Текст книги "Память сердца"

Автор книги: Лия Лилина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Если умерла, значит, моя вина есть.

– А ты обожди брать на себя вину. Вперед батьки не лезь в пекло.

Махорочный дым щиплет глаза, жжет горло. Кашляю.

– Табачок, и вправду, с перчиком. Такой мы в гражданскую с Калганычем куривали. – Захряпин ладонью отгоняет от моего лица синее облачко дыма. – Посоветовались мы тут с Алексей Петровичем и рассудили: если виновата – значит, виновата. Но чужой вины на себя не бери. А в обиду мы тебя не дадим. Главный врач поликлиники нам так и сказала: «Не виновата она».

– Вы были у Марии Павловны?

– А то как же! И в райздраве с начальством беседовали. Хвалили там твою бригаду.

Закрываю лицо ладонями. Опозорила я своих партийных наставников.

– А ты лица не закрывай, – сурово говорит Захряпин. – Тебе какой завод партийный билет выдал? Первый подшипниковый. Детище первой пятилетки. Кузница рабочих кадров. Так что смотри людям в глаза прямо. Ответственности не бойся. Но и свое доброе имя всякой сволочи марать не давай. – Михаил Степанович встает и шагает по конторке. Затем останавливается передо мной – А анонимку порвем ко всем чертям. На любимую мозоль пьянчушке наступила – больничного листа не выдала? Так ведь? – Рука Захряпина сгибает в подкову подвернувшуюся железяку.

– Какую анонимку?

– Вот эту, – Михаил Степанович протягивает клочок бумаги. Печатными буквами нацарапано: «Ваши врачи коммунисты гробят людей. На Нижегородской улице померла женщина. Доброжелатель».

– Видали такого «доброжелателя»! – Кулак Захряпина опускается на стол, согнутая железяка, подпрыгнув, летит на пол. Вздрагивает и звенит мерительный инструмент. Глядя на меня из-под бровей, Захряпин неожиданно успокаивается.

– Держись, как подобает коммунисту. Поняла?

Свершилось! Московское небо снова расцвечено звездами победных салютов. После изнурительных боев, прорвав мощную оборону врага, наши войска вышли на Государственную границу СССР. Радостно сознавать, что в состав атакующих дивизий вошел и 436-й стрелковый полк, где начинали свой ратный путь многие подшипниковцы и автозаводцы.

Наша бригада тоже в наступлении. Наводим чистоту и порядок во дворах и квартирах, а их ни мало ни много, а шестьсот двадцать девять. И в каждой квартире живет не менее трех семей.

Ответа из судебно-медицинской экспертизы все еще нет, хотя прошли все сроки. Но после разговора с Калгановым, Захряпиным и особенно в райздравотделе мне чуточку легче.

С тех пор как случилось несчастье, дом, где жила Александра Ивановна, обхожу стороной, но сегодня вызов по соседству. Стараюсь не смотреть в ту сторону, а взгляд так и тянет к хмурому покосившемуся домику. На ступеньках, ведущих в подвал, поблескивают лужи. Может быть, все-таки зайти в двенадцатую квартиру?

Но тут из двери, обитой ветхой рогожей, выходит Кузьминична. В ее руке тусклым серебром отсвечивает жестяное ведро.

– Здравствуйте, Анна Кузьминична! – окликаю я ее и пытаюсь улыбнуться. Но не получается.

Кузьминична ставит ведро в рыхлый снег, смотрит из-под руки:

– Ты что же, дочка, дорогу к нам забыла? Или обидел кто? – Кузьминична подходит ближе, вглядывается в лицо. – Милая, да ты совсем хворая! Одни глазищи, да и те замученные! Бомбежек теперь нет, салюты один за другим, а ты квелая какая-то. Зайди, мигом молочка вскипячу. Побогаче теперь живем. Мите четырнадцать, рабочую карточку на заводе получил.

– Спасибо. Тороплюсь я. Вызовы.

– Ну, тогда бывай. Заходи, как рядом будешь.

Уже вслед мне долетают слова:

– А ты зуб-то видела?

Столбенею.

– Какой зуб?

– Как какой? Разве не знаешь? – Кузьминична стоит посреди двора – коренастая, к любой тяжелой работе гораздая. Ветер надувает парусом концы ее черного платка.

