне. Страшно думать, как растоптали ее душу… Дом, в который попала Большая Оля, не напоминал ей отчего дома. Хозяйка, властная и грубая женщина, попрекала куском хлеба, потешалась над судьбой Большой Оли, могла и ударить. Ее сын, возвращаясь домой, напивался и распускался до безобразия. Большую Олю он, правда, не бил, но куражился над ней вволю. Этот человек стал моим отцом. Да простится мне, как я его ненавижу!.. (Тут Оля увидела, как отец осеняет себя крестом. И глаза его, такого большого и сильного человека, наполнились слезами.) Так случилось, – продолжал он, – что я, совсем еще малое дитя, заболел воспалением легких. Старуха запрягла лошадь, усадила мою мать в сани и, бросив на колени младенца, приказала гнать в больницу. Надеялась, что не одолеет Большая Оля далекую дорогу и она избавится от неугодной «невестки» под благовидным предлогом… Большая Оля чудом добралась до города. Но в больницу не пошла, села в проходящий поезд и увезла меня подальше от проклятых мест. Шла война. Паспорта у Оли не было, но она объясняла, что потеряла его при бомбежке. Подлечив меня, снова села в поезд и так, под чужим именем, пересаживаясь из состава в состав, оказалась, наконец, у порога родительского дома. Упала на землю у крыльца и заплакала. Впервые за все страшные годы… Войти в квартиру она не решилась. Жизнь научила ее осторожности. Побрела к старушке тетке, сестре матери, надеясь, что хоть кто-то из родственников жив. Старушка тетка, воспитанница Смольного института благородных девиц, рассказывала мне потом, что Оля, придумав себе чужое имя и совсем иную судьбу, почти сразу же пошла в военкомат проситься на фронт. Говорила, что хочет очиститься в огне сражения. Умереть или выжить. И тогда уж заново жить… Я остался у тетки… Большая Оля сказала в военкомате, что может быть медсестрой. Ты помнишь, какое-то время в заключении она работала в медпункте уборщицей. Ей казалось, что кое-чему она там научилась. На курсах ее еще подучили и послали на фронт. Под Смоленском, когда Большая Оля выносила с поля боя окровавленного командира, ее ранило в голову. Без сознания она попала в плен… Старушка тетка умерла. Меня пристроили в детский дом. Когда я подрос, пытался искать мать. Многие после войны находили родителей. Мне не удалось… Несколько лет назад меня отыскали французские коммунисты. От них я узнал, что наша Большая Оля бежала из фашистского концлагеря в южном французском городке и присоединилась к отрядам Сопротивления. Товарищи по Сопротивлению рассказывали мне, что Большая Оля была отважным бойцом и о ней даже сложили песню. После войны товарищи посадили ее на пароход, который отправлялся в Одессу. Но я ее так и не дождался… Как и все, кто возвращался из плена, Большая Оля, должно быть, снова попала в сталинский лагерь. И погибла… – Голос отца стал еще глуше, печальнее. Больно было смотреть на его сразу постаревшее, скорбное лицо. – Я хотел учиться на философском факультете университета. Товарищ отца, тот, что вернулся из лагеря, настаивал, чтобы я учился, и поддерживал меня деньгами. Но меня в университет не приняли. Я пошел в педагогический, изучал историю, а преподавать не смог. Работал в газете, как ты знаешь. После встречи с французами я не мог и писать. Что-то оборвалось в душе… Ты понимаешь?.. – Он заглянул Олеське в глаза, встал, поднял ее за плечи, притянул к себе, склонил голову к ее голове.