Текст книги "Лже-Нерон"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

   Царь Филипп все так  же  неподвижно  сидел  под  статуей  Минервы.  Его бледное, крупное лицо казалось почти тупым, так внимательно он слушал.

   – Прошу вас, продолжайте, мой Варрон,  –  попросил  он,  когда  сенатор умолк.

   – Я кончил, – ответил Варрон. – Пожалуй, только еще вот что. Разве  это не глупая ирония  судьбы,  что  победа  нашего  Нерона  зависит  от  того, продержимся ли мы первые несколько недель, не нападет  ли  на  нас  в  эти первые недели Рим! Если нашему императору удастся удержать власть  четыре, даже три  недели,  пока,  как  сказано,  царь  Артабан  признает  его,  то царствование Нерона обеспечено на долгие годы.  Если  он  хоть  раз  будет иметь подлинный успех, если, к примеру сказать, за него вступится Артабан, если хоть раз Восток ясно увидит: Нерон жив, Нерон здесь, Нерон царствует, то одно его имя, одно его  существование  будет  уже  означать  постоянную угрозу для Рима, даже если  Нерон  временами  и  будет  лишен  возможности опираться на  сильное  войско.  В  этих  случаях  он  спокойно  сможет  на несколько  месяцев  укрыться  в  степи,  а  затем,  как  только  положение улучшится, снова появиться на горизонте. У Рима большая армия, но  у  Рима все-таки нет такого количества солдат, чтобы обшарить в погоне за  Нероном весь Восток. Риму пришлось бы начать  новую  войну  с  парфянами,  но  при существующем положении вещей он не сделает этого ни  при  каких  условиях. Одна Эдесса – этого мало. Но если Эдесса  вместе  с  Коммагеной  поддержит Нерона, то тогда он прочно сидит в седле, может скакать куда угодно.

   Царь Филипп не спускал глаз с его губ. Да, этот человек принял для себя решение, и очень соблазнительное, но ему, Филиппу, не хватает  для  такого решения мужества. Этот Варрон, прекрасно сознавая, что именно сдерживает и парализует его самого, глубже заглянул в свое "я", чем он, Филипп, и в тех тайниках, где уже не  правит  разум,  почерпнул  силы,  чтобы  разум  этот победить. Царь Филипп завидовал Варрону и восхищался им. В конечном счете, не умнее ли действительно сохранить порядочность? В этом Варрон прав: если он, Филипп, неизменно будет выказывать римлянам покорность, то его мнимому суверенитету в  Коммагене  несомненно  скоро  придет  конец,  если  же  он воспротивится, то у него будет хотя бы один шанс – пусть  слабый  –  конец этот предотвратить.

   – Я поговорю с моим капитаном Требоном, милый Варрон, –  сказал  Филипп почти весело, так как решение было принято. – И прошу вас,  не  будьте  на меня в обиде, – он улыбнулся открыто, широко, – если я на некоторое  время еще поставлю у ваших дверей стражу.

   Аудиенция была окончена.

8. ЕЩЕ ОДИН РИМСКИЙ ОФИЦЕР

   Капитан Требон начал службу рекрутом. Теперь он был  кадровым  офицером Четырнадцатого легиона. Среди солдат Востока он слыл самым  популярным.  И друзья и недруги его знали  о  подвигах,  совершенных  им  в  армянскую  и иудейскую войны. На службе в высшей степени суровый и грубый, этот плотный человек, с круглой головой на могучей шее и каштановой  шевелюрой,  держал себя вне службы с солдатами запросто, вместе с ними пьянствовал и  шатался по притонам. Его крепкие  остроты  пользовались  широкой  славой.  Он  был любимцем армии, и население восхищалось им и бурно встречало его,  где  бы он ни появлялся.

   В губернаторском дворце в Антиохии и в высших военных сферах  Рима  его популярность,  конечно,  была  известна.  Император  Веспасиан,   ценивший народный юмор, хотел присвоить Требону  благородное  звание,  но  так  как некоторые знатные господа, которым Требон  казался  уж  очень  вульгарным, выражали свои сомнения на  этот  счет,  Веспасиан  воздержался  от  этого. Низкого происхождения и не возведенный в звание всадника, капитан  не  мог получить  чина  выше  того,  какой  имел.  Как   ни   потешался   он   над аристократическими господчиками и  как  часто  ни  подчеркивал,  насколько любовь армии ему дороже нашивок  полковника  или  генерала,  его  уязвляло все-таки, что высокие господа не допускают его в свой круг.