Подбегаю.

– О чем вы говорите?

– В тот самый день, что вызывали тебя, зуб у Александры Ивановны разболелся. Спасу нет. Уговаривала в поликлинику пойти – не захотела.

Кровь приливает к моим щекам, стучится в виски. Распахиваю пальто.

– Дальше? – еле слышно прошу я.

– Взяла покойница веревочку, привязала к зубу и вырвала. Да ты что, родимая? – Кузьминична всплескивает руками. – Ивановна, значит, тебе ничего не сказала? Через этот самый зуб и померла. Да ты сбегай к Игорю. Он дома, опохмеляется. Зуб-то у них в стеклянной вазочке на столе. На поминках показывал.

Распахиваю рывком входную дверь, пробегаю мимо жильцов. Лиц не различаю, только бледные пятна. Вот и знакомая комната. За столом перед пустой четвертинкой водки мой «доброжелатель». Из-под редких бровей посверкивают глаза злого хорька. Вздрагивают словно приклеенные к верхней губе темные усики.

– Пришла! – цедит он сквозь зубы. – Давно пора на мировую, а то и под суд за смерть мамаши попасть можно. – Задевает стопку, рукавом рубахи стирает подтеки с клеенки. – Видишь, из-за тебя и водка в рот не идет…

Что-то темное, мохнатое обжигает мне лицо, слепит, душит.

– Где зуб Александры Ивановны? – тихо спрашиваю я, пытаясь успокоиться.

Он поднимает голову, смотрит мутно. Потом встряхивает стеклянную вазочку. На пол летят хлебные карточки, катушки ниток. На самом дне – кривой желтый клык с изъеденным краем.

Зуб! Скорее к эксперту!

…Эксперт – высокий, хмурый старик. Цепкий, строгий взгляд. От всей фигуры его веет холодом смерти, как от белого халата – формалином. Называю район, номер поликлиники, фамилию свою и умершей. Доктор медленно стягивает с рук желтые резиновые перчатки, аккуратно кладет их на цинковый стол, так же аккуратно засыпает тальком, деловито расправляя каждую складочку.

– И все-таки зачем вы пожаловали? – Голос у него скрипучий, как плохо пригнанная дверь.

Разворачиваю обрывок газеты.

– Что это?

– Правый верхний клык умершей. Вот причина ее смерти! Больная сама вырвала себе зуб. Отсюда сепсис.

Старик невозмутим.

– Почему не привезли раньше? У вас было достаточно времени.

– Я узнала об этом час назад.

– Пойдемте.

…Анатомичка. Вспомнились слова отца: «Успехи врача освещает солнце. Горе его скрывает земля».

Эксперт раскрывает пухлую, прошнурованную книгу. Пальцем с длинным, узким ногтем шарит по строчкам.

Мучительно долго тянутся минуты.

– Есть, – обрадованно звучит голос.

В сухой как пергамент руке стеклянная банка с притертой пробкой. Сквозь прозрачную жидкость различаю контуры человеческой челюсти. Эксперт достает ее. Утвердив на носу очки, подносит к глазам. Рассматривает так и эдак. Тычет пинцетом в лунку.

– Дайте клык.

Зуб входит в лунку, как ключ в замок.

– Вы правы, коллега. Сепсис действительно шел отсюда. А дифтерии не было.

…Зал анатомички плывет перед глазами. В ноздри ударяет острый запах нашатырного спирта, чьи-то руки растирают мне виски.

В декабре 1944 года нам о своей работе пришлось отчитываться в Моссовете.

Помню, мама разволновалась.

– Надень черное платье. Гладко причешись и сними сережки. Надо быть посолидней.

Но я надела светлое платье, лучшие сережки, сделала пышную прическу.

– Вот вы какая! Совсем не такой представлял по рассказам, – сказал, здороваясь, присутствовавший здесь же заведующий Московским городским отделом здравоохранения Петр Тимофеевич Приданников. Поздоровался он и с моими спутницами. Увидев растерянность на их лицах, приветливо улыбнулся:

– Не робейте, товарищи!

Просторный кабинет постепенно наполнялся.

Наконец все в сборе. Меня попросили рассказать о своем участке.

– Особенно интересно, – сказал Петр Тимофеевич, – как вам удалось добиться снижения заболеваемости?

