Текст книги "Память сердца"

Автор книги: Лия Лилина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Я тихо закрыла за собой дверь.

И вот теперь снова встреча с этим Женей.

– Я так ничего и не понял тогда, – тихо говорил Женя. – Она такая веселая была, мои любимые песни пела. А на крыльце показала на небо: «Видишь ту переливчатую звезду? Это Сириус – моя звезда. Каждая ее вспышка – сигнал нам, землянам. Но понимают эти сигналы лишь те, кто верно любит, как мы с тобой. Родину любят, друг друга. Смотри на нее почаще – поздним вечером и на заре. В горький час и в минуту счастья. Смотри – и наши взгляды встретятся».

Женя Касаткин глянул в хмурое, беззвездное ледяное небо и повторил:

– Сириус – моя звезда!

Это прозвучало как пароль. Потом снял шапку, коснулся рукой красной звездочки и застыл с непокрытой опущенной головой.

Пошел крупный, лохматый снег. Он падал и падал, пока голова Жени не стала совсем седой.

Сержант еще раз погладил красную звездочку, вздохнул:

– Спасибо вам, доктор, за письмо!

– И вам, Женя!

Подошел Саша.

– До свидания, товарищ доктор. Встретимся после Победы!

– Счастливых вам дорог. До Победы!

Наташа Николаева жила на одной из улиц нашего участка. Много горя обрушила война на худенькие плечи девушки, рано оставшейся без матери. Сначала отняла у нее отца, потом бабушку. Казалось, все кончено. Поддержали соседи. Только с той поры стало болеть сердце.

А тем временем надо было жить и работать. И Наташа пошла на автомобильный завод – ЗИС.

В отделе кадров человек со свежим шрамом над бровью мельком глянул в ее новенький паспорт.

– Пойдешь ученицей в цех моторов, – между двумя приступами кашля сказал он. – Согласна, Николаева?

– Согласна, – кивнула Наташа, хотя понятия не имела, чем ей там придется заниматься.

Профессию девушка освоила быстро. В работе не отставала. Вместе с другими не раз оставалась на вторую смену. По тревоге не спешила в бомбоубежище. Но с каждым днем сильнее болело сердце, лоб покрывался испариной. И все же неизменно против ее фамилии стояла цифра выработки – 120 %. И никому не говорила на заводе, что у нее порок сердца!

Когда в поликлинике Наташе выписали справку на легкую работу, она наотрез отказалась.

– Не могу я на легкую работу. Не могу! – Лицо девушки залил румянец волнения. – Я уйду, другая, а кто же работать будет? Для фронта!

Дверь за девушкой закрылась. А на столе врача остался белеть бланк с круглой лиловой печатью – охранная грамота Наташиному исстрадавшемуся сердцу. Грамота, которой она не захотела воспользоваться.

Пелагея Ивановна Окрестина была все еще слаба, и члены нашей бригады навещали ее, помогали, чем могли. Когда бывали у нее, обязательно расспрашивали о детях – младших Жене и Вовке, но особенно подробно о летчике Борисе.

– А у меня на фронте два сына, – сказала как-то Пелагея Ивановна.

– Два?! – удивились подруги.

– Другой не кровный. Названый. Когда были в эвакуации в селе Саранки, рассказали мне о Мише Симонове. Рос круглым сиротой. А вырос, тоже жизнь не заладилась – товарищей хороших у него не было. А тут война! Тогда и понял Миша, что есть все же у него мать – Родина. Под Калининым несколько часов продержался в подбитом танке. Спасибо, свои подоспели.

А когда лежал в госпитале, затосковал. Всем бойцам приходили письма, а ему ни полстрочки. Вот и написал он в Саранки: «Извелся я без родной матери. Неужели не найдется для меня хоть названой? Мне всего-то от нее надо – материнское благословление…»

Пелагея Ивановна расстегнула воротник – словно ей вдруг не стало хватать воздуха.

– Послала я Мише письмо: «Поверила я в тебя и полюбила. Теперь у меня два сына на фронте – ты и Борис. Одинаково дороги моему сердцу. После победы ждем тебя домой в Москву. Квартирка у нас невеликая, но места всем хватит. Любящая тебя твоя мать Пелагея Ивановна Окрестина».

Женщины долго молчали в раздумье. Потом Пелагея Ивановна с трудом встала, выдвинула ящик комода, достала треугольничек письма.

