Текст книги "224 избранные страницы"

Автор книги: Лион Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Памятник

У нас в городе решили памятник поставить. Фигуру рабочего, трудом которого создаются все промтовары. Пригласили на наш завод скульптора. Известный скульптор. Он до этого уже не раз лепил образы рабочих: сталевара с кочергой, шофера с баранкой, повара с поварешкой в кастрюле.

Скульптор приехал, стал выбирать, с кого рабочего лепить. Долго ходил по заводу, присматривался. Наконец нашел одного.

– Типичный, – говорит, – рабочий, лицо простое, плечи широкие, руки мозолистые.

Типичный рабочий – это наш главбух оказался. Дирекция завода категорически против выступила, чтобы наш главбух посреди города на площади стоял. Тем более что его вот-вот под суд должны были отдать за хищения социалистической собственности.

Короче, выдвинули меня. Стали работать. Скульптор мне кувалду в руки сунул и давай ваять. Ваял долго, серьезно. Интересно так лепил. За месяц всего вылепил. И похож, знаете, особенно кувалда и кепка. Да что там говорить, хороший скульптор, ему и звание заслуженного хотели дать, но он сам отказался, сказал, что лучше деньгами.

Послали эту скульптуру на специальный завод – отливать в бронзе. Открытие памятника назначили на День металлиста. А я себе снова слесарем работаю в родной бригаде.

Подходит День металлиста. В газетах про открытие памятника написали, по радио объявили, из столицы народ приехал. А памятника нет. Не отлили. Может, бронзы не хватило, может, еще чего – нет памятника. Что делать? Вызывают меня к начальству и говорят:

– Мы тут с народом посоветовались, есть мнение. Надо тебе денек отстоять.

Я сразу-то не понял.

– О чем речь, – говорю, – надо так надо, не в первый раз, отработаем.

Они говорят:

– Ты не так понял. Надо тебе в качестве памятника отстоять.

Я говорю:

– Как это так?

Они говорят:

– Стоймя. Денек постоишь, а там, глядишь, и памятник к вечеру подвезут.

Стали на меня давить со всех сторон, на сознательность напирать. Да что, я думаю, надо так надо. Намазали мне лицо и руки бронзовой краской. И встал я как миленький с утра на постамент. Накрыли меня простыней. Стою. Полусогнутый с кувалдой. Стою и думаю: вдруг кто до меня дотронется, а я ведь еще теплый. Сраму не оберешься.

В двенадцать часов народ собрался. Речи говорили. Символом меня называли. Собирательным образом. Оркестр мазурку играл. Стали с меня простыню стаскивать, заодно и кепку потащили. Еле успел я ее свободной рукой схватить да на макушку напялить.

Сдернули с меня простыню, и в глазах у меня аж потемнело. Вокруг народищу – тьма, и все на меня в упор смотрят. А я стою, полусогнувшись, с кувалдой в руках и на всех на них гляжу исподлобья. И они все на меня уставились.

Слышу разговоры: "Вылитый Семенов". Это я Семенов. "Вылитый Ванька, сукин сын". Это опять же я. "При жизни, говорят, себе памятник отгрохал". И даже захлопали все, а жена моя Клава заплакала, поскольку хоть и живой, а все равно уже памятник.

Тут все начали скульптора поздравлять. До чего же здорово Семенова вылепил. А при чем здесь скульптор? Кувалда и кепка настоящие, а остальное мать с отцом вылепили.

Ну, пошумели, пошумели и разошлись. А я стоять остался. Солнце печет, а я стою – ни поесть, ни попить. Едва до вечера достоял. Стемнело – я домой побежал. Еле спину разогнул. Только поел – начальство в дверь.

– Спасай, дорогой, памятник не сделали. Давай снова вставай.

Я говорю:

– Завтра с утра – пожалуйста, а в ночную – вот вам, сменщика давайте.

Кого-то они на ночь нашли, а утром я опять на вахту заступил. К вечеру обещали памятник завезти. Стою. Люди разные подходят, глядят, любуются искусством монумента, то есть моим собирательным образом. "Молодец, говорят, хорошо стоит".

К вечеру опять ничего не сделали, пошел на третий день. Потом на четвертый. На пятый день около меня пионеры караулом стали. Стали караулить. А тут еще голуби эти на голову садиться начали. А смахнуть не могу.

