Текст книги "Лже-Нерон"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

   – Рим, – возразила она, – стал  великим  потому,  что  он  всегда  ясно сознавал то, что есть.

   Но Варрон не согласился с этим.

   – Это только полуистина, – сказал он горячо. – Ясно сознавать  то,  что есть, но не мириться с этим – вот что сделало Рим великим! Рим – это  были десять  тысяч  человек,  а  мир  –  пятьдесят   миллионов.   Такова   была действительность. Но Рим не признал этой  действительности.  Рим  захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.

   Марция поднялась.

   – Можно мне идти, мой отец? – спросила она.

   Варрон вплотную подошел к ней, взял ее светлую голову в мясистые  руки, мягко отогнул назад и сам откинул голову, чтобы лучше видеть лицо Марции.

   – Если ты захочешь, Марция, ты вступишь на Палатин, – пообещал он ей.

   Марция взглянула на отца. В глазах у нее было много  понимания  и  мало веры. Все существо ее восставало против игры, которую навязывал  ей  отец. Но она видела уже не только отвратительную сторону  этой  игры,  но  и  ее величие. И не лучше ли любая  судьба,  чем  прозябание  в  этом  восточном провинциальном городе?

   Варрон безошибочно угадывал все, что в ней происходило. Он  по-прежнему держал в руках ее голову. Так стояли они несколько минут,  оглядывая  друг друга, отлично зная друг друга, и Марция с болью  ощутила  в  эту  секунду все, что смешалось в ее чувствах к отцу: любовь, ненависть, очарованность, презрение и восхищение.

   Варрон после этого разговора почувствовал себя совершенно разбитым, как после тяжелой физической работы. Он знал, что нащупал верный путь.  Но  он знал, и то, что  еще  немало  труда  придется  потратить,  прежде  чем  он окончательно сломит Марцию.

   На той же неделе он говорил с ней еще трижды.

   И, наконец, он  смог  сообщить  Шарбилю:  на  основании  неопровержимых доказательств  он  убедился,  что  гость  богини  Тараты  –  действительно император Нерон, которого  считали  умершим.  Он  просит  царя  Маллука  и верховного  жреца  в  ближайшее  новолуние  почтить   своим   присутствием бракосочетание его дочери Марции с императором.

2. РИМСКАЯ ВЕРНОСТЬ

   Ближайшим результатом этого  сообщения  было  то,  что  верховный  жрец Шарбиль явился к полковнику Фронтону.

   Доверительно сообщил он римскому командиру: вполне  надежные  свидетели показывают, что человек, бежавший в храм Тараты, – действительно император Нерон, которого считали умершим. Фронтон вежливо и уклончиво ответил,  что признание или непризнание императора – вопрос, подлежащий ведению царей  и верховных  жрецов,  губернаторов  и  сенаторов,  но  никак  не  мелкого  и недостойного офицера. Шарбиль, однако, заверил Фронтона, что он отнюдь  не хочет докучать ему назойливыми советами. Лишь по дружбе  и  лояльности  он хотел бы обратить внимание Фронтона на то, что царь Маллук, следуя  голосу совести, видит себя  вынужденным  сохранить  верность  человеку,  которого упомянутые свидетели  признают  императором  Нероном,  ибо  он  императору Нерону в этой верности присягал.

   Полковник Фронтон поднял на Шарбиля умные глаза. Царь  Маллук,  ответил он медленно и веско, связан также присягой и договором и с ныне правящим в Риме императором  Титом.  Подумав,  Шарбиль  возразил:  он  понимает,  что человек, долго и по  праву  носивший  корону,  остается  в  глазах  многих осиянным ореолом царского  величия.  Но  не  теряет  ли  силу  позднейшая, ошибочно данная присяга перед присягой более ранней? Как бы там  ни  было, прибавил он задумчиво, стезя, по которой шествуют его царь  Маллук  и  его друг Фронтон, очень узка.