   Он был честолюбив и имел  много  отличий.  За  героические  подвиги  он получил пурпурный флажок и наплечную пряжку, он завоевал для себя и своего коня Победителя нагрудную перевязь первой  степени.  Но  у  него  не  было "Стенного венка" – Золотой короны, которая  полагалась  тому,  кто  первый поднимется на стену осажденного города;  Капитан  Требон  считал,  что  он заслужил это отличие дважды. Он  лишь  презрительно  пожимал  плечами  или смеялся громким, жирным  смехом,  говоря  о  подлых  спекулянтах,  которые отказали ему в заслуженной награде и сунули ее другим. И все же заноза эта засела глубоко.

   По чину и положению полковник Фронтон  в  Эдессе  и  капитан  Требон  в Самосате занимали  одинаковые  посты.  Но  антиохийские  власти  прекрасно знали, почему они поставили во главе пятисот солдат в  Эдессе  изысканного аристократа Фронтона, а гарнизоны четырех городов Коммагены  в  количестве двух тысяч солдат подчинили капитану Требону. В Эдессе нужно было обладать дипломатическими  способностями,  задачи  римского  командира   были   там чрезвычайно деликатны. Назначением же Требона в Самосату  достигались  две цели: во-первых, этим унижался нелюбимый царь Филипп, которому в  качестве представителя Рима посылался плебей, во-вторых, любимому капитану Требону, о котором полагали, что он звезд с неба не хватает, предоставлялось теплое местечко, где на дела управления от него не  требовалось  никаких  усилий, так как там все делалось, можно сказать, само собой. Добились этим военные власти лишь недовольства обоих офицеров; ибо точно  так  же,  как  Фронтон стремился  в  большой,  высококультурный  город  Самосату,   честолюбивому Требону хотелось на деликатный ответственный пост – в Эдессу.

   Он возмещал  нанесенный  его  честолюбию  ущерб  тем,  что  бессовестно эксплуатировал население Коммагены. Он открыто показывал, что  считает  не Филиппа, а себя властителем Коммагены. Умножал свои богатства  всюду,  где только мог. С вульгарным, зверским лицом,  жирный,  сверкающий,  увешанный сотней орденов,  в  униформе  из  самой  дорогой  ткани,  бряцая  оружием, сверкавшим до такой  степени,  какая  только  допускалась  регламентом,  – шествовал он, хорохорясь, по красивым улицам Самосаты. Содержал  княжеский двор, имел большие конюшни, неистово охотился за женщинами и дичью по всей стране.

   В сущности царь Филипп был доволен  тем,  что  римляне  из  всех  своих многочисленных офицеров послали к  нему  именно  этого.  Правда,  отпрыску персидских и греческих богов и царей  противно  было  прикосновение  этого человека. Тем не менее, когда тот жирными пальцами фамильярно  дергал  его за полу или обнимал его волосатой рукой, он  не  отталкивал  капитана.  Он видел  Требона  насквозь:  это  был  игрок,  искатель   приключений,   раб собственных низменных страстей, да  еще  ущемленный  в  своем  честолюбии. Легко было представить себе случай, когда такой человек мог пригодиться.

   И вот случай такой представился. Тотчас же после разговора  с  Варроном царь велел позвать к себе капитана.

   Требон явился. Он был в прекрасном расположении духа. Широкий, тяжелый, сидел он среди изящной мебели.

   – Итак, царь Филипп, – начал он своим гулким,  пустым  голосом,  –  сын моей матери радуется предстоящей прогулке в Эдессу. О, теперь вы  увидите, наконец, какой затейник ваш Требон!  В  гареме  царя  Маллука  вы  найдете красивейших женщин из всех женщин, живущих между Коринфом и Сузами. О, там мы позабавимся на старости лет! У вас всегда – две, у  меня  –  одна.  Но, молодой царь, лицо у вас почему-то, как скисшее  молоко.  Говорю  вам,  мы этого Нерона вместе с царем Маллуком и его Шарбилем прикончим в два счета. А Варрон уже у нас в руках.

