Текст книги "Круг"

Автор книги: Лия Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Но девчонки не обратили внимания на его слова. Они уже обсуждали, как воскресить сорвавшийся план, и Маша уговаривала Олесю успокоиться.

11

Пирогов отыскал Кустова в туалете. Славка сидел на холодном каменном полу, и во рту у него торчала сигарета. Вокруг валялись окурки.

Игорь впервые видел своего друга курящим. И Славкино лицо показалось ему странным, опухшее и тупое лицо, словно он долго плакал, устал и притих.

– Слава! – позвал Пирогов.

Кустов не шелохнулся.

– Славка, ты что? – Игорь тряхнул Кустова за плечи, испугался. – Ты живой?

Кустов, как ватная кукла, подчиняясь рукам Игоря, качнулся, дернулся и принял прежнее положение. Игорь забеспокоился. Послушал сердце – вроде бьется. Поднял за подбородок голову – на него уставились покрасневшие неподвижные глаза. Жутко стало.

С силой выхватил Пирогов изо рта друга сигарету, бросил под ноги и топтал, топтал, пока не превратил в жалкие крошки. Опомнился, кинулся к крану, набрал в ладони воды и, стараясь удержать ее, плеснул в безжизненное лицо. Потом еще и еще раз челноком метался от умывальника к неестественной фигуре на полу, едва удерживая в дрожащих руках воду, прижимая мокрые ладони к Славкиным вискам. Не помогало.

Тогда Игорь схватил под мышки непослушное, отяжелевшее Славкино тело, с трудом оторвал его от пола, поднял, прислонил к стене и задышал в лицо, пытаясь дыханием отогреть, вернуть к жизни. Но и так ничего не получалось.

Поначалу Игорь боялся, что кто-нибудь войдет в туалет и увидит Кустова таким, безумным и ничтожным. Теперь он уже страстно хотел, чтобы хоть кто-то забрел в туалет и помог ему. Но никто не появлялся. Этим туалетом, на первом этаже у раздевалки, пользовались первоклашки, а у них уроки давно кончились.

Игорь опустил Кустова на пол и выскочил в коридор. Вокруг было тихо и пустынно. Во время болезни Виктории Петровны все словно попрятались, замерли. Учителя, он заметил, больше не задерживались, расползались поскорее по домам, а ребята и вовсе не жаждали после занятий оставаться в школе. Не к директору же бежать за подмогой?!

Удрученный всем случившимся, обессилевший от возни со Славиком, Пирогов повернул назад и натолкнулся на ведро у двери. Ведро было грязное. Но теперь ли думать о стерильности?! Игорь несколько раз ополоснул ведро, тщательно протер его под краном руками и наполнил. Поднес к Кустову и резкими движениями стал выплескивать воду в лицо.

Кустов мотнул головой, отряхнулся и с изумлением уставился на Игоря мутными глазами, будто никак не мог освободиться от сна.

– Слава, Славочка, – обрадовался Пирогов и запричитал, как плакальщица на похоронах: – Ну пожалуйста, ну будь другом, ну приди в себя, ну прошу, прошу…

Пусть слабые, но все же признаки жизни появились во взгляде Славы. Игорь похлопал его по щекам, тряхнул легонько, обвил Славкиной рукою свою шею, взвалил на себя бесчувственное тело и поволок на улицу.

Уборщица тетя Таня, как обычно, дремала на своем посту. Ее спокойно можно было вынести вместе со всем школьным имуществом. Сейчас это оказалось как нельзя кстати.

Пирогову повезло. Довольно быстро ему удалось остановить машину, и вскоре они оказались в доме Кустовых.

– Спать хочу, – промычал Славка. – Хочу спать, – и прямо в ботинках повалился на постель.

«Хороший подарочек родителям», – подумал Игорь и представил себе, в какой панике будет изящная, никогда не повышающая голоса, ужасно интеллигентная мама Кустова, когда обнаружит свое дитя в таком состоянии. Он стянул со Славки ботинки, брюки, пиджак, посидел немного рядом и решил ехать домой.