– Кыш, – говорю, – поганцы!

А они по-русски ни слова не понимают. Вечером я говорю:

– Извините, подвиньтесь, товарищи, что ж я целыми днями без еды и питья. Брюки, понимаешь, сваливаются – так похудел. Я ж вам все-таки памятник, а не верблюд.

Тогда жену мою оформили при памятнике уборщицей – за мной ухаживать. Она одной рукой вроде веником меня отряхивает, а другой втихаря еду в рот сует. Прикроет от людей и кормит из руки, как собаку в цирке.

А тут пионер один подглядел, как она кормит. Я ему говорю:

– Чего уставился, не видал, что ли, как памятник ест?

Так он с перепугу чуть язык не проглотил.

Однажды Витюха подошел, дружок по бригаде. Смотрел, смотрел. Потом говорит:

– Вань, пойдем пиво пить.

Я молчу.

– Хватит, – говорит, – придуриваться, идем пока попьем!

Я ему тихо так говорю:

– Кончай, Витюха, не срывай мероприятие.

Но ему, дуролому, не объяснишь. Он на другой день с другими ребятами пришел из бригады.

– Вань, – говорит, – поди, тяжело стоять-то?

– А то нет, – говорю, – не так физически, как морально.

– А почему, – говорят, – морально?

– Ну как же, – говорю, – моргать-то нельзя.

Ну что там говорить, на десятый день ко мне экскурсии стали водить. Потом ко мне новобрачные стали приезжать. Клялись в верности. Цветы клали к подножию. Один дядька даже хотел об меня бутылку шампанского разбить.

Осенью дожди пошли, у меня поясницу схватило. Но не уходить же с поста средь бела дня. Вызвали врача из ближайшей поликлиники. Он мне сквозь брюки укол в бронзу сделал. Полегчало. Кабель от столба отвели – стали электрофорез делать.

Где-то к ноябрю я возмущаться стал. Дожди идут, бронзу смывает, я мокну.

– Мне, – говорю, – здоровье дороже.

– Потерпи, – говорят, – совсем чуть-чуть осталось. Кувалду и кепку отлить.

А уж терпения нет. И голуби на нервы действуют. Особенно один. Все время на нос садится. Причем одна лапка на носу, а другая все время соскакивает и в рот попадает.

Однажды курица подошла, в ногу клевать начала. И надо же, место нашла между брючиной и ботинком, прямо в кожу попадает. Тут уж я не выдержал, кувалдой ее шуганул. И сейчас же бабка набежала, кричит:

– Чтой-то ты размахался! Ежели ты памятник, то стой себе, кувалдой не размахивай!

Зима пришла. Я говорю:

– Давайте мне тулуп. Без тулупа даже милиция не стоит.

Выдали тулуп. На работе зарплату повысили, только стой. Стою. Жена говорит:

– А что, Вань, может это призвание твое – стоймя стоять. Зарплата хорошая, люди к тебе с уважением, цветочки несут.

Стою. Ночую дома, а утром, ни свет ни заря, – на пьедестал.

А тут совсем ерунда началась. Жена забеременела. Вначале мы скрывали. А тут уж скрывать трудно стало. И пошла потеха. Народ стал говорить:

– Ишь ты, памятник, а туда же…

Гадать стали, какой ребенок родится – бронзовенький или чугунненький.

Весна пришла, народ в скверики высыпал. Потеплело. А я стою как пень.

Можно, конечно, и стоять. Зарплата идет. А с другой стороны, думаю, кто ж я такой? Памятник рабочему человеку, трудом которого все на земле сделано. Или этот самый рабочий человек и есть. А если я рабочий, то чего я здесь делаю. И зарплата моя липовая, и сам я липовый. И руки мои по простому напильнику соскучились. И сказал я:

– Все, ребята.

А тут и памятник привезли. Ночью меня на этот памятник и обменяли.

Утром народ пришел, а там настоящий памятник стоит. Поглядел народ и говорит:

– А Ванька-то наш лучше стоял. Ванька ну прям как живой был.

1986

Свинство

Вообще, это хорошее дело – устраивать на предприятиях подсобные хозяйства. Ну, там выращивать в оранжереях лук, чеснок и другую закуску. А потом продавать ее в столовой тем, кто ее выращивал. В некоторых хозяйствах кроликов разводят, а у нас в НИИ электроники вообще не знали, чем тоже заняться.