   Он рассмеялся своим жирным смехом.

   Филипп ничем не обнаружил, как  резали  ему  ухо  плоские,  фамильярные шутки этого человека и далматинский диалект, на котором они произносились.

   – Мне,  конечно,  делает  честь,  –  ответил  он  спокойно  на  чистом, бесцветном латинском языке, изысканность которого  всегда  была  предметом зависти Требона, – что Рим именно мне доверил это дело. Но в этом почетном кубке есть несколько капель горечи. И первая из них: никакого удовольствия я не испытываю от мысли, что мне придется  выступить  против  моего  друга Маллука.

   Требон широко усмехнулся.

   – Я вас понимаю, молодой царь, – ответил он. – Вы опасаетесь, вероятно, что затем придет ваша  очередь  и  мы  проглотим  и  вас  вместе  с  вашим царством. Напрасно. Если вы будете молодцом, то капитан Требон замолвит за вас словечко. А к Требону прислушиваются даже на Палатине.

   – Благодарю вас за хорошее мнение обо мне, – улыбнулся Филипп. – Теперь капля вторая, – продолжал он, –  у  меня  возникли  сомнения  юридического порядка. По договору с Римом я обязан оказывать помощь  императору  и  его наместникам в проведении полицейских мер по  отношению  к  его  подданным, находящимся на моей территории.  Но  с  каких  пор  Эдесса  входит  в  мои владения?

   – Эти-то тонкости тревожат вас, молодой царь? – ответил капитан. – Я не юрист. Но не сомневаюсь,  что  наши  юристы  уж  найдут  лазейку,  которая выведет вас из  неловкого  положения.  Мы,  к  примеру  сказать,  попросту подарим вам часть Эдессы. И она станет вашей территорией. Я  похлопочу  на этот счет.

   Он дернул царя за полу, рассмеялся, ордена и цепи,  навешанные  на  его груди и плечах, зазвенели.

   Филипп поднялся; длинный и тонкий, стоял он под статуей Минервы.

   – А теперь третья капля – самая горькая, – сказал он своим бесстрастным голосом. – Император Нерон – последний  отпрыск  рода  Юлия  Цезаря,  я  – последний  отпрыск  рода  Александра.  Возможно,  что  вам  такие   мотивы покажутся сентиментальными.  Но  если  этот  человек  из  Эдессы  окажется действительно  императором  Нероном,  то  мне,   как   внуку   Александра, представляется неблаговидным выдать палачу внука Цезаря.  А  разве  вы,  в конце концов, уверены, что человек  этот  не  Нерон?  Видите  ли,  сенатор Варрон  прибыл  сюда  специально   для   подтверждения   того,   что   это действительно Нерон. Только для этой цели он добровольно явился ко мне.

   "Как он умеет себя держать, этот мальчик! – думал  Требон.  –  С  каким изяществом он втолковал мне, кто он такой. Легко,  конечно,  держать  себя по-царски,  когда  с  самой  юности  другой  муштры  не  знаешь.  Если  бы скомандовать ему: "Выпад вправо, копье слева над головой", – хорошо бы  он выглядел". – Вслух он сказал:

   – Уверен ли я? В чем можно быть уверенным в этом дрянном мире? Но  если император Тит, высший начальник римской армии, приказывает не считать этого человека из Эдессы Нероном, значит, он не Нерон.

   Царь Филипп, мечтательно разглядывая  свои  длинные  пальцы,  размышлял вслух:

   – Я допускаю, что этот высший начальник – хороший солдат, а Нерон,  как говорят, не был хорошим солдатом. Но Нерон не был и скаредой, а эти  новые – хорошие солдаты, но щедростью не отличаются. Армия, как известно,  любит Нерона. Когда легионы увидят Нерона, они, возможно, предпочтут драться  за него, а не против него. Сам я был ребенком, когда видел Нерона. Но  еще  и сейчас, стоит мне увидеть его статую, как у меня от благоговения  начинают дрожать колени. У меня такое чувство, словно я навлеку проклятья богов  на себя и свою страну, ежели подниму  руку  на  великого  императора  Нерона, друга Востока.