Встаю. Знаю, что в эту минуту тревожно смотрит на меня тетя Дуня – вдруг растеряюсь. Вспомнился последний, написанный крупными буквами отчет тети Дуни: «Выдавала в домоуправлении продовольственные карточки. Помогала одинокой матери Селизовой. Навещала в детдоме Гену Гребешкова. Взяла его обратно. Водила на обследование ослепшую Клавдию Сергеевну Чекрыжеву. Отвезла ее в больницу на операцию». Рядом с тетей Дуней статная, всегда спокойная Евгения Павловна Капризина и требовательная, колкая на язык «гроза управдомов» Анна Николаевна Ярцева. Только за предоктябрьскую вахту, на которую мы вышли по призыву автозаводцев, Анна Николаевна приняла с отметкой «хорошо» ремонт шестнадцати квартир семей воинов. А вот склонились друг к другу закадычные подруги: Татьяна Николаевна Борисова и Анна Митрофановна Иванова. Только в 1944 году через райком партии и отдел гособеспечения райисполкома они оказали помощь семистам шестидесяти семьям фронтовиков! Маленькая, сухонькая, седая Анна Михайловна Ермилова почти утонула в роскошном кресле. У нее своя «узкая специальность»: опекать слепых. Словно только что сошла с известного плаката «Родина-мать зовет!» Пелагея Ивановна Окрестина. Черный платок на плечах подчеркивает выбеленные горем виски. А рядом по-хозяйски уверенно расположилась Гликерия Титовна Евсеева, дворник 163-го домоуправления.

Какая тишина в кабинете! На меня смотрят так, будто сию минуту я поделюсь какой-то заветной тайной. Но тайны нет. Как коротко объяснить этим занятым людям, почему заболеваемость на нашем участке снизилась в 1944 году против прошлого года в полтора раза, почему, несмотря на тяжелые условия военного времени, сроки выздоровления наших больных по целому ряду заболеваний меньше, чем на других участках города.

– Лишения войны, – начинаю я, – лавиной обрушили на наши участки болезни. Стало ясно, что одними лекарствами тут не поможешь, что нужны новые, соответствующие экстремальным условиям формы работы. По примеру ленинградских комсомольско-молодежных бригад организовали свою лечебно-профилактическую бригаду. Работали по суточному графику с контролем исполнения каждый вторник. Постарались, чтобы в каждом доме, в каждой семье у нас были свои глаза и добрые руки. В результате больные стали обращаться к врачу в первый день заболевания, а те, кто нуждались в постельном режиме, получили образцовый уход. Для этого на семинарах и практических занятиях были обучены медицинскому уходу за больными десятки наших добровольных помощниц.

Я вдруг остановилась. В горле пересохло. Казалось, босая иду по раскаленному песку. Но десятки глаз поддержали, помогли справиться с волнением.

– Комплексный метод лечения, при котором болезнь рассматривается в связи со всеми органами и системами организма, помог нам поднять эффективность специализированного лечения. Но все же этого было бы мало, чтобы надежно и быстро потушить пожар. Самое трудное заключалось в том, чтобы люди, измученные тревогой за Родину и своих близких, вымотанные непосильным трудом, ослабевшие от скудного питания, поверили в нас. Мы помогали людям всеми средствами, какие только возможны в лихие дни. Ни в одном справочнике нет рецептов, по которым составляли свои лекарства эти женщины и другие наши помощницы. Где они сами порой черпали силы, чтобы помогать другим, не знаю…

В зале тишина.

– Источник сил у всех нас один – советский патриотизм, – задумчиво произнесла Мария Васильевна Сарычева, бывшая в то время одним из заместителей председателя Моссовета. Она встала. – Прежде чем приступить к вопросам, хочу объявить, товарищи, – уже торжественно продолжила Мария Васильевна, – что за образцовое медико-санитарное обслуживание населения участка и помощь семьям фронтовиков бригаде объявляется благодарность от Московского городского отдела здравоохранения.

СПАСЕННЫЕ ЖИЗНИ

В день рождения В. И. Ленина земля горит под ногами у фашистов. А там, где отгрохотали бои, колхозницы, подростки и инвалиды уже готовят поле за полем под новый урожай.