Собрали общее собрание. Директор говорит:

– Товарищи, давайте решать, средства у нас есть, пристройка на первом этаже пустует, кого будете разводить?

Одни кроликов предлагали, другие сусликов, а вахтер наш встал и говорит:

– Давайте крокодилов разводить.

Его спрашивают:

– А почему крокодилов?

Вахтер говорит:

– А потому что из них потом кобура хорошая получается.

А Сидоров, он у нас шутник, говорит:

– А зачем крокодилов, давайте лучше нашего вахтера разводить. И продавать в слаборазвитые страны. Почище любого крокодила будет.

Вахтер обиделся, стал кричать, что не позволит себя разводить, что у него справка есть, что у него никого быть не может. Одним словом, еле успокоили.

Тут технолог Петров встает и говорит:

– Давайте нутрий разводить, все будем тогда ходить в дубленках.

Народ у нас в институте грамотный, все с высшим образованием, стали доказывать Петрову, что это совсем разные животные – нутрии и дубленки.

А он говорит:

– Вы меня не так поняли: мы нутрий будем на рынке продавать и все будем ходить в дубленках.

Народ, конечно, обрадовался. Но директор говорит:

– Чушь это все, нам надо электроникой заниматься, а мы еще будем по рынкам шляться. Вот что, у нас от столовой отходов полно, будем разводить свиней, если, конечно, они не отравятся.

А Сидоров говорит:

– А чего их разводить, когда у нас и так каждый второй…

Директор говорит:

– Что-что?

Сидоров говорит:

– Нет, нет, вы первый…

Но директор его перебил:

– Раз вы так хорошо в свиньях разбираетесь, вы и будете отвечать за их размножение.

Одним словом, в воскресенье поехали в колхоз, закупили пятьдесят штук поросят, привезли их на работу и запустили в пристройку.

Они шустрые такие, хрюкают, визжат, бегают, ищут чего-то.

Директор говорит Сидорову:

– Спросите у них, чего они хотят.

Сидоров говорит:

– Я вам что, переводчик, что ли, со свинского? Сами не видите? Есть они хотят.

И действительно, мы про еду-то забыли, а столовая в воскресенье закрыта. Побежали в соседний магазин, накупили чего было: хлеба, макарон… Стали кормить.

Директор говорит:

– Вот что, тут пятьдесят свинюшек, каждый из нас должен взять шефство над одной из них.

Стали выбирать. А они же все одинаковые. Тогда принесли масляной краски, и каждый на своей фамилию вывел. И теперь бегают по пристройке: свинья Иванов, свинья Сидоров, а который без надписи, тот директорский.

Директор говорит:

– У кого будет больше веса и приплода, тому зачтем как кандидатскую диссертацию.

И началось. С утра приходим – и сразу к этим дармоедам. Каждый к своему – и давай кормить. Кто кашей гречневой, кто селедкой. Сидоров своему даже один раз с дня рождения торт принес. Кремом ему всю физиономию вымарал, но все же заставил с чаем съесть.

Дней через пять у нас в институте с кислородом как-то значительно хуже стало. Прямо, какое-то кислородное голодание началось. Нет, мы, конечно, за ними убирали, но они делали в два раза быстрее, чем мы убирали.

Недели через две народ книжки уже читает не по электронике, а по свиноводству. Стойла сделали, кормушки, свет – все по науке, и для лучшего роста музыку включили. Заметили, что под Пугачеву свиньи едят в два раза больше. А от симфоний их просто несет. А растет эта живность не по дням, а по часам. Еще бы, каждый своего, чем может, ублажает. Я лично видел, как директор поил своего чешским пивом, кормил воблой, а по воскресеньям возил на персональной машине за город загорать.

Месяца через три они у нас так созрели, что мы стали ждать от них приплода. Неделю ждем, другую, третью. Никого.

Сидоров первый догадался.

– Напрасно, – говорит, – ждете, поскольку они все как один – свиноматки, им для размножения нужен хоть один свинопапка.

Директор говорит:

– Надо доставать быка.

Сидоров говорит:

– И что он с ними будет делать?

Директор ему говорит:

– Вот вы ему и объясните, что делать, если сами не забыли.

Сидоров говорит:

– Я в том смысле, что у свиней бык хряком называется.

Директор говорит:

– А мне все равно, как он у них называется, главное, чтобы он был. Иначе вы у меня сами им станете.

Сказал, а сам в Лондон укатил, станок покупать. Недели через две возвращается, открывает огромный баул, а оттуда выскакивает здоровенный английский боров. Сбил директора с ног и кинулся к свиньям.

Сидоров говорит:

– Да, такому ничего объяснять не надо, такой сам что угодно объяснит.

Ну и жизнь, я вам скажу, у нас пошла. Народ работу бросил и выстроился в очередь к борову. Скандалы начались:

– Почему Семенова без очереди?! Вы здесь не стояли!

Зато хрюшки по институту довольные ходят. На наших женщин гордо поглядывают. Ну а уж когда опорос пошел, тогда у нас такое свинство началось, что в округе разговоры пошли, будто мы выпускаем секретное химическое оружие, которое убивает запахом в радиусе ста восьмидесяти километров.

А мы принюхались. Нам – ничего.

1986

Летаргический сон

(ПО М. ЗОЩЕНКО)

У нас тут один старичок после тяжелой и продолжительной жизни заснул летаргическим сном. Ну, это потом стало известно, что он заснул. А в тот момент все подумали, что он умер. Или, другими словами, его кондратий обнял.

И надо сказать, что этот старичок был, по мнению окружающих, очень вредный. Он работал бухгалтером в потребсоюзе, и своей честностью и принципиальностью буквально никому не давал житья. Ему, бывало, товарищи по работе скажут: "Степан Егорович, подпиши эту бумажку, и мы втроем по тысяче рублей получим". А он – ни за что. И главное, ничего особенного ему за это не грозило. Ну, максимум года три. А он – ни за что. Не хочет сидеть, хоть ты лопни! Вот такой был принципиальный! И из-за своих принципов он прожил всю жизнь в одной комнатенке в коммунальной квартире. Со всей своей семьей. Значит, он, здесь же его дочка, прямая наследница по части вредности, муж дочки, тоже тот еще тип… Носик такой, что голову от ветра разворачивает… И ихний ребенок. Вылитый старик. Только с зубами.

Старичок встал на очередь на жилье в райисполкоме в тысяча девятьсот… Вот что в тысяча девятьсот помню… В общем – как райисполкомы организовались… Короче говоря, наконец подошла его очередь, а он взял и, по мнению окружающих, отдал концы. Без старика не дадут, метража хватает. А уже деньги на мебель в долг собрали. А старик взял и отбросил сандалии. Отбросил, значит, сандалии и так без сандалий и лежит.

День лежит, второй… На третий день сосед по коммуналке заподозрил чего-то неладное и говорит:

– А где это наш дорогой Степан Егорович, что его третий день не видать?

Дочка говорит:

– А он занят!

Сосед говорит:

– Чем же он так занят, что третий день в туалет не ходит?

Дочка говорит:

– А вы откуда знаете? Вы что, за ним следите?

Он говорит:

– Почему – следите? Я сам третий день не выхожу оттуда! – и рвется в комнату. А дочка его не впускает.

Тогда он на них наслал "Скорую помощь". И вот часа через два появляется врач из больницы, судя по грязному халату, старичка слушает и потом говорит:

– Мне сдается, что он на тот свет перекинулся. Вы его, случайно, не отравили?

Дочка говорит:

– Что вы такое мелете? Как же могли его отравить, если мы его дома вообще не кормили?

А муж дочки заявляет:

– Вы нам голову не морочьте. Или делайте ему какой-нибудь укол от ОРЗ, или убирайтесь!

Врач говорит:

– Нас не учили мертвых лечить!

Тут дочка видит, что врач уперся, и говорит:

– Мы, конечно, все понимаем, может, он и действительно умер, но нельзя ли сделать как-нибудь так, чтобы еще дней семь – десять он был бы для нас живой?.. То есть не то что он совсем умер, а так… частично скончался…

Врач говорит:

– Мне все равно. Я сейчас напишу в справке по латыни "дал дуба", а вы сами расшифровывайте, что с ним!

Короче, делать нечего, квартира накрылась, значит, надо старика хоронить.