   Капитан Требон внимательно слушал, ни разу не растянув широкого  рта  в улыбку. Он ответил уклончиво, как Фронтон Шарбилю:

   – Взвешивать эти соображения приличествует царю, а не капитану.

   – Меня удивляет, – вежливо  ответил  царь  Филипп,  –  что  мой  Требон ссылается на  свой  чин.  В  других  случаях  капитан  Требон  и  думал  и действовал совсем не как капитан, а как один из князей Коммагены. И, между прочим, разве это не яркое доказательство неблагодарности  некоторых  лиц, что мой Требон не имеет более высокого чина,  чем  чин  капитана?  Хороший солдат может претендовать на хорошее  вознаграждение.  Это  –  его  право. Возможно, что это было бы  действительно  по-солдатски,  в  высшем  смысле этого слова, драться за Нерона, умеющего быть благодарным и щедрым,  а  не за некоторых других.

   Требону стало не по себе. Куда клонит этот  человек?  Как  понять,  что всегда такой податливый Филипп вдруг обнаглел и  заупрямился?  Филипп  был человек без подбородка, слабохарактерная личность, но – лиса. И Варрон был тоже лисой. Очевидно, у хитрецов этих  есть  свои  соображения,  если  они решили  не  выполнять  приказа  Цейона.  Над  этим  стоило  призадуматься. Выполнение приказа не очень-то почетно для Филиппа, но  зато  принесло  бы ему большую выгоду. Может быть, Нерон предлагает ему большую?  Или  Филипп заручился обещаниями парфян?

   Требон не любил неясностей. Грубо, напрямик спросил он:

   –  Что  все  это  означает,  молодой  царь?  Значит  ли  это,  что   вы отказываетесь подчиниться приказу Рима?

   Филипп улыбнулся. Длинноногий, неловкий, подошел он к Требону.

   – Да что вы,  мой  Требон?  Царь  Филипп  не  подчиняется?  Конечно,  я подчиняюсь. Варрон уже в наших руках. А через две недели, если  Маллук  до тех пор не выдаст самозванца, мы пошлем в Эдессу войска.

   – То-то же, – проквакал Требон, но с трудом скрыл свое смущение; он  не понимал, подшутил над ним царь, или... Что же ему, собственно, нужно было? Радоваться ли Требону, что все идет гладко, или сожалеть об этом?

   Его недоумению суждено было еще усилиться.  Когда  он  стал  прощаться, молодой царь снова завел свои двусмысленные речи:

   – Итак, в нашем распоряжении еще целых две недели.  Две  недели  –  это большой срок. Поразмыслите за эти две недели: не Нерон  ли  все-таки  этот человек из Эдессы, тот самый Нерон, который умеет отблагодарить за  услугу и под чьей властью такой офицер, как Требон, вряд  ли  торчал  бы  в  чине капитана.

9. ВОЙНА НА ВОСТОКЕ

   Эти слова не прошли мимо ушей Требона. Он стал размышлять.

   Перед ним  было  несколько  соблазнительных  возможностей.  Он  мог  бы написать о двусмысленных речах царя Филиппа в Антиохию.  Там  против  царя Коммагены собирали уличающий материал как предлог для того, чтобы  в  один прекрасный день захватить его страну. Требону было бы вменено  в  заслугу, если бы он умножил этот материал.

   Но что за  польза  ему  от  этого?  Звания  патриция  нынешнее  римское правительство ему все равно не даст, а то, что оно может дать,  у  него  и без того есть.

   Если же он станет на сторону этого Нерона, – он, любимец армии, капитан Требон! – то за такую поддержку можно потребовать любую цену – этот хитрый туземный царь совершенно  прав.  Его  возведут  в  сан  сенатора,  сделают генералом, а может быть, главнокомандующим. А если дело  провалится,  если Нерон продержаться не сможет, для него, Требона, всегда  останется  выход: заблаговременно,  вместе  со  своими  людьми,  перебраться  через  Тигр  и скрыться  у  парфян.  Те,  конечно,  во  всякое  время  найдут  применение знаменитому военачальнику, да  еще  приведшему  с  собой  несколько  тысяч вымуштрованных римских солдат.