Фронтовое задание 1-го ГПЗ на первое полугодие – 128 тысяч подшипников для тракторов, около восьми тысяч для комбайнов. Партком ЗИСа заслушал доклад главного конструктора завода о ходе выполнения решения бюро МГК ВКП(б) о создании новых образцов автомобилей. Так рабочая Москва встречает 22 апреля 1944 года.

На крыше заводоуправления 1-го ГПЗ по-прежнему наблюдательный пост МПВО, но зенитка давно зачехлена. У проходной завода возле большой карты фронтов Великой Отечественной войны, как всегда, народ. Красными флажками обозначена постоянно меняющаяся и все стремительнее уходящая на запад линия военных действий. Сколько натруженных рук в первые месяцы войны хмуро переставляли красные флажки все ближе и ближе к сердцу Родины. Шли жестокие бои в Смоленске и Орле. Пылали огненные линии на малоярославском направлении. Героически держались туляки. Готовилась к бою Москва.

В 1943 году красные флажки двинулись на запад. Августовской ночью московское небо расчертили не трассирующие пули, а первый салют Победы – в честь освобождения Орла и Белгорода. Теперь, в июле сорок четвертого, стрелки наступления уже в двух местах пересекли Государственную границу. Началось освобождение стран Центральной и Юго-Восточной Европы.

Подводим итоги своей работы и мы, медики. Зал поликлиники переполнен. Бригады рапортуют о досрочном выполнении социалистических обязательств. В воскресниках здоровья участвовали тысячи жильцов. Летом зелеными пунктирами украсят улицы только что высаженные саженцы. Главный врач торжественно зачитывает приказ. Первое место в соревновании присуждено нашей бригаде.

В 1943 году рождаемость на нашем участке была самой низкой за годы войны. В 1944-м она выросла почти в два с половиной раза! Восемьдесят один новорожденный! Лежат они теперь в своих кроватках и не подозревают, какая невиданная буря бушует над планетой. Им тепло, сытно. В этом наша бригада видит свой первейший долг.

Кроме новорожденных население участка пополнило еще сто ребятишек. Да, они порой ослаблены, плохо одеты. И все же они крепче, чем дети сорок второго года. В эти лихие годы, когда каждая копейка на счету, государство по-прежнему выделяло огромные средства на содержание яслей, детских садов, поликлиник, больниц, школ фабрично-заводского обучения, помогало многодетным и одиноким матерям. По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года двести четыре многодетные матери и сто восемьдесят одиноких матерей Таганского района получили три четверти миллиона рублей государственного пособия. В какой другой стране, да еще в войну, это было бы возможно?

По этому же Указу многодетным матерям присвоены высокие звания и награды. Звание «Мать-героиня» получила А. Д. Варнаскова – мать десяти детей! Надо было видеть, с какой гордостью и благодарностью она получала заслуженную, а в годы войны – выстраданную награду! Сколько радости принес орден «Материнская слава» I степени восьмидесятилетней Анне Николаевне Канунниковой, родоначальнице династии Канунниковых. Не забыть и праздника в шумной семье гвардии рядового Александра Васильевича Штаркова, счастливых глаз его жены Татьяны Александровны и ее «команды», ребятишек мал мала меньше! Награждение матери орденом «Материнская слава» I степени мы отпраздновали всей бригадой.

В зеленой кастрюльке пузырится молоко. Не успела Зина и глазом моргнуть – молоко поднялось белой шапкой и убежало. А тут как на беду проснулся и заревел Женька. Горько заплакала и Зина. Молока в кастрюле на самом донышке осталось. Теперь братишка будет голодным.

Но тут Мишка со стула включил репродуктор и хорошо знакомый голос наполнил комнату: «…Взломали оборону противника и далеко отбросили на запад…» Зина вытерла глаза, заулыбалась.

– Не реви ты, – припечатала она Женькин рот соской. – Слушай. Может, про нашего папу скажут.

«Советские войска, – продолжал диктор, – с упорными боями продвинулись от границ Восточной Пруссии на двести семьдесят километров…»

В дверь постучали. В комнату вошли две тети. У худенькой в руках было столько свертков, что приходилось поддерживать их подбородком, у полной, в красном пушистом берете, из ячеек авоськи смотрели на ребят золотистые мандарины, пачки с печеньем, коробочки с леденцами…

– Здравствуйте, – ласково сказала тетя в берете. – Вы будете Сизовы?