Ездить домой ему теперь приходилось далеко, на другой конец города. Отец согласился на такую отчаянную даль, потому что всю жизнь мечтал о мастерской, вообще об отдельной комнате. А на этой чертовой окраине квартиры строили улучшенной планировки, просторные, с подсобными помещениями. Было куда примостить холсты, кисти, краски и самому спрятаться ото всех.

Дорогой и дома Игорь не переставал думать о Славике. Беспокойство не покидало его. Он хватался то за одно, то за другое, но все валилось из рук. Несколько раз Игорь набирал номер Славкиного телефона, но телефон молчал. Наконец Славина мама подняла трубку, сказала, что сын ее спит. Игорь вроде бы успокоился, но через некоторое время позвонил снова.

– Пойду посмотрю, – пообещала мама Славика, а когда снова взяла трубку, он услышал растерянность в ее голосе:

– Ты знаешь, его нет в комнате. Может, я не заметила, как он вышел за газетами? Прости, кто-то звонит, наверное, он нечаянно захлопнул дверь…

И вдруг ужасный, раздирающий душу стон:

– О, господи, господи! – и страшные, просто нечеловеческие рыдания.

Игорь бросил на рычаг трубку, схватил из ящика тумбочки, где лежали их семейные деньги, десятку и опрометью бросился ловить такси. Он успел раньше «скорой помощи», которую с нетерпением ждали, а она все не приезжала.

Без врачей Славика боялись трогать, и он лежал на полу, нескладный и тощий, с очень бледным, мертвенно-бледным лицом.

…Сквозь дрему Слава слышал, как мама будто ответила кому-то, что он спит. И он понял, что не хочет просыпаться.

«Зачем я живу? Зачем я нужен, если нет настоящего дела и нет любви, которая радует? Зачем…» – эти вопросы преследовали его, не давали спать по ночам и отравляли часы пробуждения, если ему все же удавалось задремать.

Теперь его затягивало в сон, как в болотную трясину. Наконец он все же заставил себя приподняться и ощутил полную апатию и беспомощность. Никогда прежде не испытывал он такого странного состояния безразличия, отупения, душевного паралича. И странно, он видел себя как будто со стороны, маленьким и трусливым, маменькиным сынком, которого вечно гладили по головке, хвалили и извинялись, когда беспокоили просьбами. Он ничего не умеет, ничего толком не знает, он беззащитен и не приспособлен к этой жизни. А другой нет… Другой нет… Так зачем же он живет?.. Зачем?..

Ноги его не слушались. Он едва доплелся до окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Внизу торопились куда-то люди. Много людей. «Все куда-то спешат, – подумал Славик, – у всех дела. Всех ждут. Все кому-то нужны…» Мысли путались. Голова кружилась. Ужасно хотелось заснуть…

Его принесли на руках. К счастью, Славик не разбился насмерть. Кустовы жили на втором этаже, и, падая из окна, он приземлился на здоровенную собаку-водолаза, которая шла мимо со своим хозяином. Великий господин Случай!

Врачи, появившиеся наконец, определили, что переломов у него нет, а ушибы не так уж опасны. Собака пострадала больше…

Но никто, кроме Игоря, не догадывался, как страшны его душевные травмы. Игорь видел, что Славкиной маме кажется: как только вернется с работы ее муж, отец двух ее мальчиков, все обойдется, сразу наладится… Что же, блажен, кто верует…

12

Школа занимала все время Виктории Петровны. В чужих детей (своих у нее не было) она вкладывала немалые силы и делала это беззаветно. Без колебаний готова была она приносить себя в жертву ради общей пользы. Но последнее время в ее жертвенности, казалось, никто не нуждался, и, не признаваясь себе в этом, Виктория Петровна потерялась.

Она не требовала ни от учителей, ни от учеников сверх того, что когда-то требовали от нее. Она была уверена, что для школы времена не меняются. И пока существует мир, обязанность младших подчиняться старшим. Таков порядок. Сохранение и упрочение порядка представлялось Виктории Петровне святым делом учителя.

С великим рвением латала она безнадежно устаревшие одежды, испытывая невероятную муку оттого, что молодым учителям и подрастающим детям они не кажутся прекрасными, а напротив, старомодными и несуразными.