– Его ответ, – склонилась она над помятой страничкой.

«Письмо ваше, дорогая мама, сильно на меня подействовало. Оно будет согревать меня в бою, утешать в дни печали. Теперь всегда буду помнить, что я не сирота, что есть у меня Родина, есть мать, дорогие мне люди. Я оправдаю ваше доверие. Желаю вам здоровья и счастья. Ваш любящий сын Михаил Симонов. Полевая почта 25552».

Пелагея Ивановна бережно разгладила уголки письма, заскорузлым пальцем опять начала водить по строчкам.

– Давно писем нет от Мишеньки. А я все пишу, пишу ему…

И РАДОСТЬ, И ГОРЕ

В конце января 1944 года мы пригласили в детскую консультацию матерей с малышами, родившимися в январе 1943 года. Таких ребят на нашем участке немного – всего пятеро.

Чисто умытые, принаряженные малыши жмурятся от яркого света: ради праздника нарушен режим экономии.

Слева Славик и Валерка, похожие друг на друга как веснушка на веснушку. Природе словно не хватило для них сил и красок: у близнецов большие головы и тонкие выгнутые кренделем ножки, водянисто-голубые глаза не умеют улыбаться. Так и хочется вынести ребят на свежий воздух, досыта накормить, купить им веселых игрушек. Рядом с ними единственная среди именинников девочка. Рыжие, вьющиеся в мелкое колечко волосы. Ямочки на тугих щеках. Прижимая к нарядному платью куклу, Леночка из-под темных ресниц поглядывает на сидящих рядом мальчишек.

Безучастно смотрит бледный, большеглазый Марат. Он недавно болел и еще не окреп.

С края, подпрыгивая на табуретке, что-то бубнит Петька, внук бабушки Ули.

А вот лежат рядком дети рождения конца 1943 года. Медицинские сестры Тося и Соня не спускают с них глаз.

В дверях – улыбающиеся, взволнованные, немного торжественные мамы. По случаю такого праздника их раньше отпустили с работы.

– Посмотри на моего Петьку. Правда, вылитая мать? – В голосе бабушки Ули нескрываемая гордость. Она хочет сказать еще что-то, но не успевает – Петька падает на пол. Озорника поднимают. Дарят ему красную дудочку.

К белому столу, за которым обычно распеленывают ребят, подходит заведующая детской консультацией Наталья Федоровна Миловидова. Ее обычно бледное лицо раскраснелось. Туго накрахмаленный халат торжественно шуршит.

– Мы поздравляем всех матерей и бабушек с днем рождения годовалых. Тяжкий выдался год для нашей Родины, а для кормящих матерей особенно. И все же они отлично справились со всеми сложностями, выходили наших дорогих именинников, – Наталья Федоровна окидывает ласковым взглядом притихших женщин. – Мы желаем нашим маленьким пациентам быть всегда здоровыми, крепкими, а их родным – поскорей увидеть салют Победы!

– Ду-ду-ду… – заглушая слова доктора, дудит Петька. Бабушка Уля отбирает у озорника игрушку.

– Хочу поздравить и от всего сердца поблагодарить еще одного человека. – Наталья Федоровна ищет кого-то взглядом. – Это молодой отец – Николай Петрович Павлов. Он один, и притом отлично, ухаживает за своей дочерью Еленой. За год ребенок ни разу не болел, хорошо развивается. Николай Петрович, прошу вас подойти.

Из дальнего конца приемной выходит молодой человек в синем шевиотовом костюме и белой рубашке.

– От всего сердца поздравляю вас, Николай Петрович!

Наталья Федоровна протягивает ему Почетную грамоту. Надпись «лучшей маме» зачеркнута. Сверху красным карандашом тщательно выведено: «Лучшему папе». Павлов от смущения снимает и снова надевает очки. Потом осторожно, словно хрупкую драгоценность, принимает Почетную грамоту.

– Спасибо вам, доктор, спасибо вам, медсестры, за дочку, за нас обоих. – Он поворачивается лицом к нам и снова снимает очки.

Николай быстро шагал по улицам, засыпанным снегом. «Сегодня нам с тобой, доченька, выдался славный денек. Грамотой нас наградили». Он коснулся губами Еленкиной холодной щеки, припавшей к его плечу, улыбнулся: «Заснула…»

Мимо спешили с работы люди – он не замечал их. Не слышал, как просигналил водитель военной машины. Но отчетливо слышал, как тихо посапывает дочь.

