Текст книги "Лже-Нерон"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

   Туземные князья и знать в своих  официальных  выступлениях  по-прежнему изъявляли радость по поводу пребывания в их  странах  высокого  гостя.  Но князья эти и знатные господа плохо спали и  не  скрывали  своей  досады  в беседах с Варроном. Они знали, что среди  народов,  населяющих  их  земли, растет глухое недовольство, они видели, что запасы хлеба, вина, сластей  и денег  иссякают,  а  тирания  Теренция,  Требона,  Кнопса  угнетает  людей сильней, чем раньше их угнетал большой, далекий Рим.

   Из советников Нерона Кнопс яснее  других  чувствовал,  как  пошатнулись основы нероновского трона.  Он  замечал  это  прежде  всего  по  поведению ближайших к нему людей. Тесть его, Горион, дерзнул  даже  затянуть  в  его присутствии своим грубым, малоприятным голосом песенку о горшечнике,  хотя она задевала его самого как владельца фабрики на Красной улице и как тестя Кнопса.

   Кнопс, однако, пропускал мимо ушей эти наглые  выходки.  Он  знал,  что такое сильное  средство,  как  проскрипционные  списки,  подействует  лишь ненадолго, и решил сразу же после кровавой ночи скрыться,  он  хотел  лишь поместить  в  надежное  место  деньги  Гиркана,  точнее,  деньги  будущего маленького Клавдия Кнопса. Но именно эти деньги,  этот  чудесный,  желтый, огненный металл, задерживали его. Правда, откупщик налогов Гиркан был убит в ночь на пятнадцатое мая, но миллионы  его  оказались  совсем  не  такими доступными, как думал Кнопс. Они вложены были в многочисленные, более  или менее  разветвленные  предприятия,  состояли  из  долгов,   из   различных претензий, частью переведены были, во избежание налогов,  за  границу  или просто хорошенько припрятаны. Помимо  этого,  Варрон  не  спускал  глаз  с Кнопса, а Варрон был неприятный противник, противник, с которым не войдешь ни в какие соглашения. Кнопсу  пришлось  прибегнуть  к  тысяче  ухищрений, чтобы переправить золото Гиркана  к  себе  в  мешок.  Это  затягивало  его отъезд. Он ясно отдавал себе отчет в  надвигающейся  опасности  и  томился отсутствием спокойствия и уверенности. Он был не из храброго  десятка,  он знал, что если запоздает, его ждет ужасная, мучительная смерть;  когда  он слышал заключительные слова песенки о  горшечнике:  "И  ты  повиснешь",  – страх заползал ему в душу, страх  царапал  ему  каждый  нерв.  Но  он  был хорошим, добросовестным отцом, он не мог бросить на произвол судьбы деньги своего сыночка, он стиснул зубы и остался.

4. ПОГИБШИЙ ТОВАРИЩ

   Фельдмаршал  Требон  расхаживал,  как   всегда,   шумный,   в   хорошем настроении. Со стотысячной, хорошо организованной  армией  нечего  бояться того,  что  знатные  господа  называют  "психологическими  затруднениями". Требон по-простецки высмеивал господ и их нелепые выдумки. Не пугало его и превосходство сил у Цейона. Втайне, правда, ему становилось не по себе при мысли о теоретической подготовленности офицеров Цейона, окончивших военные академии. С этой точки зрения гибель Фронтона и убийство лейтенанта  Люция явились большим уроном, и фельдмаршал Требон, когда  выдавалось  свободное время,  проводил  час-другой  за  нелегким  чтением   "Учебника   военного искусства".

   Устранение лейтенанта Люция дало себя неприятно почувствовать еще  и  с другой стороны.  Убийство  храброго  и  заслуженного  лейтенанта,  который столько сделал для победы Нерона, вызвало недовольство в армии. Офицеры  и солдаты попросту отказывались верить, что товарищ их  Люций  изменил  делу императора, за которое он боролся, не щадя жизни. Кто  мог  быть  за  себя спокоен, если этого Люция столь  гнусно,  без  суда,  уничтожили?  Солдаты ругались, агитировали и  решили,  что  мимо  этого  факта  насилия  пройти нельзя.