– Мы, – хором ответили Зина и Мишка, не спуская глаз с сетки.

– Сегодня день рождения Красной Армии. Мы принесли вам гостинцы. – И худенькая тетя начала ставить на стол пакеты.

Мишкин рот наполнился слюной.

– А здесь что? – Он деликатно ткнул пальцем в кулек. Но бумага разорвалась, и один пряник выпал. От испуга у мальчишки навернулись слезы. Но тетя в берете взяла пряник и протянула Мишке.

– С праздником тебя. Ешь на здоровье.

Мишка не взял угощения.

– А Зине? А Женьке? – выдохнул он.

Им тоже дадим. А как же иначе, – успокоила его тетя, а потом спросила:

– Кто из вас самый старший?

– Я старшая, – прошепелявила Зина через выпавший передний зуб.

– Тогда распишись. Сможешь? – Тетя подняла Зину и осторожно посадила на стул.

Склонив голову набок и от усердия высунув кончик языка, девочка старательно вывела печатными буквами свое имя.

– Это гостинцы от папы? – спросила Зина, справившись с нелегкой для себя задачей.

– А скоро он вернется? – добавил Мишка, прижимая мандарин к груди.

– Скоро. Теперь уже скоро, – услышали они в ответ. – Когда будет салют большой-пребольшой, из тысячи орудий, знайте – пришла Победа. Тогда ваш папа и вернется.

В обеденный перерыв медсестра Тоня вызвала Настю Талдыкину на здравпункт.

Настя осторожно взяла телефонную трубку.

– Говорит врач центральной станции переливания крови. Зайдите к нам сегодня после работы!

– Зачем?

– Приходите обязательно. Адрес у медсестры….Искря дугой, трамвай довез Настю до Колхозной площади.

В киоске на углу улицы, как в мирное время, продавались цветы. Не веря своим глазам, Настя осторожно взяла букетик, поднесла к лицу. Повеяло полем, речкой. Огляделась, глубоко вдохнула весенний воздух и ей показалось – он напоен предчувствием Победы.

По асфальту Садового кольца яростно заскрежетали гусеницы танков, тягачей, оставляя за собой рубчатые полосы. Под брезентом угадывались зачехленные орудия. Прежде, чем свернуть во двор института Склифосовского, Настя помахала колонне рукой.

– Я по вызову. Анастасия Талдыкина с Первого подшипникового, – представилась девушка пожилой докторше и села, не зная куда девать свои по-мужски крупные руки.

Врач внимательно посмотрела на нее поверх очков. Глаза у женщины были совсем молодые, только очень усталые.

– У вас редкий состав крови, Анастасия Николаевна. Такая кровь незаменима при больших операциях на сердце, особенно у детей.

Настя облегченно вздохнула.

– В клинике лежит шестилетняя девочка с комбинированным митральным пороком сердца, а подходящих доноров для нее найти трудно.

– Почему же не вызвали меня раньше? – заволновалась Настя. – Я согласна.

– Не торопитесь, – мягко прервала ее доктор. – Я должна вас предупредить. Для этой операции нужно много донорской крови. И еще – в течение восьми дней до взятия вы должны соблюдать строжайший режим питания, не переутомляться, не волноваться. Это может повредить ребенку.

– Я согласна, – повторила Настя.

В день операции выработка Настиной бригады поднялась до 170 процентов. Бледная, с синяками под глазами, Настя мысленно была там, вместе с незнакомой ей девочкой.

– Не майся, Талдыкина, – подошел к Насте начальник цеха Александр Николаевич Бушуев. – Иди позвони, как там дела?

Операция прошла успешно.

Когда Насте наконец разрешили навестить Олю, она надела свое лучшее платье, тщательно причесалась. Перед палатой задержалась – сердце, казалось, выскочит. Чтобы его утихомирить, крепче прижала к груди пакет с гостинцами.

Как сквозь сетку дождя она увидела девочку в больничной пижаме, с неестественно синюшным лицом и большими печальными глазами.

– Оленька?

– Оля… в процедурном, – сберегая каждый глоток воздуха сказала девочка.