   Обычно, когда  речь  заходила  о  полковнике  Фронтоне,  Требон  только пожимал плечами. Но поведение Фронтона, который все это время сидел один в большой Эдесской крепости, интриговало его. Требон находил такое поведение странным, не солдатским. Теперь он задался вопросом, не высматривает ли  и Фронтон возможность, как бы сделать карьеру при этом Нероне.

   Требон нетерпеливо засопел. Как поступить? Служба в  армии  Тита  стала скучной. При этих мелочных,  расчетливых  правителях  нечего  и  думать  о хорошей войне. Другое дело – служба у Нерона. Там предстояли бои – бальзам для сердца солдата. Рискованно, что и говорить, переметнуться  на  сторону этого Нерона. Но жизнь, полная риска, – разве не в этом призвание солдата? Он  всегда  усмехался  про  себя,  когда  вколачивал  рекрутам  в   головы многочисленные предписания об  осторожности  в  бою,  которые  в  "Наказе" Флавиев занимали особенно большое место.

   Когда  он  впервые  услышал  о  появлении  этого  Нерона,  он  отпустил несколько сочных шуточек по его  адресу.  Но,  видимо,  он  поторопился  – теперь все выглядело иначе. Варрон, Филипп и он, Требон, – это  три  лисы. Почему бы трем лисицам, поскольку дело идет о  такой  жирной  добыче,  как высшие посты при императоре Нероне, не расправиться  со  старой,  дряхлой, потерявшей зубы волчицей –  Римом?  А  какая  будет  потеха,  когда  потом заявится  к  ним  этот  благородный  полковник  Фронтон!  Поздно,  дорогой полковник. Нельзя одной задницей сидеть и у Нерона и у Тита.

   Не через две недели, а уже на третий день капитан Требон явился к  царю Филиппу.  Губернатор  Цейон  прислал  ему  точные  инструкции.  Инструкция поясняла: при всех условиях следует поддержать фиктивную версию, будто  бы царь Коммагенский уполномочен только на полицейские  меры.  Рим  не  хочет давать парфянам повода для каких-либо обвинений: если  бы  дело  дошло  до конфликта, он, губернатор Цейон, хочет  иметь  возможность  доказать,  что царь Филипп превысил полномочия и действовал самовольно. Стало быть,  ему, Требону, надлежит  побудить  царя  Филиппа  обрушиться  самым  беспощадным образом на  Эдессу,  но  при  этом  устроить  все  так,  чтобы,  в  случае надобности, всю  ответственность  можно  было  свалить  на  царя.  Длинное послание, в котором Цейон излагал свой  коварный  план,  Требон  принес  с собой. Он не показал его царю, но  несколько  раз  вытаскивал,  читал  про себя, усмехался, приводил из него отдельные фразы, давая возможность  царю Филиппу ясно уловить двусмысленное  содержание  письма.  Царь  никогда  не считал, что политика римлян  отличается  высокой  нравственностью,  но  он обрадовался вероломству Цейона: оно служило лишним оправданием задуманного дела.

   Поговорили о том,  о  сем.  Внезапно  капитан  Требон  подошел,  тяжело ступая, к царю Филиппу,  дернул  его  за  полу  и  простодушно  проквакал, заглядывая ему прямо в глаза:

   – А теперь, молодой царь, давайте поговорим начистоту,  как  мужчина  с мужчиной. Скажите мне по секрету: этот человек из Эдессы  –  действительно великий, щедрый, милостивый император Нерон? Так это или не так?

   Царь Филипп, не шелохнувшись, стерпел пахнувшее ему в  лицо  неприятное дыхание капитана, открыто взглянул карими глазами в его серо-голубые глаза и сказал с веселым спокойствием:

   – Мое чутье и свидетельство Варрона говорят за то, что это так.

   Требон  отступил  на  шаг  и,  как  в  свое  время  Фронтон,  заявил  с достоинством:

   – Я всего лишь простой капитан. В таком  темном  деле  царь  и  сенатор разбираются, несомненно, лучше, чем скромный офицер.