Дома бережно раскутал девочку, уложил в кроватку, взял стул, сел рядом.

На фронт Николая не взяли из-за плохого зрения. Он владел самой мирной профессией – строителя, и теперь его бригада возводила спеццех автозавода. И хотя кроме Николая и старого мастера Алексеича в бригаде работали только женщины, они вот-вот должны были досрочно сдать под монтаж этот сложный объект.

Николай осторожно коснулся ладонью дочкиных волос. Они пахли молоком, чистотой. Стиснув руками пылающее лицо, стал думать о другой Еленке – своей жене, давшей жизнь этой.

Николай влюбился в Еленку еще мальчишкой. Только он один знал, какая красавица эта ершистая, угловатая девчонка. Когда она бежала рядом и ветер трепал ее рыжие волосы, ему казалось – возле летит костер. Потом из гнетущей полутьмы воспоминаний медленно всплыл больничный коридор. Роды были трудными.

Сказались тяжелая работа, лишения военных лет. Вторые сутки от роженицы не отходили врач и акушерка.

Николай ждал в длинном гулком коридоре. Сорок шагов туда, сорок обратно. Под потолком вспыхнули тусклые синие лампочки – скорбный свет войны.

Ждать дольше невозможно. Осторожно приоткрыл дверь палаты. Еленка лежала с закрытыми глазами. Под белым пикейным одеялом поднимался и опускался ее большой живот.

Увидев Николая, акушерка молча кивнула ему на табуретку.

– Еленка… Елочка, – еле слышна позвал Николай, но лицо жены осталось безучастным.

– Еленочка, – позвал он снова. И опять она не ответила. Николай вдруг ощутил на губах солоноватый вкус давно позабытых мальчишеских слез.

Подошел доктор, молча склонился над кроватью. Остро запахло камфарой. Еленкины веки вздрогнули, приподнялись. Ее взгляд – удивленный, вопрошающий – скользнул по лицу мужа.

– Еленка, ты видишь меня? – Николай погладил ее горячую руку.

Бледные губы наконец разжались.

– Вижу… как в перевернутый бинокль… Не уходи…

– Я не уйду. У меня круглосуточный пропуск. – И боль, что жила в нем, на миг отодвинула острие от его сердца.

Вдруг тело жены свело судорогой. Ее протяжный крик, крик дикой, ночной птицы, пронзив Николая, ударился о стену палаты. Чьи-то мягкие руки толкнули его в спину, вывели в коридор.

И снова сорок шагов туда и обратно.

Наконец дверь палаты распахнулась. Акушерка держала в руках большой белый сверток.

– Товарищ Павлов, – глухо сказала она, – у вас родилась дочь.

Николай молча шагнул в палату.

В двух шагах от него задыхалась Еленка. Он вдруг ощутил под ногами зияющую пустоту. Шагнул вперед почти ослепший от горя, нашел ее руку. Еленка раскрыла глаза… В них была пустота, зияющая пустота.

– Ты видишь меня?

Еленка молчала.

– У нас с тобой… родилась дочь, – зашептал Николай. – Хочешь, назовем ее как тебя.

В последний раз вспыхнула для него и ожила Еленкина любовь.

– Люби ее… как любил… – Она не договорила.

Оставляя Еленку, краски жизни выцветали на ее лице.

Только через несколько суток Николай пришел в себя. Вспомнил длинный больничный коридор.

– Посмотри, Николай, дочь-то у тебя красавица, – услышал за спиной голос соседки Антонины Петровны.

Николай поморщился, как от острой боли. О чем они все? Дочь? Какая дочь?

На синем одеяле ярким пятном выделялся белый сверток. Девочка, причмокивая, сосала из бутылочки молоко. Ее личико покраснело от напряжения. Николай хотел уйти, но ребенок раскрыл глаза. И хотя они были пока темными, а не прозрачно-зелеными, он сразу узнал их. Казалось, вот-вот в них вспыхнут искорки, сольются вместе, озарят лицо, придав ему то знакомое выражение, которое он так любил.

– Вылитая мать, – протянула Николаю ребенка Антонина Петровна.