   Фронтон ничего не  сказал.  Он  знал  обычаи  Востока.  Правда,  он  не чувствовал себя таким мастером в искусстве достойного, изматывающего нервы молчания, как царь Маллук, но он с радостью установил, что по крайней мере старого Шарбиля он в этом  искусстве  превосходит.  Старый,  любопытный  и нетерпеливый Шарбиль уже через десять минут сдался и сказал:

   – Так как мой западный друг так хорошо умеет молчать, то буду  говорить я. А имею я вот что сказать. Царь Маллук – друг Тита, обладающего в глазах многих ореолом царского величия. Царь Маллук не нападает на Тита, пока тот не нападает на него. Конечно, если кто-либо посягнет на императора Нерона, то он тем самым посягнет и на царя Маллука, а против обидчика царь  Маллук вынужден будет защищаться.

   Фронтон улыбнулся про себя. Вот она,  значит,  та  мягкая,  но  сильная рука, о которой говорил Варрон. Это была искусная рука, он давно  ждал  ее прикосновения, оно не было ему неприятно.  В  цветистых,  как  полагалось, выражениях он ответил, что  твердо  надеется  на  мудрость  царя  Маллука, которая позволит им обоим  беспрепятственно  пройти  по  упомянутой  узкой стезе.

   На следующий день царь Маллук торжественно вывел императора  Нерона  из храма Тараты и проводил его в свой дворец. Свершив это, он  разослал  трех гонцов: одного – в Рим, в сенат, другого  –  в  Антиохию,  к  губернатору, третьего – к парфянскому царю Артабану,  в  Селевкию,  с  сообщением,  что великий император Нерон по счастливому велению  богов  жив.  Император,  в качестве его, царя Маллука, гостя, пребывает в городе  Эдессе.  Вскоре  он предпримет путешествие в  Рим,  чтобы  снова  взять  в  свои  руки  бразды правления.

   В день, когда происходило переселение гостя Тараты  в  царский  дворец, полковник Фронтон не разрешил  отпуска  ни  одному  из  своих  офицеров  и солдат. Гарнизону строго было приказано избегать трений с народом и ни под каким предлогом не приближаться к горшечнику Теренцию. На этот день  и  на два последующих назначены были усиленные  учения,  офицеры  и  солдаты  не имели свободной минуты.

   Полковника Фронтона  не  любили,  но  очень  уважали.  Он  был  римским аристократом, его отряд – пять рот Четырнадцатого легиона – состоял  почти исключительно  из  неотесанных  далматинцев:  он   был   "господином",   а далматинцы  –  "людьми".  Служба  была  тяжелой,  но  они  шли   на   это. Прослужившие тридцать лет получали участок земли и  горсть  денег,  тяжело заработанную землю, тяжело заработанные деньги, но хорошую землю и хорошие деньги. Цепь, которой Рим привязывал своих солдат, состояла из  дисциплины – на одном  конце  и  права  на  пенсию  –  на  другом.  Кто  не  соблюдал дисциплины, тот не получал земли и денег. Это знали солдаты.

   И люди Фронтона безупречно  соблюдали  дисциплину.  Но,  разумеется,  и среди них не  обошлось  без  разговоров  о  новом  императоре.  Солдатская традиция требовала сохранять  верность  тому  императору,  который  больше других позволял рассчитывать, что он удовлетворит справедливые  притязания солдата на  обеспеченную  старость.  Так  толковала  вся  армия  клятву  в "римской верности", которую она давала сенату и народу Рима, так толковали ее и солдаты Фронтона. С другой  стороны,  вступление  на  престол  нового императора всегда сулило большие выгоды. Новый  император  обычно  покупал себе послушание солдат щедрыми наградами. В  смысле  обеспечения  старости императоры из рода Флавиев не обманули надежд солдат, но при вступлении на престол они здорово скаредничали с  наградами.  Император  Нерон  славился щедростью. Если  гость  царя  Маллука  докажет  своей  щедростью,  что  он действительно император Нерон, а в дальнейшем представит достаточно верные гарантии в вопросе о пенсиях, то солдаты готовы на многое смотреть  сквозь пальцы. И они решили выждать, а выжидая, не нарушать дисциплины.