Виктория Петровна не могла не признать, что нынешние мальчики и девочки знают куда больше их прежних сверстников, но это не столько радовало, сколько пугало ее. Дети не должны чувствовать себя умнее взрослых, а за теперешними трудно было угнаться.

Иногда ученики, особенно эти умники из самого трудного в школе класса, казались Виктории Петровне бездушными злодеями, машинами, начиненными несметной информацией, но лишенными каких бы то ни было человеческих чувств, а Холодова и вовсе монстром.

Когда Киссицкая позвонила ей и спросила, можно ли ребятам ее навестить, она от неожиданности растрогалась до слез. Киссицкая всегда ей нравилась.

Были в этом классе и другие вполне симпатичные, спокойные и дисциплинированные девочки и мальчики. Но к сожалению, не они определяли тональность в классном оркестре. А Валерик Попов, самый примерный из всех, и это особенно не давало покоя Виктории Петровне, ходил по пятам за верховодом Прибаукиным. Необъяснимо, почему Надежда Прохоровна соглашается дальше терпеть его в школе? Гнать, гнать и гнать его надо! Немедленно! От него все беды!

Виктория Петровна спросила как-то у Попова, что он нашел в Прибаукине. Попов ее не понял:

– Ну что вы, Виктория Петровна, он только с виду развязный и грубоватый, а так вполне занятный. Я у него многому учусь.

– Лучше бы он у тебя научился заниматься, нормально вести себя на уроках и не демонстрировать своих отношений с девочками.

– Ну, что вы, чему я его научу? – почти с испугом проговорил застенчивый Попов, – Он жизнь знает в миллион раз лучше, чем я.

Когда на пороге своего дома Виктория Петровна увидела Вениамина Прибаукина, она глазам не поверила. И все же это ей было приятно. Даже Холодова явилась, потупив взор и стараясь затеряться среди товарищей.

Виктория Петровна всполошилась, поспешила на кухню приготовить чай. В домашнем пестреньком фланелевом платьице она не казалась такой грозной, как в школе, была похожа на добродушную хлопотунью – бабушку, которая беспокоится, чтоб все в доме вовремя оказались накормленными.

– Ой, Виктория Петровна, – воскликнула Дубинина, завязывая тесемочкой свои золотистые длинные волосы, – какая уютная у вас квартирка! Прямо загляденье!

– Да вы не хлопочите, – позаботилась о завуче Клубничкина (ну, просто ангел, а не девочка!). – Вам, наверное, еще нельзя много двигаться?

– Виктория Петровна, – весьма дружелюбно вымолвил Прибаукин, – мы вам тут… это… фрукты принесли. Вы любите гранаты? Говорят, они… это… очень полезны для крови.

И только Киссицкая, которая всегда с ней подолгу беседовала, а после ухода Ольги Яковлевны помогала хоть как-то ориентироваться в бурной жизни класса, на этот раз выглядела расстроенной и непривычно замкнутой, молчаливой.

– Ну, расскажите мне, какие новости? – почти весело, стараясь, чтобы голос не выдавал ее, поинтересовалась Виктория Петровна.

– Все нормально, – быстро откликнулся Прибаукин. – Антонина Кузьминична со мной, ну и там еще с другими… занимается математикой… Попов помогает мне по французскому. – Он внушительно посмотрел на Дубинину и Клубничкину, чтобы помогли ему.

– Ирина Николаевна открыла для всех желающих факультатив. С Кожаевой они помирились, – радостно улыбаясь, вмешалась Маша Клубничкина. – Маша Кожаева не смогла к вам прийти, но просила передать привет. Они с Львом Ефимычем репетируют сегодня «Маленького принца». Кожаева – принц, представляете?! Мы надеемся, вы уже выздоровеете к нашему спектаклю? Ну, что еще?..

– Кустов немного вывихнул ногу, – посмотрев на ребят (не лишнее ли говорит?), продолжила Дубинина. – Он, знаете, задумался и нечаянно вывалился из окна. Хорошо, что они на втором этаже живут. И еще повезло, что мимо как раз проходил человек с огромной собакой-водолазом, Славка на нее и приземлился. Чуть не убил собаку…

– Боже мой, какой ужас! – воскликнула с неподдельной тревогой Виктория Петровна. – Он же и сам мог убиться! Какой кошмар! Разве можно так задумываться?! А сейчас-то он как себя чувствует?