   Армия послала депутацию к фельдмаршалу Требону с вопросом, знал  ли  он об убийстве Люция, дал ли он на него свое согласие и в чем провинился этот их товарищ и каковы  доказательства  его  вины;  если  же  убийство  Люция совершено было без ведома Требона, то что фельдмаршал намерен  предпринять для того, чтобы виновники убийства понесли наказание?

   На мгновение у Требона мелькнула мысль, не задержать  ли  депутацию,  а затем предать ее военному суду. Но он чувствовал  душу  солдата  и  быстро сообразил, что лучше не защищать убийство  Люция.  Солдата  нельзя  лишить возможности иметь свои объекты любви  и  ненависти.  Лейтенант  Люций  был любимцем  армии,  следовательно,  он  был  невиновен  и  убийство  его   – преступление. Он, Требон, совершил промах, внеся Люция  в  проскрипционные списки, и вынужден теперь считаться с неприятными последствиями этого.  Он заявил, что убийство лейтенанта осуждает, и обещал добиться удовлетворения требований армии.

   Он пошел к Нерону. Тот, когда Требон явился, лежал  на  софе,  ленивый, хмурый. Правда, слушая донесения своих советников о вооружениях Цейона, он как будто совершенно не реагировал на них,  пропускал  их  мимо  ушей,  но когда он оставался один, он мрачнел, массивное лицо  его  темнело,  нижняя губа выпячивалась с выражением еще большего неудовольствия, чем обычно.

   Песенка о горшечнике угнетала его. Евреи, как ему рассказывали,  верят, якобы бог в отместку за разрушение  храма  посадил  Титу  в  голову  муху, которая, не переставая, мучает его, – в этом, мол, и  заключается  болезнь Тита. Песнь о горшечнике жужжала в ушах Нерона, как эта самая муха в мозгу у  Тита.  Нерон  не  мог  избавиться  от  этой  песни,  она  терзала  его, подтачивала его "ореол".

   Он обрадовался приходу Требона, это отвлекло его.

   – Боги не говорят со мной сегодня, – сказал он, – мой внутренний  голос молчит. На случай такого дня не худо бы иметь субъекта,  вроде  горшечника Теренция, который в свое время, бывало, развлекал меня. Но на худой  конец и ты хорош.

   Требон не знал, как ему истолковать приветствие императора – как добрый знак или  дурной;  человек  поистине  не  робкого  десятка,  он  испытывал какое-то замешательство.  Нерон  по-прежнему  был  для  него  императором, богом. Потребовать от него то, что он, Требон, собирался потребовать, было по меньшей мере смело.

   – Мои солдаты, – начал  он,  –  беспощаднее  прежнего  расправляются  с населением за известную бесстыдную песенку. В одной Самосате  мы  схватили триста двадцать четыре человека и отдали под суд. Но теперь народ  изобрел новый фортель. Они поют нелепую "Песню о юле", песню  этой  девки  Клавдии Акты, но на новые слова.

   – Что за новые слова? – спросил Нерон.

   – Очень глупые слова, – неохотно  ответил  Требон.  –  Я  не  хотел  бы повторять их.

   – Прочти мне текст, – приказал Нерон, не повышая голоса.

   И Требон прочел. Текст гласил:

 
   Юла уже не кружится, горшечник,
   Рад ли ты, что она уже не кружится?
   Рад ли ты, что всему конец?
   Я рада...
 

   Нерон внимательно слушал.

   – Слова действительно очень глупые, – подтвердил он.

   – Может быть, запретить эту песню? – спросил Требон ретиво.

   – Песню о юле ты запретить не можешь, – деловито возразил  Нерон,  –  в Риме посмеялись бы над этим. Неумно было уже и запрещение той бессовестной песенки. Нельзя отдать под суд песню.

   – Да, это затруднительно, – угрюмо согласился Требон.  –  Они  напевают мелодию без слов. Когда хватаешь поющих, они заявляют, что, мол, это не та мелодия, и никто не может доказать, что они лгут.

   – Действительно, нелегко, должно быть, преследовать песню, –  размышлял вслух Нерон. – У песни – лицо, похожее на тысячи других, и никогда  нельзя знать, попал ли ты в подлинное лицо или только в похожее.

   – Я, значит, не буду больше преследовать за песню,  –  смиренно  сказал Требон.