   Конечно, нашлись и мечтатели.  Так,  например,  к  полковнику  Фронтону явился некий молодой офицер по имени Тестимус. Вытянувшись по-военному,  в струнку, он решительно, но вместе с  тем  скромно  заявил  полковнику:  он готов, если полковник разрешит, положить конец скандальной истории с  этим мошенником Теренцием. Он, Тестимус, довел  свое  умение  драться  коротким сирийским мечом до необычайной виртуозности. Он может  послезавтра,  когда раб Теренций, как объявлено, отправится в храм Аполлона, заколоть  его  на пороге храма.

   Лейтенант Тестимус всего несколько недель как прибыл в гарнизон. Он еще не обзавелся знакомством; как обычно, должен  был  пройти  какой-то  срок, пока однополчане и  знать  города  Эдессы  прощупают  вновь  прибывшего  и допустят его в свой круг. Фронтону этот  юноша  с  первого  мгновения  был неприятен. Оказывается, первое впечатление не обмануло  его:  парень  этот был из тех примитивных патриотов – людей  действия,  которые  всегда  были опасны для существования государства и общества.  Покушение  на  Теренция, как выход из создавшегося положения,  –  это  была  мысль,  которая  могла прийти  в  голову  именно  такому  примитивному  патриоту.  С  устранением Теренция рухнула бы вся эта бунтарская затея, пошел бы  прахом  весь  план Варрона и тем самым была бы пресечена самая попытка возврата  к  восточной политике. Радикальное решение вопроса, что и говорить! Но дело заключалось не только в том, что жаль было с самого начала свести на  нет  возможность возобновления восточной политики, – за предлагаемое Тестимусом радикальное решение вопроса пришлось  бы  чертовски  дорого  заплатить.  Ибо  вряд  ли население города Эдессы отнеслось бы спокойно к  смерти  любимого  Нерона, несомненно, оно отомстило бы за эту  смерть  римскому  гарнизону,  перебив весь  гарнизон  до  последнего  человека.  Последствия  такого   шага   не поддавались учету. Карательная экспедиция против Эдессы, возможность новой парфянской войны – все это в  случае  покушения  на  Теренция  становилось угрожающе близкой и осязательной опасностью.

   Самое простое для Фронтона было бы запретить патриоту Тестимусу  –  как своему подчиненному – осуществление предложенного им плана. Но если  Цейон узнает об этом запрещении, не посеет  ли  это  в  нем  недоверие  к  нему, Фронтону?  Нет,  надо,  видимо,  постараться  как-то   умнее   обезвредить лейтенанта и его идею.

   И Фронтон прежде всего спросил патриота Тестимуса, отдает  ли  Тестимус себе отчет в том,  что  его  гибель  при  этом  покушении  неминуема.  Да, Тестимус отдавал себе в этом отчет. Фронтон спросил его далее, понимает ли он, что ему придется погибнуть безымянно, без чести  для  своего  имени  и рода, ибо ни при каких обстоятельствах римская армия  не  смеет  запятнать себя подобным предательским убийством: это повлекло бы  за  собой  опасные последствия.  Но  непоколебимый  патриот  Тестимус  учел   также   и   это обстоятельство. Он полагает, что умереть за отечество, даже  безымянно,  – сладостно и почетно.

   Таким  образом,  полковнику  Фронтону  не  оставалось  иного   средства оградить цивилизацию от опасностей новой парфянской войны,  как  отбросить сентиментальности и пойти на хитрость, которой ему хотелось избежать. Ради этого он и  задал  Тестимусу  эти  несколько  вопросов.  Сухо  пояснил  он патриоту Тестимусу, что снимает с себя всякую  ответственность;  с  другой стороны, лейтенант получает  полную  свободу  действий  при  том  условии, разумеется, что никто не узнает о его намерениях и что труп его  не  будет опознан. Тестимус ответил служебным: "Слушаюсь!" – поблагодарил полковника за разрешение умереть столь славной и достойной смертью и удалился.

   В тот же день сенатор Варрон получил  письмо  без  подписи,  в  котором сообщалось, что послезавтра на пороге храма Аполлона на императора  Нерона будет совершено покушение.