– Сейчас весьма, – заметил Пирогов, который тоже показался Виктории Петровне более молчаливым и хмурым, чем обычно. – Мы уже ездили к Кустову всем ансамблем репетировать. Надежда Прохоровна сказала, что нас просят выступить перед ветеранами.

– А вот Юстины Тесли я что-то не вижу? – обеспокоенно спросила Виктория Петровна и посмотрела на Веньку. – Она здорова?

– Здорова, здорова, – обнадежил Венька и бросил многозначительный взгляд на Киссицкую. – Она прихворнула, но теперь все нормально.

– Я не очень понимаю это ваше любимое словечко «нормально», – улыбнулась Виктория Петровна, – Все у вас нормально. И хорошо, и плохо – все нормально. Как понять?

– Ну, нормально, – начал Венька, поглядывая на дверь, – это нормально. Не хорошо, не плохо, как в жизни… Я думаю, нам не стоит вас переутомлять, все же сердце… – многозначительно заключил Вениамин. – Мы пойдем… А Киссицкая вам все поподробнее осветит. Ладно, Кися? – Он посмотрел на нее так, что возразить было трудно.

– Почему я? – попыталась Киссицкая сопротивляться.

Но Венька, не дав ей договорить, тут же пояснил:

– Ты у нас староста. Ну и Виктории Петровне, мне кажется, всегда приятно поговорить с тобою…

Когда Венька предложил навестить Викторию Петровну, а ребята, ненавидящие ее, быстро согласились, Киссицкая почувствовала недоброе. Отказывалась идти со всеми, но ее упрекнули: «Ты же староста!» Дубинина сказала: «Она у нас на словах активистка!» Не хотелось усложнять отношений.

А Виктории Петровне, видно, наскучило одной. Она подхватила Венькино предложение, обрадовалась:

– Да-да, Олечка, если можно, посиди еще со мною. Я тут одичала без школы.

И Кися осталась, а все быстро собрались и ушли.

– Почему Игорь Пирогов такой грустный? – с сочувствием спросила Виктория Петровна.

– Я о нем больше не хочу думать, вы извините, Виктория Петровна. Он перестал для меня существовать. Правильно говорила Мухина: «Твой Пирожок ни с чем».

Виктория Петровна сразу все поняла и перевела разговор на другую тему:

– И Холодова такая молчаливая…

– Она расстроена. Из-за характеристики.

– А-а, ну будет лучше себя вести, – примирительно сказала Виктория Петровна, – мы не будем возражать, еще не поздно… Пусть едет, поражает мир своей балалайкой…

– Виктория Петровна, – решилась Кися, – они на меня ополчились, думают, я Венькин дневник брала, а я не брала…

– А, да-да, – встревожилась сразу Виктория Петровна, – это на моей душе грех. Честно признаюсь. Но тогда так обострилась обстановка, понимаешь? Столбов исчез. Драгоценности Столбовские исчезли. Никакой ясности. Милиция сигнализирует… Крах фирмы!.. И потом за Тесли, скажу тебе откровенно, я волновалась. Как сейчас-то у них с этим балбесом?

– Я не знаю, – отказалась от пояснений Киссицкая.

Она поняла, что завучу не очень-то можно доверять. А Веньку и всю его компанию она уже побаивалась, решив для себя, что лучше с ними не связываться. Пирогова все равно не вернешь, надо вычеркнуть его из сердца и забыть навсегда. Главное для нее – в конце концов стать человеком. Хватит бузить, пора браться за ум, первое полугодие на исходе…

Разговор не клеился. Ольга пожаловалась на головную боль, Виктория Петровна не удерживала ее. Киссицкая выглядела утомленной, расстроенной, вялой. И они скоро распрощались.

13

У Оли Киссицкой последнее время голова часто кружилась, появилась незнакомая странная слабость. Она думала, что переутомилась, изнервничалась, старалась не обращать внимания на то, как быстро утомляется, а порою вдруг теряет равновесие.