   – Вздор! – возмутился Нерон. – Ты обязан за нее  преследовать.  Каленым железом нужно выжечь ее. Но ты не способен на это.

   Требон покорно проглотил пилюлю.

   – Твой слуга Требон, о великий император, – сказал он, – верен тебе, но он  прямолинеен  и  неуклюж.  Оказалось,  к  сожалению,  что  он  поступил несправедливо, предложив в свое время проставить в известном  списке  одно имя.

   Нерон сдвинул брови.

   – Как так несправедливо? – сказал он. – Я одобрил списки. Тем самым все в них стало справедливо.

   Требон   отступил,   испуганный.   Но   он   обещал   своим    солдатам удовлетворение, и он должен быть настойчив. Через некоторое время он  стал опять осторожно пробираться вперед.

   – Армия любила Люция, – сказал он. – И сейчас еще любит.

   – Люция? – повторил Нерон. – Кто это – Люций?

   – Это тот самый, о котором я  говорю,  –  ответил  Требон,  и  так  как император не разгневался, он собрался с духом и скороговоркой продолжал:

   – Армия – рука императора. Когда руке больно,  когда,  скажем,  на  ней царапина, не следует разве императору приложить к больной руке мазь?

   "Если Нерон вспылит, – подумал Требон, – если он рассердится, я не буду настаивать. Мне жаль моих солдат, но я передам их военному суду".

   Нерон не рассердился. Нерон рассмеялся. Требон поэтому продолжал:

   – Император давно не оказывал чести своим солдатам – он давно не держал им  речи.  Армия  жаждет  слова  императора.  Ласковое  слово   императора удваивает мощь армии.

   – Что же случилось с твоим Люцием? – милостиво спросил Нерон.

   Перед Требоном была труднейшая часть его задачи.

   – Было бы хорошо, – осторожно начал он, – если бы  император  рассказал своим солдатам об их собрате Люции,  если  бы  император  разъяснил  своей армии, что считает этого Люция хорошим офицером и сожалеет,  что  его  нет более в живых.

   Нерон оглядывал сквозь свой смарагд Требона с ног до головы.

   – Гм, – сказал он, – я, стало быть, должен хоронить  твоих  покойников. Ты знаешь, Требон, что ты наглец?

   Но  слова  эти  прозвучали  не  очень  грозно.   Нерон   погрузился   в размышления, и Требон знал, что в эти минуты принимаются решения,  которые могут весьма существенно повлиять на его, Требона, популярность  в  армии. Он внимательно следил за лицом императора, напряженно ожидая слов, которые слетят с  уст  его.  Вот  уста  эти  разомкнулись,  сию  минуту  император заговорит, ответит ему. Требон слушал, весь превратившись в  ожидание.  Но то, что слетало с этих уст, не было ответом ему: Нерон вполголоса  напевал маленькую, проклятую наглую песенку о горшечнике. Требон был немузыкален и часто путал мелодии. Но на этот раз он не мог перепутать, это, несомненно, была знаменитая песенка, и сердце у Требона сжалось от испуга.

   Император же, внезапно оборвав песню, улыбнулся и сказал:

   – В сущности, такая задача, как оплакивание смерти храброго солдата, не лишена прелести, и я полагаю, что подобная траурная речь  будет  достойным вкладом в собрание моих сочинений.

   И снова, видимо, уже работая над формой своей речи, он машинально,  без слов, замурлыкал песенку о горшечнике. Требон удалился, скорее угнетенный, чем осчастливленный.