   Таким образом, умение  владеть  коротким  сирийским  мечом  не  помогло патриоту Тестимусу. Он и  замахнуться  не  успел  по-настоящему,  как  был схвачен, повален  наземь  и  растоптан  беснующейся  толпой.  Сверх  того, счастливая звезда  определила,  чтобы  император  Нерон  получил  каким-то непонятным образом царапину. Его бурно приветствовали, и  после  покушения уже не осталось ни одного человека в Эдессе, который  не  был  бы  глубоко убежден, что Теренций – действительно Нерон; кто, в  самом  деле,  был  бы заинтересован в его устранении, если бы это было не так?..

   В крепости, где находились римские солдаты, все, разумеется, знали, что неизвестный, покушавшийся на Теренция, был этот дурак,  патриот  Тестимус; большинство, кроме того, не сомневалось, что и власти города  Эдессы  были осведомлены о покушении. Ожидали, что царь Маллук вышлет войско либо,  еще вероятнее, натравит на римский гарнизон возбужденное население  Эдессы.  В казарме царили страх, ярость, ожесточение, отчаяние. Офицеры и солдаты  не сомневались, что придется умереть позорной смертью, раньше  чем  подоспеет помощь из римской Сирии и задолго до получения пенсии.

   Но ни войска царя Маллука, ни чернь так и не показались вблизи  казарм. Вместо них в казармы явился гонец  в  белой  мантии  императорского  дома. Гонец доставил в казармы  большую  сумму  денег  и  послание.  В  послании значилось, что деньги эти император Нерон, беря снова власть в свои  руки, предназначает для награждения своих войск в Эдессе. Его величество  отнюдь не собирается возлагать ответственность за проступок какого-то безумца  на весь гарнизон. Солдаты облегченно вздохнули, возликовали. Фронтон узнал  в этой умной тактике друга своего Варрона. Но по-прежнему действовал  только строго корректно. Заявил, что он не может распределить денег, не  запросив предварительно указаний из Антиохии.

   Великодушие императора Нерона произвело  на  гарнизон,  особенно  после перенесенного страха, огромное впечатление. Кто был истинным  императором, которому они обязаны были хранить верность, – строгий, мелочно-расчетливый Тит в Риме или милостивый и щедрый повелитель, который находится здесь,  в Эдессе? Поставить вопрос – значит ответить на него.

   На следующий день у казармы появился офицер – посланец  Нерона.  Стража после краткого колебания впустила  его.  Офицер  обратился  к  солдатам  и офицерам с речью, роздал деньги. Вошел Фронтон, с виду очень рассерженный. Приказал арестовать стражу, впустившую офицера. Солдаты  медлили.  Фронтон сам задержал стражу. Посланец Нерона  призвал  войска  следовать  за  ним, скомандовал:

   – Стройся! Равняйся! Шагом марш!

   Большинство солдат построились, пошли за офицером. Фронтон стал у ворот с занесенным клинком, преграждал им путь. Солдаты бережно отстранили  его. Те,  кто  проходил  близко,  слышали  якобы,  как  он  предостерегающе,  с отеческой тревогой говорил:

   – Дети, дети.

   Полковник Фронтон послал об этом, как  и  обо  всем  прочем,  рапорт  в Антиохию. Он долго и с любовью отшлифовывал свои сообщения,  и  они  вышли очень  пластичными,  сжатыми,  четкими,  с  легким  налетом   иронии,   но безупречно корректными. Приводя веские основания, он разъяснял, почему  он действовал так, а не иначе.  Деловито  разбирал  вопрос  о  том,  как  ему следовало поступить, когда взбунтовались солдаты: броситься ли на меч  или сохранить жизнь для отечества. Описывал свое искушение вмешаться,  умереть смертью героя и скольких усилий стоило ему устоять против этого искушения, действуя согласно "наказу" Флавиев: в случае сомнений лучше  воздержаться, чем совершить неправильный шаг.

3. СОМНЕНИЯ И ШАНСЫ ФРОНТОНА

   События, которые привели  к  бескровному  обезвреживанию  римских  войск, совершились очень быстро. Все было уже кончено,  когда  полковник  Фронтон получил наконец ключ к полному пониманию событий: ему  стало  известно  об обручении Марции с рабом Теренцием. Он  ясно  увидел  все,  до  последнего звена. Он понял, что Маллук и Шарбиль  решились  на  признание  императора лишь после того, как связали Варрона этой железной цепью  с  Нероном  и  с собой.