Виктория Петровна жила в центре города, в старинных домах. Киссицкая вышла и побрела пешком, чтобы подышать воздухом перед сном и еще раз обо всем подумать.

Было совсем не поздно. Смеркалось. Накрапывал назойливый мелкий дождик, и ветер подгонял ее в спину, подталкивая к родным бульварам.

…Почудилось, что знакомый, как будто Венькин голос окликнул ее: «Кися!» Она оглянулась. Сзади стоял высокий парень, которого она никогда не встречала. Она быстро отвернулась, хотела идти дальше, но дорогу ей преградили еще двое в длинных красно-белых шарфах.

Широко расставив ноги, они засунули руки в карманы брюк, растопырили локти и нахально ухмылялись.

Оля вздрогнула, на мгновение отключилась и тут же оказалась в глухом каменном дворе, за помойкой.

– Какая у девочки красивая шапочка! – развязно сказал один из парней, – Не поделишься? Вот с ним. – И он пихнул Олю к стоявшему рядом приятелю.

Тот, здоровенный верзила, поймал Олю в объятия и сжал так, что кости, казалось, хрустнули.

– Говорят, девочка любит сказочки? – мерзким, пискливым голосом поинтересовался верзила, дыша прямо в лицо Оле тяжелым табачным духом. – Хочешь, мы инсценируем сказочку про девочку на троих? А? В пионерском отряде ты же научилась инсценировочкам? – И он подтолкнул Ольгу третьему, словно она была мячом в игре «штандер».

Оля попыталась вырваться, закричать, но ее крепко держали, заломив руки за спину. В рот ей сунули платок, запихнули подальше. Она начала задыхаться, ее тошнило. Попробовала отбиваться ногами, но один из парней схватил ее за ноги и оказался на корточках перед нею. Нагло заглядывая ей под подол, он крикнул:

– О, где мы были, что мы видели! Недаром нам советовали перевернуть это драгоценное создание.

Оле сделалось страшно, так невероятно страшно, что спина взмокла от холодного пота. Ненависть к этой мрази, мелькнувшая мысль, что парни в красно-белых шарфах «фанаты» и их подослал Венька и его «дружбаны», породили в Киссицкой сверхъестественную силу. Она резко рванулась. От неожиданности стоявший сзади отпустил ее. Соединив пальцы свободных рук, Ольга ударила по голове того, кто сидел перед нею на корточках. Он, к ее удивлению, неловко покачнулся и стукнулся о помойку. Тогда она кинулась на третьего, заслонявшего дорогу. Это был миг ее торжества. Всего лишь миг. Тут же она снова очутилась в тисках.

– Ну-ну, не рыпайся, девочка! – пригрозили ей, – Хочется, чтобы тебя пожалели? А ты умеешь жалеть? Как же теперь ты станешь трепаться о нравственности?

Они скинули с Оли пальто, шапку, шарф и подняли за ноги.

– Вот так. Повиси немножко. Нам сказали, девочке надо вправить мозги.

Волосами Оля коснулась земли. Почувствовала, как набухают на висках жилы. Ломило позвоночник. Тошнило. Но нестерпимее всего было сознание, что все это подстроил Венька, и не без участия Дубининой. Рыдания душили ее, но рот был зажат грязным платком…

Платье задралось, опустилось к шее. Ноги в тонких колготках обдавало холодным ветром.

– Пощупаем, из какого теста сделаны умненькие девочки? – нагло хихикнул один из парней, стаскивая с Оли колготки вместе с трусиками.

Оля застыла. Голова сделалась чугунной. Ничего уже не чувствуя, оцепенев от ужаса, услышала она странный металлический звук, будто били в набат, и громкий голос. Но потом ей показалось, что голоса звучат рядом:

– Отрываемся!

– Бросай!

– Быстрее!

Оля рухнула в грязь у помойки.

– Очухаешься, стерва, язык попридержи, вырвем! – предупредили ее и побежали, видно испугавшись чего-то.

Оля подумала, что кто-то, спугнувший ее мучителей, поможет ей. Но рядом не было никого, кто мог бы протянуть руку помощи. Только дождь и ветер несли влагу, такую необходимую, чтобы не задохнуться от горя и выжить.