   И вот Нерон созывает в свой личный  маленький  театр  цвет  офицерства. Прежде всего он показывает офицерам героическую оперу, в  которой  великий Александр в состоянии опьянения  убивает  Клита,  человека,  спасшего  ему жизнь.  После  этого  символического  зрелища  Нерон  в  большой,  местами трогательной, местами патетической речи  произнес  извинение  за  убийство лейтенанта Люция. В сильных словах он славил  мужество  и  военный  талант лейтенанта. Но затем  он  заговорил  о  дисциплине,  напомнил,  что  время военное, что ведется тяжелая  борьба  с  узурпатором  Титом,  а  на  войне дисциплина –  первое  требование.  Люций  же  неоднократно  в  присутствии заслуживающих доверия свидетелей,  как  римлян,  так  и  местных  жителей, произносил заговорщические речи, распространил глупые и лживые сведения  о якобы низком происхождении императора и его расположении  к  людям  низкой крови. Свидетельские показания, скрепленные присягой, налицо. Протоколы, в которые они занесены, в любую минуту  к  услугам  фельдмаршала  Требона  и других генералов. Возможно, что глупые мятежные речи лейтенанта были  лишь мальчишеской болтовней,  и  в  мирное  время  такие  речи  можно  было  бы извинить. Но не в военное. Он, император, проверил дело, взвесил все  "за" и "против" и осудил лейтенанта. Нелегко было вынести такой  приговор,  ибо император любил молодого офицера, как  сына.  Но  как  Брут  осудил  своих сыновей,  так  и  ему,  Нерону,  пришлось  подчиниться  велению  богов   и приговорить к смерти  лейтенанта.  Наряду  со  многими  другими  это  была тяжелая жертва, принесенная императором для  блага  государства  и  армии. Может быть, одна из самых тяжелых. Но император надеется: своими  будущими подвигами армия докажет, что кровь лейтенанта  пролита  не  напрасно,  что кровь эта напитает новыми соками дисциплину солдата.

   Он был в ударе: вовремя  благозвучно  всхлипывал,  где  нужно  было,  – гремел и воспламенялся собственными словами.  Этот  удивительный  человек, Нерон – Теренций, был и в самом  деле  искренне  опечален  смертью  своего храброго солдата. Но  офицеры,  заполнявшие  зал  театра,  слушали  его  с каким-то чувством  неловкости,  скорее  встревоженные,  чем  растроганные. Многие втайне спрашивали себя, не было ли бы умнее и достойнее  стоять  по ту сторону Евфрата, в рядах собратьев, против которых, вероятно,  придется в ближайшее время биться, чем воевать под  знаменем  этого  комедианта.  И офицер,  сформулировавший  при  выходе  из  дворца  впечатление  от   речи императора в словах: "Две оперы подряд –  это  уже  слишком",  –  выразил, вероятно, мнение большинства.

   Сам Требон, который слушал эту речь из императорской ложи,  должен  был бы, в сущности, радоваться, ибо, убедив Нерона извиниться перед армией, он разрешил свою трудную  задачу.  Но  он  чувствовал  скорее  смущение,  чем удовлетворение. Сквозь высокопарные слова императора  ему  слышалось,  как Нерон мурлычет песенку о горшечнике, песенка заглушала красивые  слова,  и Нерон был уже не Нероном, а всего лишь Теренцием.

5. ДЕЙСТВОВАТЬ И НЕ ОТЧАИВАТЬСЯ

   Варрон не присутствовал на этом спектакле. Это  было  оскорбительно  и, следовательно, неумно, но он не в силах был превозмочь своего отвращения к Кнопсу и  Требону.  Когда-то  он  слишком  сильно  презирал  обоих,  чтобы ненавидеть. Теперь же в нем из чувства собственной беспомощности вырастала и крепла злобная враждебность к ним.

   Он не мог сказать, что идея с проскрипционными списками была неудачной, но его отталкивала глупая, низменная форма ее осуществления. Варрон не был сентиментален,  но  он  отделял  личные  чувства  от  политики.  Смешивать политику с личной местью – это, по  его  мнению,  было  в  такой  же  мере дилетантством, как и безвкусицей. Расправа с такими  людьми,  как  Кайя  и лейтенант Люций, была, с его точки зрения, не столько даже  преступлением, сколько просто идиотством.

   Он,  Варрон,  стал  игрушкой  в  руках  собственных  ставленников,  что совершенно недопустимо, людей этих необходимо обезвредить.

   Это было не так просто. Способный на любое насилие, Требон  пользовался популярностью,  Кнопс  был  бессовестен,  изобретателен,   хитер.   Варрон обзавелся агентами, чтобы собирать против Кнопса и  Требона  обличительный материал.  Агенты  составляли  акты,  в  которых  на  основании  отдельных многочисленных данных доказывалось,  что  Кнопс  и  Требон  злоупотребляли властью во имя личной мести и наживы. Варрон сам не  лишен  был  присущего римлянам здорового корыстолюбия, он не знал жалости  к  эксплуатируемым  и угнетенным и сам, не задумываясь, содрал в свое время десять шкур с  целой провинции. Но то, что он, Варрон, совершал с изяществом и быстротой, Кнопс и Требон делали грубыми, неуклюжими  руками.  Варрон  искренне,  убежденно отвергал методы Требона и Кнопса.