   Варрону стоило, вероятно, немалых усилий пойти на это унижение, так  же как Марции – подчиниться отцу. Фронтон задумался. То, что Варрон  поставил на карту не только свое положение и состояние, но и дочь  и  самого  себя, показывало, насколько он верит в удачу своей затеи. Неужели его Нерон и  в самом деле может  иметь  успех?  Фронтон  вспомнил  слова,  сказанные  ему недавно Варроном  в  сферистерии,  на  вилле  фабриканта  ковров  Ниттайи. Вопреки всей его рассудительности, в  нем  проснулась  давно  похороненная надежда:  а  вдруг  выступление  этого  Нерона  откроет  ему   возможность претворить в жизнь свои теории?..

   Если  первая  мысль  его  была  о  последствиях,  которые  может  иметь предстоящий брак Марции для дела его жизни, для его карьеры, то вторая его мысль была о самой Марции.

   Полковник Фронтон любил анализировать.  Он  был  крайним  себялюбцем  и человеком холодного расчета.  Его  первая  цель  состояла  в  том,  чтобы, отслужив срок, на склоне дней своих, живя  беспечно  и  спокойно  работая, закончить свой "Учебник военного искусства". Второе  желание  его  было  – проверить на практике изложенные в этом "Учебнике" теории.  И,  отводя  им только третье место, за гранью творческой работы, он разрешал себе  личные чувства.

   Среди этих чувств, утех стола и  постели,  смены  впечатлений,  которую давали  интересные  путешествия,  радостей,  связанных  с   искусством   и литературой, он выше всего ставил свое влечение к Марции. Он был избалован женщинами, восточные женщины нравились ему. Но  души  своей  он  почти  не отдавал им. Он с удовольствием брал их, но сам им не отдавался. С  Марцией дело  обстояло  иначе.  Если  бы  он  не  боялся  патетических  слов,   он предположил бы, что любит ее. Он говорил себе: в  Марции  его  привлекает, вероятно, то, что она совершенно непохожа на женщин Востока. На протяжении многих сотен километров она была  единственной  истой  римлянкой;  правда, если бы он увидел ее в Риме или в другом месте – в римском окружении, чары ее, вероятно,  быстро  рассеялись  бы.  Но  эти  рассудочные  оговорки  не помогали,  Фронтону.  Ее  присутствие  его   волновало.   Не   менее   чем стратегическими  проблемами,  он  занят  был  мыслью  о   тех   маленьких, изысканных, весьма личного характера знаках внимания, которые  он  мог  бы оказать Марции. Он знал Марцию и решил действовать без поспешности. Он был терпелив по природе, а на Востоке эта черта его особенно развилась. Он был уверен, что она – римлянка с ног до головы, судьбой  отца  поставленная  в необходимость жить среди восточных людей, – когда-нибудь  достанется  ему. Но как это произойдет, было ему неясно. Он очень  боялся  женитьбы,  мысль быть связанным с другим человеком была  ему  неприятна.  Однако,  если  бы иного средства получить ее не представилось, он готов был решиться даже на брак.

   Оттого, что отец укладывал теперь Марцию в постель  к  этому  Теренцию, положение резко менялось. На пользу Фронтону или во вред  ему?  Несомненно строгая чистота Марции, черты  весталки  в  ней  играли  немалую  роль  во влечении Фронтона, и  мысль,  что  другой  насладится  ее  девственностью, мучила его. Но разве лишение это не вознаграждалось  тем,  что  для  него. Фронтона, отпадала опасность брака? И разве  не  повышались  его  шансы  у Марции благодаря браку с этим Нероном? Фронтон был высокомерен,  он  знал, что и Марция высокомерна. Он был "господином", а этот  Теренций  в  лучшем случае  принадлежал  к  категории  "людей".  И  если  бы  даже   произошло невероятное и  Марция  день-другой  или  ночь-другую  принимала  бы  этого молодца за императора, то для Фронтона все же  не  было  сомнений,  что  в конце концов из поединка с этим Теренцием выйдет победителем он.