Кровь прихлынула к сердцу, зазвенела в ушах, где так недавно раздавался глухой стук лопаты о мерзлую землю. На руки опустился теплый, живой сверток, и Николай вдруг почувствовал, как они наливаются силой и нежностью.

…Рано утром он относил Еленку в ясли. После работы спешил домой. Близоруко вглядываясь в серебряный столбик ртути термометра, готовил ванну. Подложив под голову Еленке свою большую, крепкую ладонь, осторожно купал, стараясь, чтобы ни одна капелька воды не попала дочке в глаза. Его руки, привыкшие к угрюмой шершавости кирпича, делались по-матерински легкими и нежными, когда держали Еленку.

Как-то после смены к нему зашла бригадир седьмого участка Фетисова. Окинула взглядом чисто прибранную комнату, холостяцкую койку под грубым солдатским одеялом. На столе лежала раскрытая книга. Ольга Николаевна прочла: «Как вырастить здорового ребенка». Бригадир положила на стол гостинцы – бутылки кефира, пряники, полкило яблок.

– Поговорим, Коля. – Она глянула на его раннюю седину, поймала настороженный взгляд покрасневших от бессонницы глаз. – Фронтовая комсомольская бригада Кати Левушкиной берет шефство над твоей Еленкой. Трудно тебе работать по-фронтовому и управляться с бабьими делами. Ребенок ласки, женских рук требует. Не упорствуй! Отдай Еленку. Шефы не подведут.

Николай вдруг представил себе: чьи-то чужие руки по утрам одевают и кормят Еленку, чьи-то глаза улыбаются ей, губы – касаются ее пухлых ручонок.

– Спасибо. Справлюсь один, – отрубил он. – А сейчас, извини, пора кормить дочку.

Не изменили его решения и наши с ним беседы.

Девочка росла, возвращая ему любовь Еленки.

Когда однажды Еленка серьезно заболела, ухаживать за ней вызвалась бабушка Уля. Мы опасались, справится ли она. Здоровьем слаба, зрение почти потеряла.

– Еленка и наш Петька в одном месяце и роддоме родились, – сказала бабушка Уля, когда узнала о том, что мы хотим назначить другую сиделку девочке. – У Петьки отца убили, у Еленки матери нет. Она мне как внучка. Кто ж выходит лучше меня!

– Вам, Ульяна Ивановна, самой нужен уход.

– Ты не гляди, что слепая. В обед дочь забежит, накормит. Вечером – опять не одни. Пусть Николай завтра ко мне Еленку приносит!

И вот теперь я зашла проведать девочку, а заодно и ее няньку.

…Подхожу к двери. В коридор из комнаты доносится негромкое пенье. Узнаю голос бабушки Ули, а что поет – не разберу. Прислушиваюсь. Невероятно! «Добьем-ся мы-ы освобожде-нья свое-ю соб-ствен-ной ру-кой!» Осторожно открываю дверь, вхожу. Откинувшись на спинку ветхого дивана, бабушка Уля укачивает девочку. Медно-красные Еленкины кудри падают на узловатые пальцы ее няньки. И мне кажется – в руках Ульяны Ивановны большой, рыжий подсолнух. «Это есть на-а-ш после-дний и реша-а-ю-щий бо-о-ой», – продолжается песня.

Скрипнула под ногами половица. Ульяна Ивановна быстро обернулась, прислушалась.

– Доктор, ты?

– Здравствуйте, Ульяна Ивановна. – Помочь вам?

– Сама управлюсь, – поджимает губы бабушка Уля и бережно укладывает Еленку на диван. Расправляет каждую складочку одеяла, словно видит его. – Заснула, сердешная, – шепотом сообщает она. И снова охорашивает Еленку.

– Ты покуда отдохни. Горячая картошка под подушкой. Садись поешь.

Мою руки под маленьким цинковым умывальником. Стараясь не разбудить девочку, ставлю ей градусник.

– Сама-то как, – расспрашивает бабушка Уля. – Опять машины не дали? Сколько вызовов нынче?

– Тринадцать.

– Матерь божия! Есть ведь, наверно, и без надобности. Иная чихнет и подавай доктора на дом!

– Нельзя иначе, Ульяна Ивановна. Война. Люди ослабли. Беречь их надо.

Бабушка Уля пристально смотрит на меня голубыми незрячими глазами. Кажется, и вправду, она видит!