   Чтобы подготовить падение Кнопса и Требона, требовались время  и  труд. Чрезвычайно сложное дело администрирования поглощало много сил. Надо  было измышлять все новые и новые средства для борьбы с растущим среди населения недовольством, надо было изыскивать все новые и новые  денежные  источники для неотложного увеличения армии. И Варрон работал, работал много, работал со страстью. Неутомимым, почти неистовым трудом он пытался как бы отогнать от себя мрачное чувство безнадежности, нередко сжимавшее ему горло.

   Когда не помогала работа, он спасался в своем последнем  убежище  –  он шел к Марции. Марция, с тех  пор  как  Клавдия  Акта  побывала  в  Эдессе, перестала бояться отца, не чуждалась, как прежде, и  это  сближение  между ней и отцом продолжалось и после отъезда Акты. Марция принимала его, когда он приходил к ней, и иногда даже сама отправлялась к нему. Он  проводил  с ней долгие часы, она сидела, а он ходил по комнате из угла в угол,  говоря о вещах, волновавших его. Он предавался вслух размышлениям о том, как  это дерзко и глупо, когда отдельная  личность  предполагает  изменить  течение мировой истории. Разве действия человека, даже самого могущественного,  не предписываются на девять десятых обстоятельствам? Он, Варрон,  не  больше, чем его Нерон, был волен в своих  действиях.  В  том,  что  план  его  так удался, виноват не  государственный  ум  его,  Варрона,  а  "конъюнктура", счастливое стечение обстоятельств, от него не зависящих. Где вообще искать решающие факторы политического  успеха?  В  большинстве  случаев  их  надо искать очень далеко, в сфере,  которую  действующее  лицо,  запутавшись  в нитях данного политического процесса, не в  состоянии  познать.  Каким  же образом можно оказывать влияние на ход больших  политических  событий?  От чего  зависит,  например,  будущее  его  затеи,  судьба   Нерона   и   его собственная?  Ведь  не  от  настроений  же  народов  Междуречья  и  не  от вооружений Цейона! Так могут думать только  близорукие  люди,  не  видящие дальше своего носа. Наступит ли смерть Тита сегодня или через год,  выйдет ли Артабан победителем из  тяжелых  боев,  которые  он  ведет  на  крайнем Востоке, или потерпит поражение – от этих обстоятельств зависит судьба его и его Нерона, а это вещи, ход которых вряд ли кто-нибудь может затормозить или ускорить, рассчитать и учесть. Он, Варрон, сделал все возможное, чтобы повернуть ход событий себе на пользу, и  впредь  сделает  для  этого,  что будет в его силах. Но то, что  он  в  состоянии  бросить  на  чашу  весов, ничтожно, и он был бы дураком, если бы думал, что это имеет значение.

   Такие и подобные мысли высказывал он перед молчаливо сидевшей  Марцией. Глаза ее следили за ним, шагавшим из угла в угол, но он не  знал,  слушает ли она его, а если слушает, то понимает ли. Однажды, когда он  излагал  ей ряд подобных мыслей, она сказала ему:

   – Ты бы  поговорил  об  этом  с  нашим  Фронтоном.  Он  умен  и  хорошо разбирается в этих вещах.

   – С Фронтоном? – переспросил Варрон растерянно.

   – Да, с Фронтоном, – ответила Марция просто.

   – Где же я его найду? – осторожно спросил Варрон.

   – Нужно, конечно, –  задумчиво  ответила  она,  –  обладать  настоящими глазами, чтобы видеть его. Многие не узнают его, принимают его за  Нерона. Если бы ты, дорогой отец, отдал меня  в  весталки,  я  бы  его,  наверное, всегда могла видеть.

   Она сказала это, однако, улыбаясь и без горечи или  укора.  Потрясенный Варрон не нашелся, что ответить, и вскоре ушел.

   Некоторое время он избегал бесед с Марцией.  Но  ему  не  хватало  этих бесед, как ни безответны были ее речи, и он посещал Марцию так часто,  как мог. Он стремился успокоить себя собственными рассуждениями.