   Но тут же перешел на фамильярный тон, стал широко  улыбаться,  наконец, шумно расхохотался, хлопнул себя по ляжкам, заорал:

   – Вот это потеха, так потеха!  С  помощью  нашего  Нерона  мы  прогоним Дергунчика. Превосходно.

   И снова стал официален:

   – Итак, молодой царь, приказание генерал-губернатора будет, разумеется, выполнено мной и вами. Карательная экспедиция в Эдессу будет осуществлена. Надеюсь, что боевые силы будут достаточно внушительны. Со  своей  стороны, предоставляю вам для моральной поддержки триста человек солдат.  Остальное – дело ваше. Ответственность несете вы.

   Он сощурил светлые, почти лишенные ресниц глаза.

   Между тем Варрон содержался под почетным арестом, а царю Маллуку Филипп Коммагенский отправил послание, в котором вежливо, но определенно требовал выдачи  человека,  называвшего  себя  Нероном.  В   серьезных   выражениях советовал он другу своему и брату Маллуку  подчиниться,  пока  не  поздно, справедливому   требованию   римского   губернатора.   Кончалось    письмо ультиматумом: если  в  течение  двух  недель  не  последует  выдача  этого человека, он, Филипп Коммагенский, вынужден  будет,  к  своему  сожалению, согласно договору с римским императором поддержать требование  губернатора посылкой войск в Эдессу.

   Копия этого письма отправлена была в Антиохию.  В  приписке  значилось, что сенатор Варрон находится уже в  руках  царя  Коммагенского.  Последний надеется заполучить в скором времени и второго преступника. Как только это произойдет,  он  тотчас  же  доставит  обоих  губернатору,  согласно  его, губернатора, желанию.

   Самое письмо царь Филипп, чтобы придать ему  больший  вес,  отправил  в Эдессу со своим двоюродным братом, молодым принцем  Селевком.  Принц  этот имел с царем Маллуком и верховным жрецом Шарбилем продолжительную  беседу, в которой устно комментировал содержание письма. Беседа  велась  так,  как восточным князьям подобает беседовать, – под журчание фонтана, достойно  и доверительно. Принц рассказывал,  как  почетен  арест,  под  которым  царь Филипп содержит сенатора Варрона.  Какие  интересные  беседы  царь  Филипп ежедневно  ведет  с  Варроном.  Как   мало   римлян   примет   участие   в предполагаемой экспедиции в Эдессу – всего только триста человек. Принц не скрывал  своих  опасений  насчет  туземных  войск  Коммагены:  коммагенцы, приученные к тому, что в случае военных действий сражаются главным образом римляне, вряд ли будут с большим воодушевлением драться  против  Эдессы  и против императора Нерона. Лично принц того мнения, что  если  эти  войска, перейдя Евфрат, встретят, скажем, у девятого столба, где отходит дорога на Батне, сильного и боеспособного неприятеля, – они  скорее  всего  повернут назад и предоставят трем сотням  римлян  самим  заканчивать  битву.  Между прочим, сказал принц, сам капитан Требон не очень твердо уверен в том, что человек, который выдает себя за императора, – мошенник; и  если  император докажет свою подлинность настоящими императорскими наградами, то  вряд  ли Требон останется  глух  к  такого  рода  доказательствам.  Царь  Коммагены приветствует своего врага и друга, царя эдесского, и  вызывает  его,  если тот действительно не желает подчиниться требованию  римского  губернатора, на честный бой.

   Несколько дней спустя у девятого столба на дороге из Самосаты в Эдессу, там, где отходит дорога на Батне, встретились персидские купцы  с  купцами арабскими. Как  персидские,  так  и  арабские  купцы  поразительно  хорошо разбирались в военных вопросах. Они долго обсуждали, что было бы, если  бы на этом участке разыгралось сражение между войском коммагенским и  войском эдесским. Они подробно рассматривали возможности каждой  фазы  сражения  и пришли к выводу, что сражение это окончилось бы поражением Коммагены.

   Эти понимающие дело купцы оказались хорошими  пророками.  Когда  спустя три недели сражение, которого они опасались, произошло, оно  действительно окончилось поражением коммагенцев.