Сколько прошло времени, пока она лежала, не в силах пошевелиться, захлебываясь слезами, Оля не помнила. Но понимала, что все же необходимо подняться. С трудом заставила она себя сначала сесть, потом встать. Машинально поправила одежду, подобрала пальто, шарф, шапку. Парни, лица которых она даже не запомнила, ничего не забрали с собой, кроме радости жить и уверенности в жизни.

Снова страшно болела и кружилась голова. Ее вырвало. Из носа потекла кровь. Болела спина, ноги не слушались. Держась за каменную стену, она едва дотащилась до выхода из двора. Грязная, растрепанная и шатающаяся выползла на улицу.

– Пьяная, что ли? – осуждающе спросил у нее одинокий прохожий, увидев ее неуверенный шаг. – Такая молоденькая, совсем стыд потеряли…

Она слышала укоряющий голос, но ничего перед собою не видела. Все слилось в красновато-черное траурное пятно и заслонило от нее живой и трепещущий мир.

Случайный прохожий все же остановил для нее такси. Сказал что-то таксисту настойчиво и требовательно. И такси понесло ее по городу к маминым «старикам». Она не могла в таком виде вернуться домой.

– Что с тобою? – спросила бабушка.

– Упала, – ответила Оля и не узнала своего голоса.

Она чувствовала, как бабушка усадила ее, раздевает и пытается обмыть из таза, как когда-то в детстве. Вдвоем с дедом они тащили ее в постель, которая всегда ждала ее в этом доме. И вот она проваливается в пропасть. Проваливается и перестает существовать.

На какое-то мгновение вернувшись из небытия, она видит склонившиеся над нею родные и любящие лица шестерых самых близких ей людей, родителей и «стариков». Под этим своеобразным куполом любви, преданности и тепла она выросла и теперь чувствует себя лучше, безопаснее. И тут же клянется себе, что всю правду о случившемся никогда, никому не расскажет.

И завтра же пойдет в школу, и будет улыбаться как ни в чем не бывало. Пусть не радуются Прибаукин и Дубинина!..

14

Утром в школу позвонили из больницы. Киссицкая находилась там в тяжелом состоянии. Врач, не пожелав ничего объяснять по телефону, попросил приехать классного руководителя.

Анатолий Алексеевич немедля отправился в больницу. При встрече врач сказал, что у Киссицкой гипертонический криз. Это случается и в таком возрасте. Но бороться с гипертонией в данном случае сложно, потому что болезнь усугубляется депрессией.

– У нее есть друзья? – поинтересовался доктор.

Анатолий Алексеевич пожал плечами. Доктор посмотрел удивленно, пояснил:

– Чтобы ее лечить, необходимо вернуть ей веру в жизнь, в людей…

Собрав класс, Анатолий Алексеевич говорил кратко, без лишних эмоций. Передавал сказанное доктором и старался рассмотреть их лица, уловить на них хотя бы тень сострадания.

Они стояли молча, не шелохнувшись, низко опустив головы и потупив взоры. И он не увидел ни малейшего раскаяния и не услышал ни единого слова в ответ. Повернулся и пошел прочь…

В назначенный день и час Анатолий Алексеевич поехал в больницу. Сумрачный, ничего не видящий перед собою, подошел к больничным воротам и натолкнулся на мечущихся у входа Клубничкину и Дубинину. Осунувшиеся, с прибранными назад волосами и от этого не похожие на самих себя, они кинулись к нему, словно он, сам всемогущий бог, умел отпускать совершенные грехи.

Молча, говорить с ними ему не хотелось, пошли они больничным парком к корпусу. Сзади услышали шуршание осенних листьев под ногами: Пирогов и Попов поспешно двигались вслед за ними. В вестибюле они увидели Кожаеву и Столбова. А когда поднялись наверх, вслед за ними лифт почти сразу же привез Тесли и Прибаукина. Вместе ли они пришли, случайно ли встретились, торопясь к назначенному часу?..

Анатолий Алексеевич подумал: «Только Холодовой некогда!» И тут же увидел в окно ее угловатую фигурку, стремительно передвигающуюся среди деревьев, теряющих на ветру последние листья.

Почему они пришли?

Потрясение пробудило в них живые человеческие чувства?