   Между  тем  положение  полковника  в  Эдессе  становилось   все   более своеобразным. К Нерону перешла еще некоторая часть  гарнизона.  Фронтон  с двадцатью солдатами оставался один в огромной казарме. Так во  главе  двух десятков солдат, с достоинством, не лишенным  комизма,  представлял  он  в центре мятежной Месопотамии Римскую империю Флавиев.  Он  продолжал  вести прежний  образ  жизни,  показывался  при  дворе,  гулял,  выезжал  верхом, охотился в окрестностях города. Он, как  и  эдесские  власти,  поддерживал видимость мира и  добрососедских  отношений  между  Римом  и  Эдессой.  Но ситуация была в высшей  степени  неприятной,  он  чувствовал  свою  полную изолированность и тосковал по дружеской беседе.

   Он очень обрадовался, когда опять, "случайно", встретился с Варроном  у фабриканта ковров Ниттайи.

   – Вы не находите,  мой  Фронтон,  что  события,  которые  разыгрываются здесь, очень интересны? – начал Варрон.

   – Интересны? Возможно, – откликнулся Фронтон. – В настоящее время очень почетно представлять в вашей Эдессе власть Флавиев, но  приятного  в  этом мало. Мои двадцать солдат – очень храбрый народ, истые римляне – это видно из того, что они остались последними, – но и они осаждают  меня  просьбами сделать попытку пробиться к римской границе.

   Варрон сидел в непринужденной позе на скамье, где они отдыхали от игры; он задумчиво водил носком светло-желтой сандалии вдоль черты, которой была обведена площадка для игр.

   – Я у вас в долгу, мой Фронтон, – сказал он. – Если вы  настаиваете  на таком отступлении, я предоставлю вам возможность совершить  его  и  сделаю его героическим и блестящим. Мы приготовим на вашем пути почти  неодолимые препятствия. Пока вы доберетесь до границы, из ваших двадцати солдат падут три, пять, или восемь, или сколько  вы  пожелаете,  а  сами  вы  будете  легко ранены. Ваше героическое отступление по вражеской  территории  не  уступит знаменитому "отступлению десяти тысяч". Вы вступите в Антиохию, как второй Ксенофонт, вас встретят с огромными почестями, и вы сможете потом написать чрезвычайно интересные и увлекательные воспоминания.

   – Не сомневаюсь, –  ответил  Фронтон,  –  что  вы  сумели  бы  все  это великолепно обставить. Не сомневаюсь и в том, что я в полной  невредимости прибыл бы в Антиохию и спас бы себя и свое право на  пенсию.  Но  разве  я оставался бы здесь, если меня ничто не интересовало бы, кроме все того  же пятидесяти одного процента уверенности?

   – Значит ли это, что вы хотите остаться с нами? – спросил Варрон, и ему лишь с трудом удалось скрыть свою радость. И так как  Фронтон  молчал,  он прибавил чуть иронически, но с искренней озабоченностью.

   – Если вы тоскуете по "авантюрному", то мы здесь с удовольствием утолим вашу тоску. Однако, как бы мне ни хотелось удержать вас, я все  же  должен вас  предостеречь.  Трудно  предвидеть  исход   событий,   которые   здесь развернутся. Во всяком случае, многое рухнет и многое будет унесено бурным потоком. Не могу вам поручиться, что поток этот не унесет и ваше право  на пенсию. Боюсь, что, если вы затянете свое пребывание здесь, Дергунчик  все же навострит уши, и тогда плакал ваш пятьдесят один процент.

   Фронтона тронула такая откровенность и сердечность сенатора.

   – Вы напрасно недооцениваете мое литературное дарование, –  ответил  он весело. – Я считаюсь  хорошим  стилистом,  а  для  того,  чтобы  оправдать занятую  мной  позицию,  совершенно   достаточно   искусной   литературной обработки моих рапортов. До сих пор Дергунчик вычитывал из моих  донесений лишь то, что я хотел, чтобы он вычитал, и сочувственно  относился  к  моим аргументам. Больше того: он официально приказал мне не бросать  меча,  как это сделал его предок, а  превозмочь  себя  и  стойко  держаться  на  моем трагикомическом посту.