Правда, когда на работе узнали, что старик приказал долго жить, от радости до потолка запрыгали и, не жалея никаких общественных денег, стали оформлять похороны. Лишь бы побыстрее увидеть дорогого Степана Егоровича в гробу в светлой обуви.

Всем потребсоюзом приехали на кладбище, устроили митинг, говорили, какой это был героический старичок и как его принципиальность помогала строить в ихнем потребсоюзе светлое будущее. И даже дочка речь толкнула про отца, про то, какой он был в быту неприхотливый.

А двое сослуживцев стоят в почетном карауле и между собой говорят, что эти мужики, которые могилу рыли, восемьдесят рублей содрали. Но, слава Богу, на венки выписано двести сорок рублей, а на оркестр триста двадцать на восемь музыкантов. И что вечером все неистраченные деньги будут делить.

И когда все стали к старичку подходить, чтобы в лоб поцеловать, один из этих двоих нагибается и говорит:

– Прощай, незабвенный Степан Егорович!

А Степан Егорович обнимает сослуживца за шею и говорит:

– Ах, ты, сукин сын! Не прощай, а здравствуй! Я давно не сплю и все слышу! И все давно подсчитал. Тут венков всего на двадцать два рубля тринадцать копеек! И музыкантов не восемь, а четыре штуки!

У сослуживца глаза на лоб полезли. Он рванулся на свободу, но старик его крепко зажал! Тот давай его от себя отдирать, гроб опрокинулся, старик из него выпрыгнул и давай белыми тапочками размахивать:

– Я вам сейчас покажу светлое будущее!

Народ врассыпную. Дочка ему наперерез с криком:

– Папаня вернулся! Идем скорее за ордером!

Он и дочке врезал:

– Думала меня вместо восьми метров на двух уложить?!

В общем, народ, ломая ноги, понесся с кладбища.

А старичок еще долго над своей могилой буянил. Отобрал у мужиков восемьдесят рублей. Орал, что за эти деньги он им сам могилу выроет! Возмущался, что гроб дешевый, а речи формальные.

Потом вернулся домой и стал по себе поминки справлять. Ел и говорил, что при жизни его так вкусно никогда не кормили. На следующий день явился на работу и сказал: "Сукины дети! Запомните! Я к вам и с того света с ревизией заявлюсь!"

1987

Наш человек в Канаде

Поскольку у председателя колхоза дел было полно, решили послать в Канаду районного инструктора, человека проверенного, который до этого уже тридцать лет работал в районе. Инструктор знал, что Канада – страна контрастов, что там стоят небоскребы, а рядом трущобы. Приехав в Канаду, Петр Сергеевич сразу увидел рядом с небоскребами двухэтажные дома на одну семью.

"Это и есть, видно, ихние трущобы", – подумал Загоруйко.

В первый день его возили к мэру на прием. Мэр Петру Сергеевичу понравился. Человек общительный, он все время старался поговорить с Загоруйко напрямую, без переводчика. Ну и поговорили: Загоруйко знал всего одно английское слово "гууд морнинг", а мэр три: "водка", "карашо" и "Евтушенко".

На другой день Петра Сергеевича привезли на ферму, где суждено ему было прожить целых полгода.

Встретили его два молодца Майкл и Джон и их мама Мэри.

– Гууд морнинг, – сказал Загоруйко.

Ответ он услышал на чистом канадском:

– Здоровеньки булы, дядьку.

Фермеры оказались выходцами с Украины. Сразу после революции их дед драпанул сюда, подальше от исторического материализма.

Показали Загоруйко дом, большой и чистый. Столовая метров тридцать напополам с кухней, две спальни и два туалета.

"Один, видно, для гостей, – подумал Загоруйко. – Что же это за гости такие, что в хозяйский сходить не могут?"

Внизу в подвале оказался бар, в нем было полно спиртных напитков и никакой очереди.

Против нас, в смысле выпить, они, конечно, слабы оказались. Мы пьем сильнее, чем они работают. Петр Сергеевич в этот вечер четыре литра выпил и еще бы мог, но на соседней ферме все спиртное кончилось.

С утра фермеры были изрядно помяты, а Петр Сергеевич Загоруйко был свеж как огурчик. Пошли осматривать хозяйство. Хозяйство большое – тысяча гектаров земли, семьдесят коров и тысяча пятьсот бычков – основной продукт фермы. Осмотрели все, Загоруйко говорит:

– Ну что ж, мужики, собирайте народ, будем проводить общее собрание.

Но никто не сдвинулся с места. Загоруйко снова:

– Зовите всех, мать вашу так.

– Кого звать? Мы все уже собрались. Майкл, Джон и мать наша так Мэри.

Загоруйко говорит:

– Как же собрались, вас же всего трое, а где механизаторы, зоотехник, агроном, бухгалтерия? Где, наконец, представитель правящей партии в виде парторга?

Майкл говорит:

– Это мы все и есть.

– Ладно, – говорит Загоруйко, – тогда приступим к работе.

Встал на бугорок и закричал:

– Товарищи, граждане фермеры, сегодня мы вместе с вами вступаем в решающий этап борьбы за продовольственную программу. Мобилизуем все силы! Обгоним США по молоку и мясу. Мы все как один!

Майкл и Джон говорят:

– Нам коров кормить пора.

– Вперед, – кричит Загоруйко, – к победе свободного труда!

Тем временем Майкл подъехал на грузовичке, опустил моток сена, проехал вперед, сено размоталось, коровы подошли, стали сено жевать. Загоруйко даже дар речи потерял от такой быстрой победы свободного труда. На все ушло минуты три, не больше.

"Ладно, – подумал Загоруйко, – мы свое возьмем".

Наступила весна. Загоруйко снова собрал собрание. Встал на пригорок.

– Мужики, – закричал он, – встретим посевную во всеоружии, все как один возьмем повышенные обязательства, развернем соцсоревнование!

Фермеры говорят:

– Дядьку, о чем это вы? Мы все понять не можем, о чем это вы кричите и руками размахиваете?

Загоруйко говорит:

– Ну как же, должен же я вас на трудовой подвиг вдохновить!

Они говорят:

– Работать надо!

– Ладно, – говорит Загоруйко, – вы все начинайте, а я поеду в район, нет ли каких распоряжений от начальства.

Они говорят:

– Нет распоряжений, и начальства тоже нет.

Вот так-то. У них с начальством плохо, зато с продуктами хорошо. У них продуктов приблизительно столько, сколько у нас начальства.

В общем, пришлось Петру Сергеевичу Загоруйко вкалывать. Давно он так не вкалывал. От зари до зари. Вечером уже с ног валился.

– Отбой, – говорит, – мужики.

– Нет, – отвечают, – коров надо доить.

– Зовите, – говорит Загоруйко, – доярок.

Они говорят:

– Мы эти самые доярки и есть.

Пошли доить.

"Ладно, – подумал Загоруйко, – не боги горшки обжигают".

Подставил ведро под первую попавшуюся корову – и давай наяривать. Фермеры долго смотрели на то, как он доит, потом Майкл сказал:

– Дядьку, оставьте в покое быка. Он ни в чем не виноват. У нас в Канаде доят только коров.

Завели корову в специальное устройство и в два счета отдоили.

Подошла осень. Загоруйко рассчитывал, что приедут инженеры, помогут собрать урожай. Однако пришлось собирать втроем: Майкл, Джон, минус Загоруйко – он тоже внес свой вклад: сломал две косилки и трактор.

Думал также Загоруйко, что вот придется бычков на бойню гнать, сколько веса потеряется. Но приехали какие-то мужики, погрузили всех бычков и отвалили за это миллион. Загоруйко аж обомлел.

– Ребята, – говорит, – мы что же, грабители какие? Куда же этот миллион девать?

Фермеры говорят:

– Мы свою долю в банк положим под проценты, а вы на свои тридцать тысяч делайте что хотите.

Загоруйко говорит:

– Ребята, за что же мне тридцать тысяч, я все же не так вкалывал?

– А за то, – говорит Майкл, – чтобы никогда в жизни вас здесь больше не видеть.

А Джон говорит:

– Да шутит он, если хотите, на будущий год снова приезжайте, только не работать, а в гости, отдыхать. Это нам дешевле обойдется.

И поехал Загоруйко домой. Половину денег в посольство отдал, а на десять тысяч избу себе построил с двумя туалетами, а остальные пять тысяч в банке держит. Вот как в железную банку положил, там и держит.

1988