Или это всего лишь привычка подчиняться принуждению?

Или их привел страх перед наказанием?

Нет, он не умел их понять…

Из палаты вышел врач в белом халате. Жестом пригласил всех зайти. Киссицкая, как тяжело больная, в палате была одна. Она лежала неподвижно, словно спеленутая, и лицо ее казалось неживым.

– Ты видишь, девочка, – обратился к ней доктор, – тебя пришли навестить. Я думаю, твои товарищи о тебе позаботятся…

На остановившихся, будто застывших, глазах Киссицкой блеснула одинокая слеза.

Ребята подавленно, угрюмо молчали.

Киссицкую нельзя было утомлять, и они, постояв недолго, медленно стали покидать палату.

– Вы заметили? – беспокойно спросил доктор, когда они с Анатолием Алексеевичем вышли в коридор. – У них сухие глаза. Сухие глаза страшнее чумы, это болезнь нашего времени. – И уже взволнованно, но убедительно добавил: – Их надо научить плакать.

Из окна Анатолий Алексеевич посмотрел вслед своим ученикам. Тесной стайкой устремились они за ворота. Туда, где шумела, бурлила и оглушала жизнь…

Что станет с ними?..

15

Ночью, после визита ребят, Виктории Петровне снился странный сон.

Она плыла на прекрасном белом корабле.

Светило солнце, искрились волны, и берег казался близким.

Возле нее ее ученики безмятежно смеялись, радуясь жизни.

Очень хотелось приплыть…

Потом один из учеников с легкостью птицы взлетел с кормы ввысь и вдруг камнем упал в воду. Она бросилась к борту, звала на помощь, но увидела… там, за бортом, его приняла лодка. Легкая, изящная… Лодка ждала его, и он без сожаления покинул корабль.

А вокруг все молчат. Будто знают что-то, но это тайна. Именно для нее тайна…

Виктории Петровне захотелось этот сон тут же стряхнуть, прогнать. Проснуться и обрадоваться: чего не привидится?

Но сон не отпускал Викторию Петровну. Она должна была досмотреть его до конца.

К кораблю плыли лодки. Лодки, лодки, лодки… Все легкие, изящные. Они сковали корабль, как льдины. И вот ее ученики уже там, в лодках, а она одна на корабле. И прямо на нее надвигается крыса…

Корабль начинает расти. Он все увеличивается и увеличивается и становится громоздким и неуклюжим чудовищем. Он не способен плыть. Он трещит и вот-вот развалится. И она не в силах уберечь себя от свирепого скрежещущего треска, спастись от ползущей крысы…

«Крыса – это к беде! – будто наяву обожгла мысль. – Надо открыть глаза, пока корабль не затонул…»

Виктория Петровна еще раз попыталась выскользнуть из ужасного ночного кошмара и снова не сумела перебороть сон.

Тогда она закричала. Она кричала до тех пор, пока не проснулась обессиленная. Болела грудь, тяжело было дышать, сердце отказывало…

С трудом, руки ее не слушались, Виктория Петровна дотянулась до телефона.

Когда «неотложка» уехала, не приняв еще окончательного решения, Виктория Петровна поняла, что в школу она не вернется…

16

Надежда Прохоровна, ожидая Анатолия Алексеевича из больницы, нервничала и с горечью думала о том, что не сумела отвести беду. Не оставалось больше надежды, что все образуется.

Она заранее знала, что произойдет дальше, и знать это ей было скучно и тоскливо.

Скоро, очень скоро школа наполнится людьми, посторонними и безразличными. Приедут районные руководители народного образования, инструкторы райкома комсомола и, не исключено, райкома партии. Непременно появится корреспондент газеты, где все еще «на контроле» находится письмо Клубничкиной. И родители учеников всех классов объединятся и станут шуметь на классных собраниях, возмущаясь школьными порядками и беспорядками. А Киссицкие, вполне вероятно, подадут в суд…

Как же скверно устроена жизнь, если силы и желание вмешаться возникают только тогда, когда уже надо расследовать и наказывать. И совсем редко для помощи и сочувствия?!

В окна светило жаркое солнце. Но Надежду Прохоровну знобило, и щеки горели.