   Варрон схватил руку Фронтона, пожал ее.

   – Нелегко мне было, – сказал он, и в голосе его прозвучало то  обаяние, которое пленило уже стольких людей, – по советовать вам вернуться  в  Рим. Для меня ваше решение остаться ценней любой победы.  Я  рад  приобрести  в вашем лице друга. Мои шансы на успех невелики.  Но,  если  бы  невероятное случилось, а порой оно случается, я  надеюсь  доказать  вам,  что  я  друг неплохой.

   В этот вечер Варрон достал из заветного ларца расписку на  шесть  тысяч сестерций и на оборотной стороне, в графе "Прибыль", записал: "Один друг".

4. ТЕРЕНЦИЙ ОСВАИВАЕТСЯ

   Варрон не в силах  был  сам  сообщить  "созданию",  которое  после  его разговора с Марцией стало ему особенно противным, о счастье,  которое  он, Варрон, волей-неволей сам  уготовил  ему.  Так  как  кое-кто  уже  знал  о предполагаемой свадьбе, то Варрон предоставил случаю решить, как и от кого Теренций об этом узнает.

   И,  конечно,  не  кто  другой,  как  Кнопс,  принес  Теренцию  весть  о предстоящем возвышении.

   Произошло это так. Теренций, хотя и жил пока во дворце царя Маллука, но жил там инкогнито, ибо Маллук и слышать не  хотел  о  том,  чтобы  открыто признать его, пока брак Теренция с дочерью Варрона не станет  фактом.  Сам же Теренций мудро остерегался выказывать нетерпение.  До  сих  пор  Кнопс, хитро подмигивая, поддерживал игру в этот двойной маскарад. Он делал  вид, что принимает своего господина – по-видимому, так хотелось пока Теренцию – не за человека, называющего себя Нероном, а за прежнего мастера горшечного цеха, который хотя и был Нероном, но желал пока сохранить маску  Теренция. Теперь же, по мнению Кнопса, наступил момент, когда  из  этих  двух  личин внешней не следовало больше замечать.

   – Я в большом затруднении, – начал он на свой  смиренно-наглый  лад,  – как мне к вам обращаться, господин  мой.  Жители  Эдессы  утверждают,  что горшечника Теренция, хозяина раба Кнопса, не существует  более.  И  больше того, говорят, будто великому  императору  Нерону  угодно  было  на  время прикрыться личиной Теренция, как Зевс иногда принимает образ  быка.  Между нами: я, ваш покорный раб, давно уж понял, по тому, как мало вы смыслили в керамическом деле, что вы, должно  быть,  император  Нерон.  Но  долго  ли вашему величеству угодно будет изображать горшечника, этого мне  никто  не мог сказать; и только с той минуты, как я узнал о вашем  решении  взять  в жены дочь сенатора Варрона, я смею думать, что вы и в самом деле сочли  за благо сбросить с себя чужую личину, решиться даже на брак.

   Теренцию стоило больших усилий скрыть волнение, в которое повергли  его слова Кнопса. Бурное, взбаламученное море чувств могуче  всколыхнуло  его, высоко подбросив на своих волнах. Упоение собственным  величием  наполнило его блаженством. Он был возмущен Варроном, который не  удостоил  его  даже словом о своих планах в отношении его, Теренция. Зато он почувствовал, как тесно связан с Кнопсом, который оказался глашатаем самой судьбы, принесшим великую власть. И он рад был, что всегда верил этому человеку.

   Кнопс между тем продолжал говорить. Говорил он о себе. Как двусмысленно его собственное положение! Пока существовал горшечник Теренций, он, Кнопс, был просто его рабом. Теперь же, когда Теренций перестал быть Теренцием  и принимает свой прежний облик императора, что он, Кнопс будет  представлять собой? Он как бы повисает в воздухе.  Несомненно,  он  уже  не  раб:  если Теренций не существует, значит, у него, Кнопса, нет господина. Кто же он в действительности? Он смеет  думать,  что  известные  слова  о  предстоящей перемене, которая и  для  него  будет  счастливой,  слова,  оброненные  на фабрике на Красной улице, сказаны были не  горшечником  Теренцием,  а  его величеством императором Нероном.