Дверь отворилась и в палату медленно, бочком вошла другая девочка, такая же худенькая, большеглазая, в такой же пижаме. Ячменного цвета косички, заплетенные марлевыми лентами, торчали рогульками.

– Вы кто? – строго спросил ребенок, прижимая к груди тоненькие, как тростинки, руки.

«Оленька» – узнала Настя, наклоняясь к девочке. Из пакета выпало и покатилось по полу яблоко.

– Я твой донор, Оленька, – тихо сказала она. – Ты знаешь, что такое донор?

Бледное личико девочки порозовело. Она подняла на гостью глубокие, не по-детски серьезные глаза.

– Знаю. Вы моя вторая мама. – Оленька обвила руками Настину шею, припала к ее груди.

Теперь совсем рядом часто-часто билось маленькое сердце, в котором струилась Настина кровь.

Донор Настя Талдыкина также спасла немало воинов. Ее пять литров крови, что были отправлены во фронтовые госпитали, живительной влагой вливались в жилы раненых бойцов и командиров, возвращали их в ряды защитников Родины.

Нередко от бойцов, которым была перелита кровь Насти, приходили письма, – лучшая награда донору. Такие, например, как это:

«Пишу вам, глубокоуважаемая Анастасия Николаевна, перед боем. Сейчас мы пойдем крушить фашистских гадов. Хочу, чтоб вы знали – ваша кровь спасла меня, когда я лежал тяжело раненный в Смоленском госпитале. Спасибо вам превеликое. Когда с победой вернусь домой, расскажу вам все о себе. Ваше фото всегда в бою со мной, и через это я счастливый и ранений больше не имею. Ваш Николай Сазонычев. Полевая почта 25557».

Самоотверженность – вот слово, которое больше всего подходит для краткой характеристики всех знакомых мне людей.

В рубленом доме на Средней Калитниковской жили Селезовы: мама, Валя, Коля, Юрка и одноглазая кукушка в часах. Она поселилась здесь, когда бабушка ребят была еще совсем маленькой.

С первых дней войны все изменилось. Папа ушел на фронт, мама – на завод, бабушка уехала в деревню. За старшую осталась Валя.

Учительница Мария Васильевна на дом задавала немного. Но Валя так уставала по хозяйству, что палочки, которые она тщательно выводила на листе тетради, падали одна на другую, будто им тоже не хватало хлеба.

В животе заурчало. Мама придет с работы еще не скоро, а они за обедом съели все, что было оставлено на весь день. Надо идти в чулан.

В чулане еще недавно жили мыши. Теперь они переселились куда-то, где посытнее. И все-таки девочку одолевал страх. Осторожно открыв дверь, Валя пошарила в старой корзинке и – о радость! – на самом дне нащупала две картофелины. Их шершавое, коричневое тело слегка уже сморщилось, но если почистить поаккуратней и сварить, всем достанется по ложке пюре.

Наступил вечер. Дверца стенных часов распахнулась, одноглазая кукушка отсчитала семь раз «ку-ку, ку-ку».

– Сейчас вернется мама! – хором закричали Коля с Юркой.

Но мама не пришла.

…Привалившись друг к другу, давно спали братишки. Заснула и Валя. Разбудили ее чужие голоса:

– Маму увезли в больницу…

– Да ты, дочка, не расстраивайся. – Бабушка Нюра положила на стол краюху хлеба. – Поди, не ужинали.

Тетя Лида подошла к кровати, где спали ребята, погладила Юрку по русым вихрам.

– Я заберу его пока к себе, а бабушка Нюра возьмет Колю. А тебе, Валентина, учиться надо – определим на время в детдом.

– Ни в какой детдом я не пойду и их не отдам! – Валя заслонила собой братишек. Лицо ее потемнело от гнева, губы сжались в упрямую складку. Девочка сразу повзрослела.

– Ну, ну чего осерчала? Мы ведь от чистого сердца!

…Соседки ушли. В комнате темно и пусто. В чулане кто-то зашуршал. Неужели вернулись мыши? Девочка подбежала к окну, откинула бумажную штору. По небу лениво плыла луна. Где-то у завода «Шарикоподшипник» хриплым басом загудел паровоз. Валя заплакала…

…Проснулась Валя поздно. Кукушка не разбудила вовремя. Впервые некому было завести ее старое пружинное сердце.