Странная все же выдалась эта осень. То не переставая лили дожди, проносились быстрые злые ветры, то, почти тут же, по-летнему обжигало солнце. Там, наверху, шла не видимая глазу борьба…

Надежда Прохоровна родилась осенью и осень любила больше всех времен года. Осенью издалека приходили ветры. Они несли с собою ощущение простора, пространства, вольности. Появлялось желание натянуть парус…

Этой осенью ветры сплетались и путались, и это только усиливало беспокойство.

Она слышала, как ребята из класса, который доставлял ей столько неприятностей, осуждали ее за то, что она пытается все утрясти, уравновесить, боится действовать, потому что родилась под знаком Весы.

Что же, возможно, дети правы, и мы действительно зависим от знаков Зодиака. Но есть и вполне земные причины ее поведения. Весы в ее душе постоянно колеблются, выбирая между страхом и правдой. И началось это давно, ох как давно, еще в ее школьные годы…

Тогда в одночасье ее подружка, ее Маринка, объявлена была врагом, дочерью врага народа, врача-убийцы, убийцы в белом халате.

Это не укладывалось в голове, от этого можно было сойти с ума. От нее требовали отречься, заклеймить, растоптать. И не было ни жалости, ни пощады, ни защиты, ни пути, чтобы отступить…

Она металась в бреду. Родители спрятали ее в больницу. Уберегли от великого испытания, но не от дальнейшей жизни…

Ужас тех страшных дней юности с неизменным постоянством возвращается к ней во снах, душит по ночам, преследует. Прошлое не улетучивается, не пропадает, накатывает снова и снова.

«Мы упрекаем детей в жестокости, – с беспредельно нарастающим бессилием думала Надежда Прохоровна, – но мы же столько лет возвышали жестокость в подвиг, если нам казалось, что она для пользы дела. Мы требуем от них сострадания, но разве мы не внушали всем, что жалость унижает, и не оправдывали беспощадность во имя великой цели?.. Прошлое мстит нам в наших детях…»

Она встала, прошлась по кабинету, из красной леечки полила цветы и глянула на себя в зеркало на стене. Лицо ее было землисто-серым, под глазами темнели пятна, а руки беспомощно висели вдоль тела…

17

…Возвратившись из больницы, Анатолий Алексеевич нашел Надежду Прохоровну в ее кабинете. После пережитого им волнения его поразило спокойствие директора школы. Она держалась, как всегда, величественно и по-прежнему царственно улыбалась. Нет, по внешнему виду он никогда не мог угадать, что на самом деле происходит с этим человеком. То ли новому директору школы не ведомы внутренние бури, то ли за внешним «все хорошо, ничего не случилось» спрятаны глубоко тревоги и сомнения?..

Надежда Прохоровна почувствовала его немые вопросы, или интуиция подсказала ей его мысли, но притча, еще одна притча, соответствующая моменту, как всегда, была уже наготове:

– В результате аварии девушка застыла в шоке с высоко поднятыми руками. Руки онемели, и ничто, казалось, не заставит их опуститься. И все же нашелся врач, который понял, как избавить девушку от недуга. Он вывел ее перед огромной аудиторией, заполненной студентами, попросил подняться на табурет, чтобы все ее видели. Рассказал о том, что с ней произошло, и… неожиданно резким движением задрал подол ее платья. Девушка вскрикнула и… опустила руки, чтобы придержать подол. Чувство стыда, совестливость, это же воспитывалось веками! Это стало инстинктом, цепью безусловных рефлексов… Мы нарушили эту цепь. Все безусловное мы превратили в условное, в условности… – Она замолчала, потупилась.

В наступившей тишине Анатолий Алексеевич услышал радио. Приемник на стене директорского кабинета никогда не выключался, вполголоса доносил он звуки внешнего мира.

Цып-цып-цып, мои цыплятки, —

пели звонкие и радостные голоса детского хора, —

Цып-цып-цып, мои касатки,Вы пушистые комочки,Мои будущие квочки…

А из сознания пробивались иные, ранящие душу голоса:

«Отец прав. Только он и прав. Нельзя жить без веры…»

«Зачем жить, если ничем не заниматься всерьез!..»