   Триста римлян, участвовавших в этом сражении, сначала вообще  не  могли понять, что, собственно, происходит. Капитан Требон был того  мнения,  что солдат при всех обстоятельствах должен уметь  с  достоинством  умереть  за своего начальника, и считал поэтому правильным ни о чем больше  солдат  не осведомлять. Таким образом, римские солдаты  никак  не  могли  постигнуть, почему их коммагенские союзники делают  столь  странные  маневры;  римляне никогда не видывали таких несуразных битв,  и  у  них  полегло-таки  около сотни человек, прежде чем остальные поняли, в чем тут дело,  и  сдались  в плен.

   С  бурным  ликованием  вошла  победоносная  армия  Эдессы  в  Самосату. Разоружила тамошний римский гарнизон, освободила Варрона, посадила  вместо него под почетный арест царя Филиппа.

   Убито было в сражении у девятого столба римских солдат девяносто  семь, коммагенских – шестнадцать, эдесских – двенадцать.

   Между тем эта победа  Нерона  при  первом  столкновении  его  с  врагом толковалась во  всей  пограничной  полосе  как  счастливый  знак.  Римские гарнизоны  в  Карре,  Батне,  даже  в  Пальмире  разоружились,  не  оказав сопротивления, либо перешли к Нерону. Многие юридически  свободные,  а  на деле зависимые от Рима города примкнули теперь к  восставшему  из  мертвых Нерону и  посылали  римскому  сенату  поздравления  с  чудесным  спасением великого императора.

10. НАГРАДА ЗА ДОЛГОТЕРПЕНИЕ

   Полковник Фронтон очень скоро и с удовольствием убедился, что  надежды, которые он возлагал на  замужество  Марции,  оправдали  себя.  От  прежних знакомых горшечника Теренция до него дошли кое-какие  вполне  определенные слухи; они дали ему право на граничащее с уверенностью предположение,  что Теренций в некотором пункте, – важном как для  Марции,  так  и  для  него, Фронтона, – безусловно не Нерон. Если Фронтон проявит достаточно выдержки, если он выждет подходящей минуты, то, полагал  он,  такое  терпение  будет вознаграждено.

   Он бывал у Марции так часто, как только можно было, однако ни  разу  не проявил навязчивости, держа себя чрезвычайно благовоспитанно, по-римски, и обнаруживал свои чувства лишь  маленькими  изысканными  знаками  внимания, никогда не высказывая этих чувств словами.

   Марцию  снедало  разочарование,  принесенное  ей  брачной  ночью.   Она избегала объяснения, которого искал отец; остатки ее веры в отца  угасали. Было безумием надеяться,  что  такой  человек,  как  раб  Теренций,  может вступить в Палатинский дворец. Неспособный  оправдать  имя  Нерона,  он  в такой же мере не в состоянии придать смысл императорскому титулу,  который на него навесили. Она не узнает могущества и славы, как не  узнала  любви. Ее  предали,  ей  суждено  всю  жизнь  прозябать  на  этом  Востоке.   Все настойчивее, все тесней кружились ее мысли и  грезы  вокруг  единственного римлянина, находившегося  вблизи,  –  вокруг  Фронтона.  То,  что  Фронтон оставался верен Титу и вместе с тем не  уезжал  из  Эдессы,  наполняло  ее гордостью; она понимала, что он делает это ради нее,  и  чувствовала  себя близкой ему. Сходство характеров и судьбы связывало  их.  Он  тоже  жил  в одиночестве, в огромной, пустой цитадели, как и  она  была  одинока  среди просторных владений Варрона. В том, что этот изящный офицер  с  красивыми, седыми,  отливающими   сталью   волосами,   один   среди   пятимиллионного враждебного  населения  представляет  римскую  армию,  она  видела  скорее великое, чем смешное.

   Она боролась с собой, не знала, довериться ли Фронтону. Он  видел,  что она борется, наблюдал ее, ни о чем не спрашивал, ждал.  Наконец  ей  стало невмоготу больше.

   – Как вы терпите, мой Фронтон, – вырвалось у нее, – эту фальшь вокруг – в вещах и в людях, этот наглый пустой блеск? Вы  единственный  среди  нас, кто сохранил достоинство  и  не  продался  окончательно  этому  распутному Востоку. Почему вы не возвращаетесь в Антиохию или Рим, чтобы  после  всей этой  бессмыслицы,  этой  нечисти  получить  возможность   дышать   чистым воздухом?

