Текст книги "Сын идет на медаль"

Автор книги: Лия Ковалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

А если он просто боится? Стесняется?.. Что ж, тогда она ему облегчит первый шаг!

В этот день Вика была рассеянна. С ней заговаривали, – она отвечала невпопад. Похоже было, что она в уме всё время лихорадочно решает какую-то задачу. Даже когда подошла Маша и предложила ей участвовать в диспуте, Вика не сразу поняла.

– Я не читала этой книги, – сказала она наконец, поняв, что Маше нужно.

– Пустяки, я дам тебе! – сказала Маша и улыбнулась прежней улыбкой – улыбкой, от которой что-то дрогнуло в Викином сердце. В это время прозвенел второй звонок.

– Поговорим после уроков, – хорошо? – быстро сказала Маша. – Если я задержусь у малышей, подожди меня на улице, – и побежала к своей парте.

Когда кончились уроки, Вика молниеносно сложила книги и устремилась из класса. Она мчалась, перепрыгивая через две ступеньки, но около самой двери её остановила Зинаида Петровна.

Вика отвечала на её вопрос, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая на дверь. И действительно, сверху раздалось:

– Вика! Вика Горелова! Постой!

Вика обречённо вздохнула. Сверху сбегал Костя.

– Ты что-то забыла в парте. Угадай, что? – весело говорит он, держа руки за спиной.

Вика мучительно краснеет, но отрицательно качает головой.

– Н-не знаю, – говорит она дрожащим голосом. – Что же?.. – Смятение её так явно, что Костя и сам теряется.

– Да нет, ничего особенного, – растерянно говорит он, – просто тетрадка… Вот! – и он вручает ей синюю тетрадку с надписью: «Дневник».

Вика бормочет «спасибо», торопливо суёт тетрадку в портфель и убегает. Костя и Зинаида Петровна смотрят ей вслед…

Выбежав из школы, Вика останавливается в смятении. Что теперь будет? Он, наверно, догадался, всё понял… и теперь уже ничем, ничем не поправишь!

Она прикладывает ладонь то к одной, то к другой горящей щеке. В горле стоит комок…

– Вот умница, что подождала!

Это Маша. Она думает, что Вика её ждёт!

– Знаешь что? – весело говорит Маша, останавливаясь перед Викой. – Давай мириться. Только без объяснений, а то опять поссоримся. Давай, как раньше мирились!

Маша берёт Викин мизинец, зацепляет за него своим мизинцем и, энергично встряхивая сцепленными руками, приговаривает: «Мир, мир навсегда, ссор, ссор никогда», – совсем как когда-то в детском саду.

Этот детский способ примирения успокаивает Вику. Они идут под руку, как раньше.

– Давай сегодня вечером побродим, как бывало! – говорит Маша. – И знаешь, кого прихватим? Костю.

– Почему Костю?

– Он просил показать ему город. Он ведь недавно в Ленинграде. Вот мы и пойдём втроём!

И вдруг яркий свет блеснул в Викином мозгу – свет догадки, удивительной, счастливой догадки! Костя тоже ищет путей к Вике. Ищет через Машу, потому что знает, наверно, об их дружбе. А Маша такой ребёнок – разумеется, она ни о чём не догадывается. Но ведь сегодня, как раз сегодня вечером… Вот и отлично!

– Послушай, – говорит Вика. – У меня великолепная идея! Пойдём в филармонию. Сегодня концерт Чайковского.

– А билеты?

– У меня два абонемента, папа оставил. И два неиспользованных билета с прошлого раза, я не ходила. Наверно, пройдём втроём. Будет чудесный вечер, – правда?

И Вика, сдержанная, спокойная Вика, порывисто обнимает Машу.

Это был первый фортепианный концерт Чайковского…

Вика всё время чувствовала рядом Костю, видела, как менялось его лицо, и радовалась, что ощущает то же, что он.

Как будто в её душе растворилось окошко, и звуки стали входить прямо в душу. Как это она раньше могла не слушать, не понимать? Это ведь так просто и так прекрасно! Этот необыкновенный концерт она никогда, никогда не забудет. Какой он тёплый, ликующий, праздничный!

Она посмотрела на Машу… Неужели это от музыки люди так хорошеют?

В антракте показывали Косте филармонию. Маша взяла на себя роль гида. Но Костя смотрел рассеянно. Он, видимо, был ещё полон музыкой…

– А как этот концерт играет Ван-Клиберн! – сказал он мечтательно.

– Великолепно! – радостно ответила Маша. – Я его несколько раз слышала по радио. Совсем по-особенному, – правда?

В разговоре, который завязался – разговоре о пианистах, – Вика не участвовала. А Костя и Маша всё больше оживлялись по мере того, как Вика мрачнела. Разговор перешёл на Русский музей – и тут тоже Вике не было места…

– Некоторые говорят, – пейзажи Левитана безыдейны. По-моему, это глупо, – оживлённо говорила Маша. – Пусть Левитан не рисовал людей, но его пейзажи, как… музыка. Правда?

– В его картинах есть человеческие чувства, настроения, – сказал задумчиво Костя, – значит, есть и люди. Нет, Левитан хорош. Особенно «Вечерний звон».

Вика напрягла свою память. Что она помнит о Левитане? Что-то Зинаида Петровна говорила о нём на уроке, но что? Настроение Вики переменилось. Ей стало грустно. И печальная тема «Франчески да Римини», исполнявшаяся во втором отделении, нашла отклик в её душе. Теперь ей хотелось плакать…

Домой пошли пешком. Вечер был удивительно тёплый. Шли притихшие, – каждый думал о своём. А когда на пути оказался небольшой скверик, весь заваленный жёлтыми листьями, не сговариваясь, зашли и сели на скамейку.

– Давайте читать стихи! – сказал Костя.

– Про осень, – отозвалась Маша. – Давайте про осень! – и начала первая:

 
«Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор…»
 

Где Вика слышала эти строчки? В классе? Кажется, Зинаида Петровна читала… Читала, но учить не задавала. А Маша выучила. Почему она, Вика, не выучила? Почему она никогда ничего не учила сама, даже не прочитала тот зелёненький томик Пушкина, который когда-то приносила Маша?

Потом Костя прочёл короткое незнакомое стихотворение об осени, о хрустальных днях и лучезарных вечерах. Вика чувствовала, что читал он его для Маши, – даже слегка склонился в её сторону. Господи, хоть бы что-нибудь вспомнить! Нет, ничего. Память Вики – как ровное снежное поле…

Когда очередь дошла до неё, она стряхнула с колен сухие листья и встала:

– Пора домой. Поздно!

– Действительно поздно! – спохватилась Маша. – Наверно, скоро двенадцать!

Когда дошли до Машиного переулка, Костя удержал её за рукав и сказал просительно:

– Проводим вместе Вику, а потом я тебя провожу.

И Маша кивнула, как будто это было вполне естественно – в двенадцать часов ночи пройти мимо собственного дома!

Вика сказала ледяным голосом:

– Мне не нужно провожатых. И вообще – никого не нужно. – И быстро-быстро пошла вперёд. Маша догнала её, схватила за руки, но Вика вырвалась и бросилась бежать.

Маша вернулась к Косте чуть не плача.

– Зачем ты так сказал? Видишь, что вышло!

– Откуда ж я знал? – сокрушённо сказал Костя. – Ведь я только предложил сперва её проводить… Кажется, – ничего обидного…

– Но ты видишь! Нет, зря, зря сказал!

– Наверно, зря, – соглашается Костя. – Но мне хотелось ещё поговорить, а она тянула домой. И потом, по правде – с ней скучно. Она всегда такая?

– Какая – такая?

– Ну… засушенная?

– Нет, вовсе не всегда. В последнее время она изменилась, – не знаю почему. Но всё равно она милая. Ты просто её не знаешь. А какая красивая!

– Красивая – может быть, – сказал Костя, подумав. – А милая – это уж нет! Я под этим словом понимаю что-то совсем другое!

Он не стал уточнять, – что «другое». И Маша не расспрашивала.

Они свернули в переулок и долго еще стояли у Машиных ворот и говорили, говорили. Одно за другим гасли окна в домах. Вот погасло последнее окошко в Машином доме.

А Викино окно ещё долго светилось. Она сидела за столом и, плача, писала отцу:

«Я никому не нужна, всегда и всюду лишняя. Что мне делать, папа? У меня нет и не будет друга. Всегда одна!»…

В комнате было тепло. На столе, в спокойном светлом круге от абажура, лежала книга и стоял приготовленный с вечера бабушкой стакан молока. Уютно тикали часы.

А Вика всё писала, писала, перо скрипело, и крупные слёзы падали на бумагу.

Нужная минута

Первого сентября Митя с Лёшкой, по обыкновению, обежали всю школу. Сильно пахло краской. Стены в коридоре стали нежно-голубые, а в классе – ядовито-жёлтого цвета. В канцелярии появились новые портьеры – Митя сразу заметил их и сообщил Лёшке. Съехать вниз на перилах не удалось – на них были набиты какие-то шипы. Но ничто не могло испортить настроения – всё-таки школа оставалась школой! И учителя остались все прежние, вот что здорово!

Сбежав вниз по лестнице, Митя сильно рванул дверь пионерской комнаты – и вдруг затормозил разбег: Тани в комнате не оказалось. Вместо неё за столом сидела высокая белокурая девушка и что-то писала в большом журнале, похожем на классный. Она удивлённо подняла брови.

– Простите, – пробормотал Митя, – а где Татьяна?

– Татьяна Николаевна больше здесь не работает, – сказала белокурая без улыбки, с нажимом на «Николаевна». – Она уехала.

– Как уехала?

– Так – уехала. Теперь я вместо неё. Ещё вопросы будут?

Она смотрела на ребят холодными зеленоватыми глазами. Митя потоптался на месте, но вопросов не нашлось. То есть, вопросы были, но обстановка не располагала к беседе.

Митя ещё раз извинился и на цыпочках вышел, притворив за собой дверь. Лёшка, так и не промолвивший ни слова, смотрел на Митю, Митя – на него.

– Уехала! – сказал Лёшка огорчённо. – Вот те раз!

– А ещё обещала помогать! – добавил Митя, ни на минуту не забывавший о своих новых обязанностях. – Помнишь, говорила: «И не так страшно быть секретарём: комсомольцев у нас не так уж много, я помогу!» Вот и помогла!

– Послушай, – может, она замуж вышла?

– Ну да! Татьяна-то?

– А почему бы и нет? Это бывает!

– Н-не знаю… Что-то не похоже на неё! – с сомнением в голосе сказал Митя. И в самом деле – живая, смешливая Таня, подстриженная под мальчишку, была уже не ровесницей, но ещё не наставницей; она была несомненно настоящим товарищем. И вдруг – Таня замужем? У Тани дети? Нет, это невозможно!

И только в раздевалке всё объяснилось: нянечка вручила Мите голубоватый конверт.

– Тебе, Бусырин, – сказала она, – от Татьяны. Приходила прощаться, велела передать.

Митя покрутил конверт, вскрыл его и вместе с Лёшей прочитал короткую записочку:

«Дорогие ребята, уезжаю на целину. Вернусь ли оттуда, – не знаю. Не сердитесь, что бросила всё: очень там нужны люди, а здесь найдётся кем заменить меня. Напишу подробно, как только приеду. Работайте весело. Пионеров моих не обижайте, не забывайте! Пишите непременно (куда, – сама пока не знаю! Как в песне поётся, – «напиши куда-нибудь»).

Ваша Таня».

– На целину ускакала, – промолвил Лёшка. – Вот это на неё похоже! Нет, это хорошо!

Митя вздохнул и ничего не сказал.

Ей-то хорошо – на целине. А ему каково?

Митю охватило сиротливое чувство. Только теперь он понял, как крепко он надеялся на Танину помощь. Эх, Татьяна, Татьяна!..

Лёшка понял всё. (Он всегда всё понимал.)

– Ладно, Митяй, чего там, – сказал он. – Вместе будем. В конце концов главное – пионерская работа; тут мы не подведём, ты же знаешь! Да и вообще – комитет соберём, придумаем что-нибудь такое… необычайное. Вот увидишь!

На следующий день Митя опять отправился в пионерскую комнату – но уже по-другому. Он постоял перед дверью, оправил гимнастёрку и, собравшись с духом, решительно открыл дверь.

В комнате было очень чисто, даже чересчур чисто, как показалось Мите; веяло нежилым духом. Три шкафа с играми и книгами были под замком. На столе лежала незнакомая синяя скатерть. Новая пионервожатая, услышав, что Митя – секретарь, подняла на него холодные глаза, сказала: «Что ж, будем работать в контакте» – и снова занялась своей тетрадкой. Митя постоял-постоял и ушёл. Он плохо себе представлял, какой контакт имела в виду Валентина Степановна. Она даже не улыбнулась ему. Впрочем, почему она должна была улыбаться? Серьёзный человек не обязан улыбаться при каждом новом знакомстве!

Через неделю она подошла к Мите поговорить об отрядных вожатых. Поговорили. Она записала всех себе в блокнот, обозначив, с Митиных слов, хороших вожатых знаком «плюс», плохих – знаком «минус». Мите стало неловко.

– Это я так, приблизительно, – сказал он торопливо.

– Не волнуйся! – сказала Валентина Степановна. – Всё будет проверено. Я всегда всё проверяю сама! – добавила она и ушла, не улыбнувшись, высоко держа белокурую голову. Митя глядел ей вслед. Что у неё внутри? Сдвинутые брови, серьёзные глаза, суровые складки у губ… Может быть, такими и были комсомолки во время гражданской войны – те, что в кожанках, в красных платочках работали в райкомах, а потом запирали райкомы, оставляя на дверях бумажку: «Все ушли на фронт»?

…И Митя стал чаще заходить в пионерскую комнату.

Раньше из школы Митя шёл с Лёшкой, и у них всегда было о чём поговорить. Лёша был совсем другой. Он был увалень. В нём не было подтянутости и чёткости, которую Митя любил и развивал в себе. Но Митя прощал ему и несобранность, и излишнюю мягкость: Лёша был настоящий друг – это Митя знал твёрдо. Было проверено, и не один раз.

Митя любил бывать у Лёшки дома. Ему нравилась спокойная сердечность Лёшиной мамы и весёлая насмешливость Катюши. Катюша была на год моложе брата, но Митя почему-то перед ней немножко робел. В душе Митя завидовал Лёшке: взрослая сестра, настоящий друг! А у Мити сестрёнка-первоклашка, ни о какой дружбе с ней не могло быть и речи…

Да, Лёша был лучший друг Мити. Но в последнее время всё чаще Митя говорил после уроков:

– Ты иди, Лёшка, я задержусь.

– Опять Валентина?

– Брось этот тон! Просто надо посоветоваться.

– Что ж, советуйся, раз на свои мозги надежды нет. Может, со мной посоветуешься?

И почему это Лёшка невзлюбил новую пионервожатую? Впрочем, её многие не любят. Не понимают.

План комсомольской работы сочиняли вдвоём. Тут только Митя понял, что не ошибся, придя всё-таки именно сюда, в пионерскую комнату, за помощью. Получилось великолепно! Перечитывая план, Митя сказал со вздохом:

– Хоть половину выполнить!

– Всё! Всё надо выполнить! – сказала Валентина Степановна сурово. – Всё! И главное – контроль. Ни на кого не полагайся. Кстати, на твоём месте я бы пионерскую работу Грачёву не доверила. Он размазня. Ничего у него не выйдет!

– Что вы, Валентина Степановна! – удивился Митя. – Вы просто Лёшку мало знаете. Он у нас лучший вожатый. И никакой он не размазня! Он просто такой… задумчивый. Но положиться на него можно. Не подведёт!

– Я лучше знаю людей, Бусырин, – сказала Валентина Степановна авторитетным тоном. – У меня немалый опыт. Я сразу поняла – ты парень решительный, дельный, у тебя дело пойдёт. А он – он другой человек. По-дружески советую: не опирайся на него!

Мите неловко было это слушать. Но, в конце концов, она не обязана знать, что Лёшка – Митин лучший друг! Конечно, она неправа. Никто не знает Лёшку, как он, Митя. Лёшка – кремень. Во всяком случае – во всём, что касается их дружбы. Правда, тут речь шла о другом – о его организаторских способностях, о твёрдости. Может быть, она и вправду видит то, чего Митя не разглядел или принимает за другое? Лёшка, например, любит всегда и за всех заступаться. Может быть, это и есть мягкотелость? Ему не мешало бы тоже волю потренировать, как тренирует Митя – упорно и методично. И это даёт свои плоды – вот Валентина новый человек, а уже заметила: «Ты парень решительный!»

Через неделю Валентина Степановна собрала отрядных вожатых, попросила Митю присутствовать. «Я не всех хорошо знаю, – сказала она, – хотя кое о чём уже наслышана», – и усмехнулась чуть-чуть, одними уголками губ. Мите нравилась её манера – и в голосе, и в усмешке, и в жестах была та спокойная уверенность, которую Митя жаждал выработать и в себе. Он бессознательно копировал некоторые ужимки Валентины Степановны. Ему казалось, что после разговоров с нею он становится как будто выше ростом. Во всяком случае, характер его безусловно становился твёрже!

Митя сел у окна и, заглядевшись на ребят, игравших на дворе в лапту, не слышал первой половины её речи. Потом он встрепенулся и пытался сосредоточиться, но как-то не получалось.

То и дело он поглядывал в окно и вдруг поймал себя на том, что, несмотря на свой солидный возраст, с удовольствием бы повозился там сейчас с этими пятиклашками. Как он любил когда-то лапту! А Лёшка и сейчас со своими пионерами играет, и с полным удовольствием. Правда, он не только играет – как-то у него здорово получается, вроде игра – и не игра, игра незаметно переходит в серьёзные дела. Он это умеет!

Тут Митя почувствовал, что Валентина Степановна на него смотрит.

– Вот у Бусырина в этом линия правильная! – сказала она. – Так и всем надо.

Что это? В чём это у него правильная линия? Митя пропустил самое главное! Вот жалость! Он тряхнул головой, изобразил на своём лице серьёзность и конец речи Валентины Степановны слушал не отвлекаясь.

– Одним словом, надо не только делать, но и приучить пионеров к тому, чтобы всегда оставались следы их работы. Дело сделанное, но нигде не отмеченное, вроде бы и не сделано. Наболтать может всякий. Надо доказать! Каждое звено должно иметь свой план работы, свой дневник, альбом с рисунками и фотографиями, протоколы, вообще надо наладить учёт всех проводимых мероприятий. Так работа виднее. И отчитываться легче. Понятно?

– Нет, непонятно.

Голос Лёши. Злой голос.

Валентина Степановна метнула взгляд в сторону Мити: «Вот полюбуйся. Я же говорила!»

– Что именно тебе непонятно, Грачёв?

– Получается, будто мы работаем, чтобы кому-то видно было нашу работу. А по-моему, главное не бумажки, а сами ребята! А если главное – вся эта писанина, о которой вы сейчас говорили то пионеры будут от вожатых прыгать в окно!

– Так. Кое-что я знаю о твоих методах. Могу рассказать!

Глаза Валентины Степановны сузились.

– Вот, например, такой факт: решили в отряде Грачёва помогать старым большевикам – вроде тимуровской работы. Похвальное намерение? Похвальное. А что из этого вышло? Разыскали какую-то неизвестную старушку – и давай ей помогать: и дрова пилят, и по лавкам бегают – дежурство, видите ли, установили! А уроки пусть за них дядя делает. Так, Грачёв? Само собой, двоек нахватали. А старушка – никакой не старый большевик, так себе старушка, божий одуванчик; она и рада, конечно…

– Эта старушка единственного сына потеряла на войне, – вскочил Лёша. – Никого у неё нет, ревматизм, лежит без помощи; паспорт у неё спрашивать, что ли? Да, дежурят ребята. Вторую неделю. И будут дежурить. А двойки тут ни при чём; дежурят они понемногу, двоек не прибавилось из-за дежурства!

– Но были двойки? Были! Отнимало время дежурство? Отнимало! Если хочешь знать, есть сигналы от родителей. Жалуются, что ты детей заставляешь дрова пилить, вместо того, чтобы заставлять их уроки готовить. Вот!

– Это от родителей Валерки Павлова, да? Кто его заставлял? Сам просил! Увидел – все работают, реветь стал, чтоб и его взяли. И пилил-то всего полчаса. Вот и Митя знает, я ему рассказывал!

– Путаешь, Грачёв; родители говорили другое, – сказала Валентина Степановна.

У Лёши от обиды захватило дыхание. Не верит!

– Митя! Помнишь, я тебе про Валерку рассказывал?

Митя молчал.

Он помнил. И ему нравилось то, что Лёша рассказывал о своих ребятах. Даже собирался поставить его всем в пример. Но вот, оказывается, родители недовольны… А главное – Валентина Степановна сердится. Вот они – вечные Лёшкины выдумки! И ведь предупреждала Валентина Степановна: «Ни на кого не полагайся!» Ну, что теперь делать? Заступиться? Неудобно, скажут: «Дружка защищаешь!» Митя покосился на сердитое лицо Валентины Степановны.

– Я проверю! – пробормотал он. – Проверю, всё выясним… – Он не поднимал глаз. Его вдруг бросило в жар.

Так он сидел, весь красный; ребята смотрели на него, и в этот момент сзади раздался вдруг тихий протяжный свист – свист изумления, в переводе на человеческий язык означавший: «Вот так штука!»

Валентина Степановна вздрогнула.

– Грачёв, выйди! – сказала она отрывисто.

– Это не я!

– Тебе сказано – выйди! Врать ещё будет!

– Я никогда не вру! – сказал побледневший Лёша, поднимаясь.

– Это я свистел, Валентина Степановна! – крикнул маленький, толстенький Владик Груздев, сидевший на одной парте с Лёшей. – Честное слово, я! У меня нечаянно вырвалось… Могу извиниться!

– Извинения никому не нужны, а покрывать товарища тебе, может быть, представляется благородным делом, а по-моему – нечестно и глупо! – сказала Валентина Степановна. Лицо её пылало, шея покрылась красными пятнами.

Ребята зашумели. Почему-то все оглядывались на Митю.

– Выходи, Грачёв! – властно сказала Валентина Степановна.

Лёша встал, взял свою полевую сумку и вышел, не взглянув на Митю.

– Если так, – выкрикнул Владик, – если тут никому не верят – ни мне, ни Лёшке, я тоже уйду! – и бросился за Лёшей. Слышно было, как он кубарем скатился с лестницы.

Шум усилился. Некоторые повскакали с мест.

– За что их выгнали?

– Грачёв не врёт!

– Владька же извинился!

Валентина Степановна постучала карандашом по столу – она даже как будто выросла в эту минуту – и сказала повелительно:

– Комсомольцы вы или нет? Сейчас же прекратить галдёж! Мы пришли делом заниматься, а не склоки разводить! Позор!

Вожатые присмирели и сели на свои места.

…После собрания Валентина Степановна задержала Митю.

– Распустил ты своих комсомольцев! Их надо в руках держать, – тогда будет порядок, – сказала она с укором.

Митя стоял опустив глаза.

– Валентина Степановна, Лёшка не врал! – тихо сказал он. – Это действительно не он свистел! За что вы его выгнали? Это несправедливо! – Митя поднял голову.

Валентина Степановна молчала, нервно постукивая карандашом по столу.

– Важно быть справедливым в основном, – сказала она наконец, – а не в мелочах. Мелочи эти быстро забудутся. Не вешай носа. Думаешь, обидятся твои комсомольцы? Ещё больше уважать будут. Авторитет надо поддерживать строгостью, а не поблажками! Вот так, дружок. А теперь иди.

Митя вышел из школы с таким чувством, как будто над ним стряслась беда. Он бы не выгнал Лёшу. Никогда в жизни. А ребята? Они все были на Лёшкиной стороне… И все чего-то ждали от него, от Мити. Чего?

Весь вечер Митя пролежал на диване, удручённо глядя в потолок. Потом подозвал сестрёнку:

– Позвони Лёше. Скажи – я нездоров, пусть придёт.

Маринка вприпрыжку помчалась к телефону.

– Лёша? Позовите Лёшу! Лёша, Митя сказал, он болен, чтобы ты пришёл. А?

– Митя, он говорит, что не придёт, – виновато сказала Маринка, преданно заглядывая Мите в глаза. – Тебе скучно? Хочешь, я с тобой поиграю?

– Не хочу. Уходи, – сказал Митя и повернулся лицом к стене.

На следующее утро Митя первый подошёл к Лёше.

– Дуешься? – спросил он примирительно.

Лёша молчал.

– Не злись. Я знаю: свистел Владька.

– Разве в этом дело?..

– И в этом тоже…

– Почему же ты молчал?

– Понимаешь… не время было споры заводить…

– Валентины испугался? Так и скажи!

– Никого я не испугался. Не делай из мухи слона! И вообще всё это мелочи. Всё это забудется, Лёшка!

– Что забудется? – сухо сказал Лёша. – Ты сам-то хоть понимаешь, – почему ты её боишься?

– И ни капельки не боюсь. Я уважаю её! – сказал Митя.

– За что?

– За… за характер! За… за решительность!

– Врёшь. Не за это! Ну, твоё дело. А мне говорить с тобой сейчас что-то не хочется…

…И для Мити начались тяжёлые дни.

Лёша с ним не разговаривал. Вечера стали неожиданно длинными и пустыми. Митя чувствовал себя, как человек, вышедший из дома на минутку и нечаянно захлопнувший за собой дверь…

Конечно, он занял единственно возможную позицию: «Больно надо!» Но это было не то. Он небрежно произносил про себя это «больно надо», но легче не становилось.

В классе как будто всё осталось по-прежнему: Митя беседовал с комсоргами, Митя ездил в райком на совещания… Только в пионерскую комнату Митя перестал ходить, а, заслышав знакомый резкий голос, старался свернуть куда-нибудь в сторону.

Никто не вспоминал о происшедшем, но всё напоминало о нём.

И совсем одиноким почувствовал себя Митя, когда выбирали делегатов на районную комсомольскую конференцию. Назвали много кандидатур, – Митя едва успевал записывать их на доске: Миша Артюхин, Грачёв, Ступина… Он писал, всё крепче сжимая мел в пальцах, и всё ждал – вот сейчас скажут: «Бусырин!»… Но вот уже семь, восемь фамилий на доске, и кричат: «Подвести черту!» – а его так никто и не назвал.

Видимо, ребята не считали, что «всё это мелочи, которые скоро забудутся»… Митя не стал делегатом конференции. Секретарь – и не делегат! Это было убийственно!

Понадобилось много выдержки, чтобы скрыть от всех, как он был уязвлён. Таким несчастным он ещё никогда не был!

Он вышел на улицу, посмотрел на серое октябрьское небо и почувствовал, что больше так продолжаться не может. Митя привык к тому, что всё в жизни исправимо. Кляксу можно стереть резинкой, двойку можно было исправить пятёркой, грубость – извинением.

Но то было детство. А теперь? Как теперь исправить то, что он сделал?

И почему это должно было случиться с ним, именно с ним? Ведь он так упорно закалял свою волю! Он хотел быть решительным, смелым, – чтобы потом, когда-нибудь, в нужную минуту, поразить всех!

А жизнь устроила экзамен без предупреждения – и он позорно провалился. Он не понял, что это и была нужная минута!

О, если бы можно было её вернуть!

Он так отчётливо вспомнил краешек голубого неба, который был виден ему в окно, и звонкие голоса ребят, игравших в лапту, и свою зависть… А потом началось… И снова в ушах его голос Лёшки:

– Митя! Помнишь, я тебе про Валерку рассказывал?

А дальше память отказывалась вести за собой. Она стыдливо умолкала – и начинало работать воображение…

– Помню, – говорил Митя твёрдо. – Ты прав, Лёшка. И ребята твои молодцы, хорошее дело делают!

И Лёшка, успокоенный, садился на место.

…А если Валентина сказала бы в бешенстве: «Дружка защищаешь?» Что бы ты ответил, Митя Бусырин, на такое обвинение?

– Защищаю! – сказал бы Митя и вышел бы к столу. – Я знаю его лучше, чем все! Он никогда не врёт. Если верите мне, – верьте ему!

И Лёшка тут рванулся бы вперёд и стал бы рядом.

…Кто-то всхлипнул. Митя оглянулся: он был один на пустыре. Это он сам всхлипнул и не заметил. Он быстро вытер щеку рукавицей. Его знобило. Он ускорил шаг, поднял воротник, засунул руки в рукава, но и это не помогло. «Никогда больше! – повторял он судорожно, сначала про себя, потом вслух, – никогда больше!»

Он шёл всё быстрее, упорно твердя эти бессмысленные для постороннего уха, полные глубокого значения для него, обращённые в будущее слова…