В сорок третьем году под Орлом убит старший сын бабушки Ули Петр. Через месяц пришла похоронка на среднего – Константина. Выплакала мать свои глаза по сыновьям. Осенью сорок четвертого окружавшие ее и до этого сумерки сгустились в непроглядную ночь.

И тут в который раз поразила она всех нас силой своего характера. Даже слепая была в курсе всех событий и побед Советской Армии. Хозяйства не оставила, зная каждую пядь своей квартиры.

– Ульяна Ивановна, что это вы «Интернационал» вместо колыбельной на вооружение взяли?

Бабушка Уля улыбается моей непонятливости.

– Так от колыбельной какой прок при такой болезни. Слова-то там какие: «спи» да «усни». А ей бороться против болезни надо. Ей другие песни нужны. Вот я на доброе здоровье Еленке главную песню и пела.

Через день Еленка то ли от остродефицитного сульфидина, то ли от песен бабушки Ули начала поправляться.

С глазами у бабушки Ули становилось все хуже. Пришлось определить ее в больницу. Пять недель провела она там. И вот – выписалась. После вечернего приема идем ее навестить. Нам сразу показалось, что бабушка Уля куда-то торопится.

– Может быть, мы не ко времени?

– В добрый час пришли, – говорит бабушка Уля. – А я вот к салюту приготовилась. Видите: нарядилась и при ордене «Материнской славы». Я ведь ни одного еще салюта не видела.

– Помните, Ульяна Ивановна, пятое августа сорок третьего года? В тот день был первый салют. Орел освободили и Белгород.

Лицо бабушки Ули, только что свежее и румяное, вдруг блекнет.

«Петр убит под Орлом…» – с ужасом спохватываюсь я.

– Помню, а то как же. – Бабушка Уля дрожащей рукой переставляет на столе чашки. – Видеть не видела, а на всю жизнь запомнила. Вот как получается. Горе у нас на всех одно, а каждую мать по-своему ранит.

– Накапать вам капель?

– Не надо капель. Да ты не горюй. И без капель оклемаюсь.

– Ульяна Ивановна, – меняем мы тему разговора. – Расскажите, как повязку после операции снимали. Волновались, наверно?

– Еще как волновалась. Руки-ноги сомлели. Зажигалки на крыше тушила – так не боялась! Не могу глаз открыть и все тут. Вдруг опять темная ночь! Тут Михаил Григорьевич, доктор, положил мне руку на голову, как малому ребенку, и говорит: «Что ж вы медлите. Посмотрите на белый свет, стосковались о нем поди…» Разлепила я веки – а в глазах все кругом идет. Как бы ледоход на Москве-реке и льдины сшибаются и друг на друга наползают. А потом среди этого мельтешения лучик прорезался, тонюсенький, вроде соломинки. И через этот лучик все в моей душе перевернулось. «Солнце!» – кричу я Михаилу Григорьевичу не своим голосом. А он тут же повязку мне на глаза. Для первого разу, мол, довольно! А я плачу в три ручья и все твержу: «Мне бы только Победу увидеть… Победу!»

За окном раздался первый залп салюта. Погасили свет, раздвинули занавески. Прижав руки к груди, бабушка Уля беззвучно плакала.

Скорей бы ослабели морозы. В Москве с топливом еще очень трудно. Из ста пятидесяти семи домов на нашем участке только в двух паровое отопление! Комнаты отапливаются чаще всего керосинкой, а керосин выдается по талонам. Тетя Дуня и Евгения Павловна Капризина разносят их по квартирам.

Холодно. Когда слушаешь больного, жильцы пододвигают закопченную пирамидку, где за слюдяным окошечком живут оранжевые языки огня.

Пять обледенелых ступеней ведут в подвал, к квартире № 12. Обитая ветхой рогожей дверь с характером, но открывается сразу.

– Здравствуйте, доктор, – приветствует Кузьминична. Голова ее замотана красной тряпицей. На костистых плечах – серая ватная стеганка. – К кому пожаловали?

– К Александре Ивановне Афанасьевой. Как у вас тепло, уютно.

– Тепло! – подтверждает Кузьминична. – Дышим в в десять ртов. Обогреваемся. – И смеется.

– А как Александра Ивановна? Сын ее дома?

– Опохмеляется. Да вы входите, – она распахивает передо мной дощатую дверь.

Мутный серый свет вливается в окна комнатки. За тусклыми стеклами подвала мелькают то валенки, то кирзовые сапоги, то не по-зимнему легкая обувь. Давно пора бы переселить жильцов из подвалов в хорошие квартиры. Помешала война.

– Здравствуйте, Александра Ивановна. – Одним взглядом охватываю фигуру больной, поникшую голову с пучком жиденьких волос. Женщина выглядит значительно старше своих лет. И какая душевная усталость в ее глазах… Как необходимы ей сейчас внимание, ласковое слово. Если можно было бы войти в аптеку, протянуть рецепт: «Пожалуйста, отпустите моей больной хотя бы немного радости!»

– Что у вас болит, Александра Ивановна?

– Второй день не могу глотать, – отвечает женщина. Осматриваю ее горло, такое же бледное, как она сама. «Ангина? Вроде бы нет».

– Ангины нет. У вас анемия – следствие расстройства питания. Но вы, Александра Ивановна, не огорчайтесь. Все это поправимо. Выпишу вам дополнительную карточку на молоко, назначу уколы витаминами. Кроме того, пейте настой хвои, в нем много витамина– С, и обыкновенные дрожжи. Завтра утром сдайте кровь на анализ. Послезавтра приду к вам. А главное – не расстраивайтесь! Постарайтесь думать о хорошем. У нас такая радость – освобожден Никополь! Вечером смотрите салют – двадцать залпов из двухсот двадцати четырех орудий. Так что давайте радоваться! Договорились?!

С лица Александры Ивановны сходит выражение печали. Взгляд проясняется.

– Хорошо, доктор. Спасибо.

Но все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала. Случилось просто непоправимое: Александра Ивановна – умерла. На следующий день, когда я была на обходе, к ней срочно вызвали Люду Вяткину. Люда определила у больной дифтерию зева. Это было чрезвычайное происшествие даже для военных лет.

Вместо обычного собрания участковых бригад состоялась срочная конференция врачей поликлиники.

Общее горе сплачивает теснее, чем общая радость. За длинным столом – мои товарищи. И как-то само собой получилось, что заместитель главного врача Наум Ильич Усыскин и заведующая терапевтическим отделением Софья Дмитриевна Чудовская, обычно сидящие рядом с главным врачом, сегодня оказались справа и и слева от меня. Напротив– представитель райздравотдела, эпидемиолог со строгим хмурым лицом.

Эпидемиолог задает мне обычные в таких случаях вопросы.

– Внимательно ли вы осмотрели горло больной? Почему не взяли мазка из зева на дифтерию?

Отвечаю кратко, кажется, убедительно, потому что лицо Марии Павловны проясняется. Утверждаю – ангины у больной не было. Клиническая картина и анализ крови подтвердили поставленный диагноз. Но смерть трагически оборвала начатое лечение. Коллеги отводят глаза. Всем как-то неловко, словно это – суд. «А ведь, и вправду, суд, – думаю я. – Нам всем необходимо знать, что это – трагическая случайность или недопустимая врачебная ошибка».

– Попросим доктора Вяткину обрисовать нам клиническую картину, которую она видела через сутки после осмотра больней участковым врачом, – звучит голос представителя райздравотдела.

На Люду больно смотреть. Только мы двое осматривали больную. Я – в начале заболевания. Она – за полчаса до смерти. Я видела бледное горло, она – покрытое грязно-серыми налетами. Умолчать ей об этом невозможно – врачебный долг! Глаза Людмилы заплаканы, в руках комочек носового платка.

Подбадриваю коллегу взглядом. Дескать, мне все равно не поможешь – говори правду!

– В комнате больной слабое освещение, – говорит Люда, пытаясь защитить меня, – из-за этого можно было не разглядеть налеты в горле…

– Значит, налеты все-таки были? И вы не находите в себе гражданского мужества обличить свою коллегу в том, что она их проглядела, что ею допущена ошибка!

Слова падают на меня как глыбы. И все-таки становится легче. По крайней мере, все ясно!

В зале шум. Теперь каждый хочет высказаться. Софья Дмитриевна Чудовская поворачивает к начальству резко побледневшее лицо:

– Сначала нужно окончательно установить, есть ли тут врачебная ошибка. Врачебная ошибка обычно – следствие слабой подготовки, грубой небрежности, торопливости, равнодушия. Но мы все уверены, что ни одной из этих причин в данном случае не было! – Глаза выступающей мечут молнии. – Судя по всем данным, – продолжает она, – мы сейчас можем говорить только о неясной клинической картине, не позволившей уточнить диагноз в первые часы заболевания. К тому же вот этот документ, – Софья Дмитриевна достает из папки белый квадратик бумаги, – подтверждает, что у больной была тяжелая анемия. Я звонила в судебно-медицинскую экспертизу. В первых посевах дифтерийной палочки нет! Окончательный ответ будет через три недели. И только тогда можно говорить, ошибся врач или нет.

Заведующую терапевтическим отделением поддержали коллеги. Нет, это не было желанием выгородить товарища, укрыть его от ответственности. Мне доверяли, как врачу, коммунисту, товарищу. На конференции много говорилось и о положении участкового врача: на приеме в поликлинике до сорока человек, до двадцати вызовов на дом и еще ночные дежурства в формировании МПВО.

– Какие выводы сделает главный врач? – спросила представитель райздравотдела, убирая в портфель историю болезни умершей.

Мария Павловна поднялась – крупная, решительная, внешне спокойная. Врач-акушер, которому порой надо было спасать сразу две жизни – матери и ребенка, она умела не теряться в самых трудных ситуациях.

– Выводы по поводу диагноза будут сделаны только после заключения судебно-медицинской экспертизы. Что касается коллектива, то мы решили работать с еще большей отдачей сил. Чаще советоваться со старшими товарищами. Кроме того, я постараюсь хоть немного разгрузить участковых врачей.

…Пора на вызовы. Но лестница почему-то сегодня в три раза длиннее, чем обычно. А так надо поскорей дойти до выхода, распахнуть дверь, глотнуть студеного воздуха. Но что это? Возле вешалки – вся наша бригада. Политрук Катя Сахарова подходит ко мне и, улыбаясь, спрашивает: «Порядок в танковых частях?» Тетя Дуня сует мне в руку пряник, Таня Борисова подает пальто, а Ярцева, для которой стихи хуже, чем таблетка от кишечных заболеваний, дарит мне растрепанный томик Пушкина.

Мы выходим из поликлиники все вместе – одна большая семья.

А потом был разговор в кабинете заведующего райздравотделом.

Матово поблескивают телефоны спецслужб МПВО. Стопка папок срочных и сверхсрочных дел. Аркадий Михайлович Кричевский встает, идет навстречу. Молча смотрим друг на друга. Он тоже сдал: ранняя пороша присыпала виски, опустились плечи. И все-таки весь как до предела закрученная пружина.

Аркадий Михайлович пододвигает мне стул, не спуская внимательных глаз, неестественно громко говорит:

– Надо держаться! В ваших руках человеческие жизни. – Помолчал и вдруг, словно зачеркивая только что сказанное, тихо добавил: —К сожалению, мы не боги. – Глаза его помрачнели. – Но если ты сделал все, что мог, и даже невозможное, твоя совесть чиста. Так ведь, коллега?

От этих слов перехватило горло.

– У меня… выболело… сердце, – наконец говорю я.

Булькает вода, выливаясь из графина в стакан.

– Выпейте.

Пью, стараясь, чтобы стакан не дрожал в руке. Аркадий Михайлович ходит по кабинету из угла в угол.

– У вашей больной не было дифтерии! Об этом свидетельствует бледный, совершенно чистый зев.

«Зачем он утешает меня? Ведь окончательных результатов исследований еще нет?»

– Доказательства? – Словно отвечая на мои мысли, он выстраивает логическую цепь симптомов.

– Чертовски хочется курить! Третий день как бросил. А тут такое дело! Кстати, у вашей больной не было больных зубов, начинающегося периостита челюсти или чего-нибудь такого?

– У нее не было ни одного зуба!

Он шарит в ящике письменного стола, находит пустую коробку «Беломора», морщится от досады. Подходит, садится рядом, берет из моих рук пустой стакан. Взгляд его неожиданно теплеет.

– А вы все-таки молодец, – резко меняя тему разговора, говорит он. – О вашей бригаде я рассказал корреспонденту Всесоюзного радио. Они будут делать передачу «Женщины с Абельмановской заставы».