За столом, уронив голову на руки, спала женщина. Ее плечи под старой стеганкой вздрагивали, словно и во сне она прислушивалась к малейшему шороху.

«Мама!» – обрадовалась Валя.

Почувствовав на себе взгляд девочки, гостья подняла голову и улыбнулась. И от этого лицо незнакомки стало таким прекрасным и добрым, что у Вали перехватило дыхание. «Фея!» – подумала она восхищенно. Но тут ее смутила стеганка. Неужели и феи в войну носят ватники?!.. Она взглянула на ноги феи – те были обуты в большие солдатские сапоги. Вале почему-то стало так больно, что она зажмурилась.

Фея все поняла и обняла Валю. Ее руки пахли хлебом и мылом, точь-в-точь как мамины.

– Давай знакомиться. Я Татьяна Николаевна Борисова, – сказала фея и, сняв с себя стеганку, набросила ее на Валины плечи. – Пока мама в больнице, я буду вашей мамой. Хорошо?

Валя молча кивнула.

– Вот и договорились, – снова улыбнулась фея. – У меня четверо ребят, – она показала, какого они роста. – С вами будет семеро. Свой детский сад! Будешь мне помогать?

Потом фея растормошила спящих мальчиков, одела их, умыла.

– Пока закипит чайник, я расскажу вам сказку.

Валя заметила: фея посадила братишек именно так, как это делала их мама – Колю на левое колено, Юрика на правое.

Тут дверца стенных часов распахнулась и из нее выглянула одноглазая кукушка.

– Ку-ку, – поздоровалась она на своем кукушечьем языке.

В большом очаге трещали сосновые поленья. В котелке булькала каша. Пустая корзина в чулане была полна крупной картошкой. На столе розовели кусочки настоящей ветчины с белыми полосками жира по самому краю. Все было хорошо. Только огонь почему-то сердился: тряс своим малиновым петушиным гребнем, ссорился с закипавшим чайником. Наверно, он считал себя, когда мамы нет в доме, самым здесь главным. Откуда было знать огню, что главной теперь была эта женщина – настоящая фея, из тех, которые приходят в дома, где случается беда.

Домов этих во время войны было немало.

Федор Анисимович пробует повернуться к окну, чтобы увидеть, как падает снег. Но боль только этого и дожидалась – иглой прокалывает грудь.

Зябко. На стенах комнатушки ворсинки инея. За ночь вода в ведре затянулась ледком. Раньше под полом пел сверчок, но с первыми заморозками умолк.

На полу перед чугунной печкой – последнее полено.

Жена, Мария Петровна, встала в пять утра. Стараясь не шуметь, укрыла его поверх одеяла шинелью. Приготовила дневную пайку. На столе выставлена вареная картошка, рядом поблескивает банка с остатками свиной тушенки. Кто-нибудь из соседок разогреет еду, накормит его.

С шести утра до шести вечера он изо дня в день один на один с холодом и своей болью.

За окном первый снег – крупный, мохнатый. «Положиться на первый снег нельзя, – натягивая шинель к подбородку, с тоской думает Федор Анисимович. – Чуть что – и поминай как звали!»

В коридоре заскрипели половицы. Больной с надеждой посмотрел на дверь – гости заглядывали так редко.

«Участковый врач? Медсестра?»

– Можно войти?

На пороге пожилая женщина в легком не по сезону пальто. Глаза глубоко запавшие, скорбные. На лбу не то капли пота, не то талые снежинки. В руках охапка поленьев.

– Здравствуйте, Федор Анисимович, – тихо сказала гостья. – Я из участковой бригады – Пелагея Ивановна Окрестина. – И бережно опустила дрова на сучковатый пол.

– Старший лейтенант Леонов, – представился он, от слабости еле разлепив губы.

Женщина подошла, по-матерински ловко и заботливо подоткнула одеяло, поправила изголовье, одарила участливым взглядом. И Федору Анисимовичу почему-то захотелось поделиться с нею своей бедой.

– Пуля в легком была. Под Белостоком ранило. Врачи с того света вернули. Теперь вот живу… Да что проку…

– Низкий вам поклон за доблесть, пролитую кровь и терпение, – в пояс поклонилась гостья.