   Фронтон  посмотрел  на  нее.  Увидел  стройное,  тонкое  тело,   нервно дрожавшее под одеянием  императрицы.  Увидел  удлиненные,  горячие,  карие глаза, глаза Варрона, блестевшие на белом лице. Ее строгий  римский  нрав, ее облик весталки и то, что она была дочерью такого отца, и ее необычайная судьба – все это пленяло его. Он тянулся к ней. Терпение, только терпение, дождаться подходящей минуты.  "Надо  выждать,  –  думал  он,  –  пока  она заговорит о своем Нероне. А пока – держать себя в руках. Только когда  она начнет рассказывать о Нероне, можно пойти дальше.  Но  тогда  можно  будет пойти очень далеко".

   – Я не нахожу, моя Марция, что здесь все сплошь мишура, – ответил он. – Идея, за которую борется ваш отец, еще недавно, каких-нибудь  четырнадцать лет тому назад, была весьма  реальной,  нисколько  не  утопичной.  Правда, теперь  не  в  почете  гуманность  и  космополитизм,  теперь  на  Палатине исповедуют узкий  национализм,  отвратительное  ханжество,  обожествляется голая  военная  сила;  но  этот  ограниченный  национализм  не  становится приемлемее оттого, что его провозглашают на Палатине, а наш  космополитизм нисколько не страдает  оттого,  что  только  в  Самосате  можно  быть  его открытым сторонником. Я не знаю, удастся ли вашему отцу тем опасным путем, который он избрал для этого, осуществить свою идею. Откровенно  говоря,  я не верю в это. Но если вы ставите ему в вину неразборчивость в  средствах, которыми он пользуется для проведения своей идеи, то тут вы несправедливы, моя Марция. Когда-нибудь его идея восторжествует, это безусловно;  но  так же  безусловно  и  то,  что  людям,  которые  будут  содействовать   этому торжеству, придется пользоваться такими же пошлыми и грязными  средствами, какими теперь пользуется ваш отец.

   Спокойствие, с которым Фронтон говорил, благородство, с которым он брал под защиту ее отца, хорошая и чистая римская латынь,  умное,  мужественное лицо и седая, отливающая сталью, голова – все это очень нравилось  Марции. Она почувствовала, как близок ей этот человек. Она не сомневалась, что  он остался в Эдессе только ради нее. Но ей хотелось услышать это из его уст.

   – То, что вы говорите, благородно и великодушно. Но это не ответ на мой вопрос. Почему вы остаетесь здесь? Почему вы не уезжаете в Рим?

   Фронтон знал, что именно хотелось бы ей услышать. Он знал: он  нравится ей и она ему очень нравилась. "Главное не сказать теперь слишком много,  – думал он. – Не слишком много, но и не слишком мало.  Впрочем,  я  даже  не солгу, если скажу, что остался в Эдессе ради  нее.  В  данную  минуту  это безусловно верно".

   – Почему я не отправляюсь в Рим?  –  повторил  он  ее  вопрос,  искусно разыгрывая нерешительность.  –  Отвечу  вам  честно,  моя  Марция.  Судьба захотела, чтобы ваш отец и я находились во враждебных лагерях. Но я уважаю вашего отца, и я ему друг. Возможно, что я смогу ему помочь, если дело его потерпит крах. – Тепло, но сдержанно он продолжал: – Вероятно, что я смогу помочь и вам. Я ни для себя, ни для вас не вижу смысла в том, чтобы  найти мученический конец здесь, в Междуречье. Я подготовил себе  возможность,  в случае нужды, вернуться на римскую территорию. Вы поедете тогда  со  мной, моя Марция? Теперь вы знаете, почему я до сих пор здесь,  –  закончил  он, чуть улыбнувшись; слова его прозвучали почти как извинение.

   Он напряженно ждал. Теперь, наконец,  она  должна  заговорить  о  своем Нероне, о том, как она несчастна. Если она это сделает, уже сегодня  ночью я буду спать с ней.