Не успеваю ничего сказать. Раздается резкий телефонный звонок. Аркадий Михайлович снимает трубку. Улыбка сбегает с его губ, лицо заливает землистая бледность.

– Умирает? Вы сделали повторное переливание крови?

Его взгляд блуждает, скользя мимо меня.

– Умирает моя больная. Операция прошла отлично и вдруг… – почти шепотом говорит он и в два шага – к двери.

Во дворе сигналит «скорая», затем все стихает…

Как всегда, когда мне бывало плохо, я шла на завод. К людям, которых знала давно, которые давно знали меня. Вот и сегодня от районного начальства я отправилась на 1-й ГПЗ.

В главном коридоре гуляют сквозняки. Пустовато. Непривычно гулко. С бетонной стены смотрит на меня седая, суровая женщина. Сколько поколений будут испытывать чувство гордости за свою страну, глядя на плакат «Родина-мать зовет!» Ираклия Тоидзе.

Спускаюсь по железной лестнице, одним взглядом окидываю свой цех, вслушиваюсь в ритм его сердца. Гул, звон, скрежет. Еще яростнее, чем прежде, высекают рыжие искры шлифовальные диски. Еще быстрее из-под резцов вьется синяя и золотая стружка. Поблескивая, одна за другой выстраиваются готовые детали.

Двадцать минут обеденного перерыва. Работницы берут меня в окружение – знакомые, незнакомые.

– Сколько лет, сколько зим! – приветствует мастер Иван Фомич. – Легка на помине. Как кто заболеет, сразу о тебе вспоминаем. Ты как, насовсем пришла? – И, запихнув понюшку табака в ноздрю, Фомич яростно чихает. – Тише вы, воробушки. Расчирикались, – осаживает он девушек.

– Хороши воробушки, – смеется рыжеволосая. – Катя, вон, Барышникова, участвовала в работе сессии Верховного Совета, Катя Носова – одна из лучших стахановок цеха, у Раи Бараковской бригада имени «Молодой гвардии».

– Вы не забывайте нас! – просит Катюша Носова. – Зашли бы в общежитие, почитали стихи про любовь!

– Обязательно приду, – отвечаю бодро. – А вы не забыли наш донорский пункт?

– Да что вы! – хором отвечают девушки. Наши портреты на заводской Доске почета.

– Вернутся с победой женихи, и мы всех, в ком течет наша подшипниковская кровь, пригласим на свадьбу, – смеется одна.

– А может, за кого и замуж выйдем! – подхватывает другая.

– В Доме культуры свадьбу сыграем. Объявление напишем до самого потолка: «Сто свадеб заводских доноров!» А ниже: «Дождались! Ур-ра!»

Взрыв смеха. Обеденный перерыв окончен, и девушки спешат к станкам.

…В застекленной конторке мастера цеха под зеленым колпаком – яркая лампочка. На столе – чертежи, аккуратно разложенный мерительный инструмент.

– Наконец-то! – Калганов и Захряпин крепко пожимают мне руку.

– Выкладывай свое ЧП, хотя мы с Калгановым в курсе, – без предисловий начинает Захряпин.

– В курсе?!

– А то как же! Мы за тебя перед партией поручились, значит, если что – в ответе. Было это или не было?

– Было, Михаил Степанович. Не успела я своей больной помочь. Назавтра умерла.

– Выкладывай… – Захряпин расстегивает ворот черной сатиновой косоворотки.

– Одинокая она была, хотя и жила в семье. Равнодушная к жизни. А тут непосильная работа, пьянки сына, плохое питание. Малокровие.

Калганыч скатывает и раскатывает трубочку чертежа. Хмуря брови, отбрасывает ее.

– Отчего она умерла? Не от равнодушия ведь. Вроде, такой болезни нет.

– Судебные медики выдали сыну справку, что от дифтерии зева. Но не было у нее дифтерии! При дефтерии такого бледного горла не бывает.

Захряпин достает из кармана старенького пиджака кумачовый кисет. Бережно высыпает на сухую, темную ладонь зеленоватые, пахучие крошки махорки. Лепит закрутку.

– Ежели человек помер, так ему все равно от чего. А вот живым не все равно! – Он чиркает спичкой, раскуривает закрутку, глубоко затягивается. – Есть тут твоя вина или нет?