   Теренций вполуха слушал бойкую  болтовню  Кнопса.  Ясное  дело,  парень заслуживает воли, хотя  бы  только  за  сегодняшнюю  весть.  Кнопс  должен остаться при нем, он не прогонит Кнопса. Это принесло бы несчастье.  Кнопс нужен ему. Как бы вскользь он величественно бросил:

   – Разумеется, ты получишь волю с того дня, как я женюсь на Марции.

   Но он не очень следил за собой  и  сказал  это  не  голосом  императора Нерона, а хвастливым тоном горшечника Теренция.

   Когда Кнопс ушел, Теренций весь отдался наполнявшему его  восторгу.  Он рисовал  себе  картины  торжественного  бракосочетания  его  с  одной   из знатнейших дам Рима, с Марцией. Рисовал себе церемонию на главной  площади Эдессы, где находились алтарь Тараты, бронзовое изображение  богини  и  ее символы – каменные изображения фаллоса. Варрон, великий  Варрон,  сенатор, чьей вещью он, Теренций, был, которому  он  принадлежал,  как  собака  или корова, этот Варрон отдавал ему свою дочь, – больше того, он предлагал ему совокупиться с ней. Он рисовал  себе,  как  он  проведет  ночь  с  дочерью Варрона. И тут  его  радость  чуть  заметно  омрачилась.  Нерона  называли "Мужем". "Нерон" означало "Муж". Он же, Теренций,  никогда  не  чувствовал себя в постели с женщиной сильным, превратности  его  судьбы,  напряжение, которого требовало от него воображаемое величие, сравнительно рано  лишили его мужской силы. Он пытался возбудить себя картинами, в  которых  рисовал себе дочь Варрона нагой в полной его власти. Но его волновало лишь то, что Марция – знатная  римлянка,  ничего  больше.  Думая  о  брачной  ночи,  он испытывал неуверенность. Он  надеялся  только,  что  чувство  собственного величия в решающую минуту вдохнет в него силу.

   Хотя весть была и очень радостна, но он не потерял головы.  По-прежнему не обнаруживал никакого нетерпения. Жил  отшельником.  Работал.  Осторожно извлекал из  книг  и  из  разговоров  с  людьми,  с  которыми  приходил  в соприкосновение,  бесчисленные  подробности  жизни  Нерона,   упражнениями старался довести свой почерк, в особенности подпись, до полного сходства с нероновской. К нему  приставили  одного  греческого  и  одного  латинского секретаря, одного греческого и одного латинского чтеца; С ними он заучивал наизусть тех классиков, которых любил Нерон,  старался  в  присутствии  их декламировать стихи Нерона в стиле Нерона. Так заполнял он свое время.

   Он  был  осторожен  и  строго  воздерживался  от   всяких   официальных выступлений. Но вот в организации свадебной церемонии он  с  удовольствием принял бы участие: тут, как  и  во  всех  вопросах  парадных  выходов,  он чувствовал себя специалистом. Но когда он намекнул об  этом  окружающим  и предложил маршрут свадебного шествия, люди смутились. Оказалось, что  весь порядок церемонии уже разработан и утвержден. Он испуганно  отступил.  Рад был уж и тому, что портные, явившиеся к  нему  для  изготовления  парадных одеяний, приняли во внимание его робкие советы.

   Посетителей он  допускал  к  себе  редко.  Но  когда  Кайя  потребовала свидания с ним, он велел впустить ее.

   Он лежал на софе, с ног до головы – Нерон, и слушал чтеца.

   – Что  тебе  нужно,  добрая  женщина?  –  милостиво  спросил  он,  явно развеселившись.

   – Вышли этого человека, – потребовала Кайя.

   Она стояла  перед  ним,  большая,  решительная,  глубоко  дыша,  слегка приоткрыв рот с красивыми крупными зубами. Нерон обратился к чтецу: