Текст книги "Лже-Нерон"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

   Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества  Иоанна  из  Патмоса, святого  актера,  который  по-прежнему  скрывался  в  пустыне,  все  более тревожили массу. Теперь уже никто не хотел  верить,  что  Апамею  затопили действительно христиане.  Отъезд  Клавдии  Акты,  любимицы  народа,  также возбуждал сомнения насчет Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требоном или как-нибудь иначе обойденные, униженные, ненавидели и  сеяли  ненависть.  У убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали.    К тому же начались нескончаемые трения между  офицерами  и  чиновниками Требона и туземными сановниками и военными. С давних пор  римские  офицеры смотрели сверху вниз  на  своих  восточных  товарищей,  восточные  солдаты назывались   "вспомогательными   войсками";   римляне    и    теперь    со снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам.  Филипп  и Маллук возмущались манией  величия  Нерона,  произволом  и  наглостью  его приближенных. Ведь в  конечном  счете  именно  они  дали  власть  римскому императору  и  помогали  ему  держаться  на  поверхности.  Они  с   гневом убеждались,  что  потеряли  всякую  власть  над  обманщиками,  дураками  и разбойниками, которых они вынуждены были призвать  на  помощь  для  охраны своего суверенитета и своих  старых  владений.  Поддерживая  Нерона  перед внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную,  подлинно  восточную войну против Нерона, войну на  истощение.  Варрон  старался  по  мере  сил сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными офицерами и западными чиновниками продолжала возрастать.

   Нерон Теренций не хотел замечать всех  этих  трудностей.  Он  опьянялся звучанием слов "империя, власть, армия, народ, Восток"; но,  по  существу, вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его  лишь постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская власть, роль  предводителя  означали  для  него  блеск,  стечение  народа, парады, возведение построек, празднества, "ореол" и прежде всего  –  речи, речи. Когда же дело касалось политических  и  экономических  вопросов,  он снисходительно кивал  головой  и  укрывался  за  броней  своего  "царского величия" в убеждении, что если бы  ему  действительно  угрожали  серьезные трудности, то его внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.

   Серьезно он относился только к одному: к охране  своего  императорского величия. Он возобновил и  усилил  законы  против  оскорбления  величества, упраздненные Флавиями.  Его  сенат  вынужден  был  судить  за  этого  рода преступления с  такой  строгостью,  как,  бывало,  во  времена  Тиберия  и Калигулы. Были изданы суровые декреты. Никто, кроме  императора,  не  смел пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть.  Запрещено  было  браниться  и рыгать  перед  изображением  императора.  Малейшая  провинность   в   этом отношении, даже нечаянная, каралась. Доносы процветали.

   За оскорбление величества,  в  конце  концов  был  осужден  и  ковровый фабрикант Ниттайи. Он давал много денег на  спортивные  цели,  устроил  на своей вилле тот красивый двор для игр, где в свое время встречались иногда Варрон и полковник Фронтон, покровительствовал искусству. Но однажды он не к  месту  проявил  бережливость:  из-за  превышения  первоначальной  сметы отказался взять на фабрике на Красной улице заказанную  им  статую  Митры. Теперь против него  было  выдвинуто  обвинение:  он  будто  бы,  собираясь отправлять естественную нужду, не снимал с пальца перстня, в который  была вделана камея с изображением головы Нерона. Сенат присудил его  к  ссылке. Император удовольствовался тем, что конфисковал  его  имущество.  Нерон  и Кнопс посмеивались. Теперь торговец коврами Ниттайи уже не мог  притеснять честных горшечников в тех случаях, когда заказ не  укладывался  в  скудную сумму, которой он предполагал отделаться.

   Распространение  слухов  о  мужском  бессилии  Нерона  император  также толковал как  оскорбление  величества.  Так  как  эти  слухи  нельзя  было заглушить запретами, он пытался действовать другими путями.  На  глазах  у всех к нему в спальню приводили по  его  приказанию  женщин  –  знатных  и простолюдинок; а затем через несколько дней эти  женщины  исчезали.  Всюду шепотом, на  ухо  рассказывали,  что  боги,  завидуя  счастью  Нерона,  не позволяли ему наслаждаться утехами любви и умерщвляли  каждую  женщину,  к которой он прикасался. Когда небо вернуло ему власть, император  надеялся, что это проклятие будет с него снято, но теперь оказывается, что  оно  все еще в силе. Поэтому император решил окончательно отказаться от женщин.  По той же причине – не желая,  чтобы  проклятие  это  поразило  его  подругу, Клавдию Акту, – он расстался с ней и, несмотря на свою любовь, отослал  из своей империи. Были люди, которые этому верили.

   Нерон чувствовал себя в безопасности, счастливым, и ему  казалось,  что власть его упрочена на вечные  времена.  Он  принимал  парады,  солдаты  с ликованием встречали его. На Евфрате поднялся точно из-под земли его город Нерония, в городах подвластных ему областей  повсюду  вырастали  белые,  в золоте здания. Его окружал "ореол", впереди  него  несли  огонь.  Не  было никого, кто усомнился бы в том, что в Лабиринте становилось светло,  когда он туда спускался; он отправлялся в свой искусственный грот, кормил  своих летучих мышей, в  которых  жили  души  людей,  посланных  им  в  подземное царство, вел с ними разговоры. Он созерцал, сытый  и  счастливый,  золотую монету с двойным контуром своего лица. Он все теснее  срастался  со  своим выдуманным "ореолом".

   А  на  реке  Скирт,  над  городом  Эдессой,  с  каждым  днем  все  выше поднималось на скале его изображение: Нерон верхом на летучей мыши. Зеваки толпились вокруг и глазели на рабочих и на гигантский барельеф. Императору это изображение казалось прекраснее, чем  статуя  всадника  Митры.  Народу оно, быть может, внушало страх, а  быть  может,  казалось  смешным.  Этого никто не знал: ибо никто не осмеливался говорить об изображении императора – из страха перед шпионами Кнопса и Требона.

   Работа  подвигалась  вперед.  Уже  можно  было  назначить  день,  когда барельеф будет открыт и освящен: 21 мая.

16. РАДИКАЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

   Кнопс теперь часто встречался со своим тестем, горшечником Горионом:  у него он  выведывал,  что  думают  массы  о  Нероне.  Грубая  фамильярность Гориона, все возраставшая, уже сама по себе была для  Кнопса  мерилом,  по которому он мог судить о недовольстве императором в народе.

   Вскоре дело дойдет до  того,  что  тесть  его  дерзнет  даже  вспомнить бесстыдную пословицу о трех К, от которых тошнит; мысленно Горион,  должно быть, уже давно повторяет ее.

   Нет, Кнопс не закрывал глаз на  ежедневно  возраставшие  трудности.  Не было ли его решение –  ждать,  пока  Нерон  завоюет  Антиохию,  –  слишком смелым? Не умнее ли было бы заранее, уже  сейчас,  соскочить  с  колесницы Нерона?

   Но была одна вещь, которая удерживала его. Его девочка, его  жена,  его маленькая упругая аппетитная Иалта, была беременна. То, что у  него  будет законный, свободно рожденный, богатый сын – хитрый, сильный Клавдий Кнопс, перед которым будут открыты все пути, наполняло его сумасшедшей  радостью. Он грубо ласкал Иалту, мать этого  будущего  Клавдия  Кнопса,  окружал  ее лейб-медиками,  банщицами,  прислужницами,  отчаянно  бранился,  если  она требовала огурцов или других солений и отказывалась есть сладкие  полезные пироги из миндаля и полбы, которые должны были сообщить их  будущему  сыну приятную внешность. Нет, он не смеет удирать.  Его  долг  перед  маленьким Кнопсом – проявить выдержку. Он должен сделать последнее отчаянное  усилие и  оградить  своего  сыночка  золотой  стеной  от  опасностей  жизни.   Из конфискованного имущества торговца коврами Ниттайи он взял  львиную  долю, но тут предстоял улов  еще  пожирнее.  Был  там  некто  Гиркан,  откупщик, скряга, который отказался пожертвовать, как от него ожидали, крупную сумму на  храм,  посвященный  гению  Нерона.  Разве   этот   отказ   не   служил доказательством того, что деньги богача Гиркана лежали не в том  мешке,  в каком им следовало лежать? Его, Кнопса, дело было  перевести  их  в  более достойные руки, в маленькие любимые  ручонки  его  будущего  сына  Клавдия Кнопса.

   Нет, пока это не сделано, он не имеет права покидать  Нерона.  Но  если оставаться при Нероне, то  надо  срочно  принимать  меры  против  мятежных настроений,  которые  растут  с  угрожающей   быстротой.   Все   остальные беспомощны, у них нет фантазии. Они и  не  видят  размеров  приближающейся опасности и не находят средств для борьбы с ней. От него, Кнопса,  зависит найти настоящее средство. Один за другим рождались у него в голове проекты – много разнообразных проектов. В конце концов он  остановился  на  одном, который давал возможность сразу поймать двух зайцев – спасти своего Нерона и добыть желанный улов для Клавдия Кнопса.

   Он рассматривал свой проект со всех сторон. Проект был хороший, смелый, радикальный. Конечно, Кнопсу становилось не по себе, когда он вспоминал  о Варроне и  царе  Филиппе.  У  них,  конечно,  опять  будут  тысячи  всяких возражений. С Варроном у него и без того постоянные трения. С тем  большим энтузиазмом встретит его план Требон. Жаль, конечно, что ему волей-неволей придется посвятить в дело Требона и привлечь его  к  осуществлению  плана. Кнопс  ревновал  к  нему  Нерона,  он  завидовал   популярности,   которой пользовался Требон; кроме  того,  он  страдал  от  своего  раболепства,  и уверенно-повелительный  тон  Требона  вызывал  в  нем   зависть.   Но   он сомневался,  сможет  ли  без  помощи  Требона  привлечь  на  свою  сторону Теренция, а главное – ему нужен был для проведения  его  замысла  твердый, опытный в военном деле человек, который  умел  бы  приказывать,  требовать соблюдения дисциплины и который не боялся бы крови.

   С Требоном не трудно было сговориться. Последний  давно  уже  мечтал  о повторении "недели меча и кинжала". Они вдвоем отправились к Нерону.

   Кнопс начал свою речь с того, что, по  сути  дела,  народ,  дескать,  и теперь еще любит Нерона  так  же,  как  в  момент  его  воскресения.  Если существует видимость недовольства, то в этом  виновата  маленькая  горстка завистников и хулителей. Это люди, которые после  возвышения  Нерона  были оттерты в сторону, или же те, кто сначала с энтузиазмом его  встретил,  но затем был обманут в своей  безмерной  алчности.  Таких  подстрекателей  не очень много, но у них посты, влияние, голос, деньги. Если их устранить, то воздух  очистится.   После   неудачного   опыта   с   процессом   христиан рекомендуется на этот раз действовать быстро и покончить с противниками  и хулителями без канительного  судебного  разбирательства,  сразу,  в  одну, заранее назначенную ночь.  Юридическая  допустимость  такого  сокращенного судопроизводства не подлежит сомнению. Император – верховный  судья,  и  в качестве  такового  он  вправе,  однажды   убедившись   в   справедливости обвинения,  без  всяких  проволочек  осудить  обвиняемых  и  приказать  их казнить. Если будет на то его милость, он  может  задним  числом  изложить свои мотивы сенату. Действуя энергично, вскрывая  без  промедления  нарыв, можно добиться того, что недовольство в стране за ночь, буквально за  одну ночь, будет в корне пресечено. А ужас этой ночи благодетельно повлияет  на тех недовольных, которые уцелеют, заставит призадуматься всех, кому придет охота распространять глупые, клеветнические измышления о режиме.

   Живо и точно излагал Кнопс свой проект. При этом он переводил с  Нерона на Требона дружески-лукавый взгляд своих блестящих,  быстрых  карих  глаз. Проект, очевидно, забавлял его самого, и он ожидал, что  и  другим  проект доставит удовольствие. Так бывало еще в те времена, когда они с  Теренцием работали на Красной улице: они развивали  планы,  как  надуть  компаньона; обычно планы эти бывали весьма удачны.

   Все трое смотрели друг на  друга  –  Теренций,  Требон,  Кнопс.  И  еще прежде, чем Кнопс закончил свою речь, всем  трем  было  ясно,  что  проект превосходен, что он достоин автора наводнения в Апамее. Молча сидели  они, даже шумный Требон затих, он только чуть-чуть подмигивал Теренцию,  и  все трое, глубоко удовлетворенные, думали одно и то же: "Утопить в  крови  всю эту сволочь". А Нерон формулировал эту мысль еще точнее: "Передавить всех, передавить, как мух".

   Вслух он сказал:

   – Благодарю тебя, мой Кнопс. Я передам твой совет богам; посмотрим, что скажет мне мой внутренний голос.

   Однако оба, и Кнопс и Требон, знали,  что  этот  внутренний  голос  уже сказал свое слово и оно как раз  совпадает  с  их  собственным  внутренним голосом: мысленно каждый из них уже думал о своем списке.

17. ТРИ РУКИ

   И в самом деле, в ту же ночь  голос  богов  говорил  с  Нероном,  а  на следующий день они опять собрались втроем, чтобы продумать детали плана. С тех пор как они взяли власть, значительное число их врагов уже умерло.  Но ведь им троим было вместе 134 года, немало неприятного повстречалось им на пути, у них была хорошая память, за 134  года  они  нажили  много  врагов. Можно было еще собрать богатую  жатву.  К  тем,  кого  они  сильнее  всего ненавидели, они, разумеется, не могли и  не  смели  подступиться.  Хорошо, например, было бы взять Иоанна из Патмоса  за  глотку,  посылавшую  в  мир наглые пророчества. Чудесно бы сжать  пальцы  вокруг  тонкой,  гордой  шеи Клавдии  Акты,  этой  девки,  этой  проклятой,  и  замечательно  было   бы посмотреть, как хрипит Варрон, этот высокомерный аристократ,  который  так вежлив и так глубоко, всей душой их презирает.  Да  и  достойного  Маллука было бы приятно хватить по башке; интересно бы поглядеть  также,  сохранит ли – протягивая ноги, находясь при последнем  издыхании,  –  свои  хорошие манеры тонко воспитанный, происходящий от древних царей  Филипп.  Но  боги завистливы, самого лучшего они не разрешают человеку.

   Но все же боги разрешили им многое. Все трое сидели за красивым столом, выточенным из дерева ценной породы, перед каждым лежали грифель и восковые дощечки,  а  перед  Кнопсом,  кроме  того,  были  чернила  и  бумага.  Они записывали, вытирали написанное, размышляли. Время от времени один из  них бросал какое-нибудь имя, другие улыбались, они уже отметили у себя  то  же имя; Кнопс заносил его в окончательный список. Иногда кто-нибудь из  троих возражал, тогда соответствующее имя временно вычеркивалось;  окончательное решение будет принято потом.  Но  возражения  были  редки,  список  Кнопса заполнялся. Они не торопились, эти  трое,  имена  назывались  медленно,  с паузами; когда то или иное имя вносилось  в  окончательный  список,  Нерон предпосылал ему цитату из какого-нибудь классика, чаще  всего  из  Софокла или Еврипида.

   Последние, истинные мотивы – личные, из-за которых имена и вносились  в список, упоминались редко; охотнее приводились  какие-нибудь  политические доводы. Требон, например, предложил лейтенанта Люция. Он  терпеть  не  мог этого человека, обнаружившего такую быстроту и решимость  во  время  битвы при Суре; терпеть не мог за то, что тот был очень элегантен, происходил из старинного рода, и за то, что он оплакивал Фронтона, и за то, что  женщины строили ему глазки. Ах, был бы жив сам Фронтон, с каким  бы  удовольствием Требон донес на него и предложил включить полковника в список!  Как  жаль, что этот надменный Фронтон уже умер, этот хвастун,  который,  умирая,  все еще претендовал на то, что именно он выиграл битву при Суре, между тем как победителем  был  Требон;  и  вот   Требону,   к   сожалению,   приходится довольствоваться Люцием. Обвинения, которые он  выдвигал  против  Люция  – ведь о настоящих причинах ему пришлось умолчать,  –  звучали  не  особенно убедительно. Люций, говорил он, распространяет злые слухи,  заявляет,  что Нерон – друг черни и всякого аристократа преследует ненавистью.  Кнопс  не находил  ни  одного  веского  соображения  в  пользу  расправы  с  молодым блестящим офицером, который пользовался всеобщей любовью, ему было  как-то неловко. Но если он не выдаст Требону Люция, то Требон начнет злобствовать против него, Кнопса, и отводить его кандидатов. Он поэтому  внес  Люция  в список, а Нерон процитировал: "Смерть положит верный конец всякой борьбе".

   Кнопс,  в  свою  очередь,  не  встретил  затруднений,  когда  предложил включить в список откупщика Гиркана. Разумеется, он ни слова не  сказал  о том, что, по его мнению, деньги Гиркана  найдут  себе  лучшее  применение, находясь в руках его будущего малютки, Клавдия Кнопса, чем в сундуках  его нынешнего владельца; он лишь упомянул  об  отказе  откупщика  пожертвовать крупную сумму на храм, посвященный гению императора, и о том,  что  вообще Гиркан саботировал финансовые мероприятия  правительства.  Но  этого  было совершенно достаточно. Нерон и Требон довольно безучастно кивнули, и Нерон процитировал Софокла: "Боги ненавидят  дерзкое  высокомерие".  И  вот  имя Гиркана уже стоит в списке, написанное быстрым, опрятным почерком  Кнопса, и сердце Кнопса исполнено радости.

   Они писали на своих восковых дощечках медленно, вдумчиво, точно играя в сложную игру, и когда какое-нибудь имя вносилось в  окончательный  список, на пергамент, – они для  порядка  стирали  его  со  своих  дощечек,  чтобы освободить  место  для   нового.   Писала   мясистая,   белая,   пахнувшая благовонными маслами и водами рука  Нерона,  писала  узкая,  костлявая,  с тупыми ногтями рука Кнопса, писала огромная,  покрытая  рыжеватым  пушком, красная лапа Требона. Они вписали много имен, большей  частью  арамейских, но также и римских,  греческих,  арабских,  парфянских,  еврейских,  имена мужчин и женщин, очень молодых и очень старых. В список уже занесено  было около трехсот имен.

   Это  было  продолжительное  заседание,   приятное,   но   утомительное. Приходилось усердно скрести во всех уголках своей памяти, чтобы никого  не забыть. Пока легко  можно  было  заполучить  любого,  а  впоследствии  это потребовало бы гораздо больших усилий. Поэтому они, не жалея  сил,  ломали себе  голову,  искали,  рылись,  высматривали,  находили.  Наконец,  упало последнее имя. С удовольствием слушал Нерон, как перо скрипело по  бумаге, он мечтательно процитировал: "Не родиться – вот наилучшая участь".  А  про себя он думал: "Передавить всех, как мух, передавить".

   – Готово? – спросил Кнопс.

   – Готово, – откликнулся Требон.

   – Готово, – подтвердил Нерон.

   Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.

   – Триста семнадцать, – заявил он.

   Нерон поднялся, чтобы закрыть заседание.

   – Триста семнадцать ложных  друзей,  –  сумрачно  сказал  он,  печально посмотрел на Кнопса и Требона и со вздохом взял список.

   Когда Кнопс и Требон ушли, он стал  изучать  список.  Это  были  четыре пергаментных свитка. Пергамент – не особенно  благородный,  а  имена  были разбросаны в беспорядке, некоторые всажены туда, где еще оставалось место, – вверху, внизу, на полях, но все были написаны разборчиво. Нерон вспомнил о той мучительной ночи в храме Тараты, когда он старался скоротать тяжелые минуты, думая о своих недругах и мысленно уничтожая  их.  Он  с  нежностью погладил пергамент,  посмотрел  на  него  удовлетворенным  и  мечтательным взглядом, улыбнулся полными губами. Затем он тщательно,  почерком  Нерона, поставил на отдельных листах номера – первый, второй, третий, четвертый  – и на каждом надписал: "Список осужденных". Потом взял список номер первый, поискал свободное местечко  и  очень  тщательно  вывел:  "Читал,  взвесил, осудил". Но ему показалось, что это еще недостаточно сильное слово,  и  на следующих списках  он  написал:  "Читал,  взвесил,  приговорил".  Подписал каждый из четырех списков:  "Нерон-Клавдий,  Цезарь  Август".  Скатал  все четыре пергамента – один в другой – и сунул в рукав.

    В этот день он обедал наедине с Варроном. После обеда Варрон  заговорил о политических и экономических трудностях.  Он  выработал  подробный  план преодоления этих трудностей. В первую очередь предложил повысить жалованье чиновникам и ввести мораторий для экспортеров. Император слушал с большим, чем обычно, вниманием, он, казалось, был в хорошем настроении.

   – Вы очень прилежны, мой Варрон, – сказал он, – и  вы,  конечно,  самый умный из моих государственных  деятелей.  Но  в  конечном  счете  успех  в политике  создается  не  умом,  а  интуицией,  и  последнее,  самое  ясное понимание боги даруют только  своим  избранникам,  носителям  царственного "ореола".

   Варрон  ответил  на  это  изречение  императора   глубоким   церемонным поклоном.

   – И все-таки, – возразил он сухо и вежливо, – я  считаю  нужным  прежде всего повысить жалованье чиновникам и назначить мораторий для экспортеров.

   – Да, да, – ответил с несколько скучающим видом Нерон. –  Вы,  конечно, очень умно все это придумали. Но верьте мне,  мой  Варрон,  в  решительную минуту полезны  только  такие  решения  и  действия,  которые  исходят  от носителя "ореола". Быть может, – заключил он туманно и глубокомысленно,  – опытные люди придут  в  ужас  от  беспощадности  и  прямолинейности  таких действий и решений, но в конечном счете весь народ поймет их величие, люди воспримут их как судьбу, ниспосланную богами, да это и в самом деле так.

    Варрон почтительно слушал.

   – Я, следовательно, могу, – спросил он с деловым видом, вместо  всякого возражения, – представить документы  о  моратории  и  повышении  жалованья чиновникам?

   Нерон не рассердился на своего собеседника за то, что  тот  так  дерзко прошел мимо его изречения.

   "Дай только время, мой милый, – думал он. – Кое-кому уже не понадобится твой мораторий и твое повышение жалованья". И он  с  удовольствием  ощутил через ткань одежды прикосновение драгоценного свитка.

   Позднее он отправился в искусственный  грот,  к  своим  летучим  мышам. Велел прикрепить факел к стене, отослал факельщика, остался один со своими животными.  Они  слетались  к  нему,  потревоженные,  с  легкими  птичьими вскрикиваниями, в ожидании кормежки. Но он  лишь  вытащил  свой  свиток  и прочел отвратительным мохнатым тварям заголовок: "Список осужденных  номер один" – и затем перечень  имен.  Так  как  Кнопс  записывал  имена  в  той последовательности, в какой они назывались, то  эта  в  случайном  порядке составленная сводка при медленном чтении вслух иногда производила странный звуковой эффект. Это нравилось Нерону. Он повторял отдельные имена,  играл ими, смаковал их, произносил их полным голосом. Со вкусом  продекламировал свои любимые гомеровские стихи: "Как мыши летучие, скалы покинув, трепещут крылами, жмутся друг к другу – так души нисходят в подземное царство".  Он посулил своим животным: "Вашего полку прибудет, друзья мои". И все время у него кружились в голове слова: "Передавить всех, как мух,  передавить".  И порой  –  почти  одновременно:  "Благо  государства  –  проклятые  гнусные заговорщики – верховный судья". При звуке этих последних слов – "верховный судья" – он особенно воспламенялся и уже слышал,  как  он  произносит  эти слова перед своим  сенатом  и  доказывает  в  большой  речи  необходимость кровавой ночи.

18. ИМПЕРАТОР И ЕГО ДРУГ

   Кнопс также не переставал думать о списке. Он уже видел  мысленно  ночь расправы, и к его глубокому удовлетворению примешивалось маленькое чувство неловкости: он плохо переносил вид крови. Но ему  доставляло  удовольствие представлять себе изумление на лицах людей, которых  внезапно  разбудят  и стащат с постели.

   От мыслей о списке Кнопс никак не мог отделаться. Он лежал возле  своей Иалты, с удовольствием осязал ее округляющийся живот. Конечно, он вспомнит еще парочку имен, которые не мешало бы занести в список, –  но  будет  уже поздно. Жаль, что нельзя вписать туда Варрона и Филиппа. На  бедрах  своей Иалты написал он: "Варрон", написал: "Филипп". Он  рассмеялся,  когда  она сердито запретила ему щекотать ее.

   На другое утро он спозаранку отправился во дворец Нерона. Император был еще в постели, но тотчас же принял его. Он,  по-видимому,  был  в  хорошем настроении. Он блаженно потягивался, когда вошел Кнопс.

   – Это была у тебя превосходная идея, насчет списка, – сказал  Нерон  и, достав драгоценную бумагу  из-под  подушки,  стал  развертывать  листы.  – Триста семнадцать, – размышлял он вслух,  сдвигая  брови  над  близорукими глазами. – Мало и много. – Он стал просматривать список.

   Но в эту минуту, когда он лежал и читал список, он вдруг перестал  быть Нероном. Его лицо невольно приняло  расчетливое,  хозяйское  выражение:  с таким лицом он,  бывало,  проверял  счета,  в  которых  Кнопс  подытоживал задолженность заказчика или сумму взносов поставщику. Да, на какую-то долю секунды  Нерон  внезапно  превратился  в  мелочного  горшечника  Теренция, который проверяет своего раба, – не собирается ли тот надуть его.

   Он почувствовал, что "божественный ореол"  изменил  ему,  и  испугался. Быстро, искоса взглянул на Кнопса – не заметил ли тот?

   Кнопс стоял,  как  всегда,  почтительно-благоговейно,  и  на  его  лице Теренций не уловил ни малейшей перемены. Но где-то в  глубине  сознания  у него мелькнула мысль: а что делается у Кнопса в душе?  Кнопс  знал  о  нем очень много. Слишком много. Нехорошо, когда человек слишком много знает  о своем ближнем. Разве, например,  не  Кнопс  позволил  себе  наглую  шутку: римский, мол, народ, занявшись чтением стихов своего императора, не сможет – потому что некогда будет – работать.  Только  человек,  который  слишком много знает, может позволить себе такую шутку. Испуг императора по  поводу ненадежности его "ореола" внезапно превратился в возмущение  ненадежностью Кнопса.

   Разумеется, на лице Нерона нельзя было прочесть  этих  мыслей.  "Ореол" давно уже вернулся, перед Кнопсом снова был сытый, довольный Нерон.

   – Триста семнадцать, – повторял он, довольный,  углубившись  в  список, точно созерцая его. – Хороший список, но кое-кого мы,  наверное,  упустили из виду. Что и говорить, – пошутил он, указывая на листы, густо исписанные даже по краям, – мы  хорошо  использовали  бумагу.  Немного  тут  осталось места, посмотри-ка. Трудно вписать хотя бы еще одно имя. Вот тут свободное местечко и еще вот тут. Сюда бы можно вписать  еще  два  имени.  И  притом коротенькие – иначе их и не прочтешь. Но тогда  уже  список  действительно будет заполнен. Дай-ка подумать. – Он задумался, прикусив нижнюю  губу.  – Нашел, – сказал он весело. – Мой внутренний голос шепнул мне  на  ухо  эти два коротеньких имени. Он редко говорит в присутствии посторонних,  но  на этот раз он заговорил. Тебе, конечно, хотелось бы знать, – прибавил  он  с лукавым видом, который встревожил Кнопса, – что это за имена. Но я тебе не скажу, а сам-то ты, конечно, не догадаешься.

   Листы лежали перед ним на одеяле, он потянулся блаженно, весело. Кнопсу стало не по себе.

   – Дай мне чернила и перо, – приказал император.

   Услужливо, несмотря на то, что ему было  не  по  себе,  исполнил  Кнопс требование императора. Нерон поудобнее устроился в постели, поднял  колени под одеялом, чтобы использовать их в качестве пюпитра, и снова приказал:

   – Достань-ка мне дощечку и подержи, чтобы я мог писать.

   И он вписал два имени.

   Но он так держал перо и бумагу, что Кнопс не мог разобрать самих  слов, он видел только движения его руки и пальцев. Это  действительно  были  два коротеньких имени. Когда он  вписывал  первое  имя,  Кнопсу  удалось  лишь уловить, что император писал его греческими буквами. Что касается второго, написанного по-латыни, он ясно видел, что оно начинается буквой  "К".  Еще прежде, чем император дописал его до конца, догадка Кнопса превратилась  в уверенность: это второе имя было "Кайя".

   Вздыхая, Нерон снова взял свитки, свернул их в тонкую трубочку,  вложил одну в другую, сунул себе под подушку. Снова  вытянулся  и,  удобно  лежа, долго и витиевато болтал о  том,  каких  многочисленных  и  тяжелых  жертв требует "ореол" от своего носителя.

   Кнопс  благоговейно  слушал.  Но  пока  он  стоял  в  смиренной   позе, прислушиваясь к словам Теренция, в его душе  беспорядочно,  с  невероятной быстротой вставали и снова исчезали тысячи образов, мыслей. "Конечно,  это Кайя, – думал он. – То, что он болтает о жертвах, может относиться  только к Кайе. Совершенно ясно, что он написал "Кайя". Но ведь это бессмыслица  – губить ее.  Ведь  именно  при  теперешнем  положении  Варрон  не  может  и помышлять о том, чтобы натравить на него Кайю. Чистое безумие, что  он  ее губит. Это только повредит ему. Она,  быть  может,  единственный  человек, который любит его, если не считать меня, дурака, который, несмотря  ни  на что, тоже к нему привязан". Так думал он; но сквозь  эти  мысли  и  где-то глубоко под ними  вставал  мучительный  вопрос:  а  второе  имя,  то,  что написано раньше?

   – Величайший дар, – говорил между  тем  Нерон,  –  которым  боги  могут одарить смертного, – это "ореол". Но вместе с тем это и  тягчайшее  бремя. Жертвы, жертвы. "Ореол" требует жертв.

   "Это все еще относится к Кайе, – думал Кнопс. – Каким вздором  начинена эта мясистая голова, но что же все-таки это  за  имя,  второе,  греческое? Если он по своей глупости внес Кайю в список, то кто же  другой?"  И  хотя Кнопс в глубине души уже знал,  что  это  за  имя,  он  старался  мысленно представить себе белую мясистую руку императора и  восстановить  в  памяти все ее движения в то время, как она писала. И он видел движения этой руки. Видел, как эта рука написала букву "Каппа", вертикальный штрих и две косых балки,  видел  и  угадал  простое  строение  буквы  "Ни",  пузатую,  точно беременную "Омегу", замысловатый зигзаг "Пси". Как ни странно,  но  он  не очень испугался, когда это всплыло в его  сознании.  "Это  не  может  быть "Кнопс", – думал он. – Совершенно непонятно,  зачем  ему  вносить  меня  в список. Ведь именно я сделал из него то, чем он стал,  и  если  существует человек, который может помочь ему продержаться, так это – я". Но в  то  же время ему вспомнилась маленькая шутка, которую он,  Кнопс,  позволил  себе после чтения "Октавии", чтобы подогреть настроение, глупая шутка о римском народе, который, читая поэмы императора, не сможет работать за отсутствием времени; уже тогда он почувствовал, что совершена ошибка. Вдруг ему  стало ясно, как день,  как  тяжела  была  эта  ошибка,  и  четко  встала  в  его воображении рука писавшего: три  шеста  "Каппы",  простое  строение  "Ни", пузатая,  точно  беременная  "Омега",   замысловатый   зигзаг   "Пси".   С болезненной четкостью увидел он перед  собой  написанное  почерком  Нерона слово "Кнопс".