Чтобы скрыть набежавшие слезы, Федор Анисимович закрыл глаза…

А Пелагея Ивановна уже хозяйничала в комнате. По бересте рыжей белкой шмыгнул первый веселый огонек. Дрова посердились, пошипели, а потом занялись дружно.

– Скоро поправитесь, Федор Анисимович, – опять подошла к постели гостья. Подала в стакане пахучие капли. – Выпейте, сделайте милость. – Присела, развязала узелок и выложила на тумбочку карточку на дополнительное питание, несколько кусочков пиленого сахара, две ватрушки с картошкой.

– Зачем столько хлопот. У вас своя жизнь, свои заботы…

– Нет у меня отдельной от других жизни, – тихо ответила женщина. – В воздушном бою над Минском погиб мой старший Борис. Думала – не переживу! Пришли такие же матери, как я. Выходили. Теперь сама ухаживаю за больными. И вас выходим. Снова займете свое место в жизни. А жить нам еще есть для чего.

Задумались каждый о своем. Тихо стало в комнате. Но тишина изменилась. Перестала быть давящей и равнодушной. И, может быть, от этого или от печурки, наполнившей комнату живительным теплом, вдруг зазвучал в ней тоненький, мелодичный скрип. Сверчок! Видно, тоже отогрелся.

Старший лейтенант Леонов смотрит в окно. Снег падает тихо, успокаивающе, укрывая белизной раны на истерзанной земле. А в груди треклятая игла впервые за долгие месяцы одиночества и неподвижности не колет больше измученное тело.

…Телефонный звонок. Дрожащий старческий голос:

– Говорит врач неотложной помощи. Передаю вам, доктор, срочный вызов к больной Окрестиной. Средняя Калитниковская, тринадцать.

По спине бегут мурашки. Неужели Борис?!

Пелагея Ивановна – лучший друг, советчик. Сколько часов провели мы вместе. Если на участке было особенно трудно или случалось ЧП, после работы непременно забегала к ней. Уходила просветленная силой материнской любви и мудростью этой женщины. Она знала о всех моих тяжелых больных, помогала, как умела. А умела она так много, что мне всему этому никогда не научиться.

Вот и дом с несчастливой цифрой 13 на фасаде. У дверей знакомая рябина. Как слезы стекают с красножелтых ягод капли дождя. Распахиваю дверь.

…Глаза Пелагеи Ивановны сухи. В ладони – смятая полоска бумаги.

Разжимаю сведенные судорогой пальцы. Похоронка…

Подношу к глазам, но прочесть не могу. Наконец буквы проступают, строчки кое-как выравниваются.

«…Ваш сын, командир 77-го гвардейского авиаполка, Герой Советского Союза…»

Набирая скорость, мечется сердце матери. Пульс – 110. Пелагея Ивановна слабеет на глазах. Третья ампула камфоры. Безрезультатно.

Массаж сердца, снова камфора. Пульс—120! Диск телефона притягивает, как магнит. Не выдерживаю, вызываю «скорую».

Приехавший врач «скорой помощи» неулыбчив, сух. Запавшие глаза окольцованы тенями бессонницы. Виски выбелены сединой. Может быть, у него двадцатый вызов. В двадцатый раз пересекает он незримую границу, отделяющую жизнь от смерти. Он молча кладет крупные пальцы на запястье Пелагеи Ивановны, слушает пульс. Выверенным движением протягивает мне резиновый жгут:

– Наложите!

Колет, как снайпер.

Молча ждем. Подчинится ли сердце Пелагеи Ивановны? Гибель сына… Возраст… Десятки лет за ткацким станком… Кажется, у секунд отросли длинные, черные хвосты. И мы вместе с ними проваливаемся куда-то в тартарары. Чтобы не так душила тишина ожидания, я что-то говорю, хотя знаю – коллега ничего не слышит кроме еще неукрощенного сердца больной.

Наши пальцы на лучевой артерии. Слава богу. Пульс у Пелагеи Ивановны начинает замедляться. Теперь ведем отсчет в обратном направлении: сто сорок… сто двадцать… сто. И вдруг, когда мы оба уже ощущаем на губах сладостный вкус победы – провал! Пульс исчезает. Не шевелимся. Каменеем. Наши пальцы встречаются. Его – осторожные, холодные. Мои – порывистые, горячие. Пульса нет!