   – Просто удивительно, – говорил он, например, – как много мы успели  за такое короткое время. Мы создали  сильную,  боеспособную  армию,  мы  даже туземные войска, прививая им римскую дисциплину,  переработали  в  хороший материал, мы укрепили союз с Артабаном, превратив его в  надежное  тыловое прикрытие. Города выглядят по-новому, в них больше порядка,  в  управлении ими нет прежней расхлябанности, оно по-настоящему хорошо организовано.

   Мы научили римлян и греков, живущих здесь, смотреть  на  людей  Востока иными глазами, чем до сих пор, лучше обращаться с ними.  Еще  никогда  под этими  небесами  отношения  между  Западом  и   Востоком   не   были   так дружественны, как теперь. Было бы очень горько,  если  бы  все  это  снова рухнуло, и это не рухнет. Недовольство, охватившее страну, идет на  убыль. Дай только прогнать этот сброд, этих Кнопсов, Требонов и прочих.  То,  что мы здесь делаем, хорошо и разумно, и наши действия увенчаются успехом.

   На этот раз Марция, видимо, слушала  его,  ее  красивое,  светлое  лицо улыбалось, и улыбка эта,  как  казалось  ему,  была  улыбкой  понимания  и сочувствия. Но когда он кончил, Марция ничего не сказала. Очень  тихо  она что-то напевала. Если он не ошибался, это была песенка о горшечнике.

6. РОКОВАЯ ВАННА

   Четвертого сентября  император  Тит,  как  он  это  делал  каждый  год, отправился в свое поместье под Козой. Уже во время короткого  переезда  он жаловался на удручающую дурноту, прибыв же на место, он тотчас же  слег  и уже больше не поднимался. Тринадцатого сентября лейб-медик Валенсии  ввиду угрожающе поднявшейся температуры прописал императору  снеговую  ванну.  В этой  ванне,  в  присутствии  лишь  лейб-медика  и  иудея  Иосифа  Флавия, император Тит скончался.

   Многие говорили,  что  лейб-медик  Валенсии,  назначая  роковую  ванну, действовал против предписаний своей науки, так как он был подкуплен  неким лицом, заинтересованным во вступлении на престол нового  императора.  Была ли доля  правды  в  этом  слухе,  сказать  трудно.  Доктор  Валенсии  слыл ученейшим врачом империи; определить, какова должна быть продолжительность снеговой ванны, очень трудно; здесь легко мог  допустить  ошибку  и  самый лучший врач. Как бы там ни было, но император Тит, приняв снеговую  ванну, умер. С означенного четырнадцатого сентября он был  богом,  а  императором стал брат его Домициан.

   Весть  об  этом  событии  пронеслась  по  всему  миру.  С  невероятной, непостижимой быстротой перелетела она море и проникла в Сирию, в Антиохию.

   Когда явился гонец с зловещим знаком – пером  на  своем  жезле,  Цейон, прежде  чем  гонец  открыл  рот,  уже  знал,  что  за  весть  он   принес. Непроизвольно вздернул он  плечи,  весь  вытянулся,  с  головы  до  пят  – Дергунчик. Нетерпеливо, властно кивнул он гонцу, чтобы тот удалился. И вот один – он целиком отдается своему невероятному счастью.

   Ему чуть-чуть неловко, лояльному чиновнику  Люцию  Цейону,  что  он  не испытывает ни малейшего огорчения по поводу смерти Тита – своего господина и императора, которому он присягал в верности. Но тут ничего не поделаешь. Он чувствует лишь огромную радость. Миротворцем называл себя  Тит.  Мир  – великое дело, но если за мир нужно платить – теперь, когда императора  нет в живых, Цейон может позволить себе подобные мысли – такой мерой трусости, поношений, смирения, то мир  этот  губит,  отравляет  все  вокруг.  Теперь химере этой конец. Минерва,  богиня  разума,  снова  берет  Землю  в  свои сильные, спокойные руки,  в  этой  части  света  он,  Цейон,  –  наместник Минервы, и дело свое он сделает хорошо.  Армия  его  стоит  наготове,  она сильна, боеспособна, и теперь он, спаситель, с помощью армии восстановит в этой части света подлинный мир.

   Он  улыбнулся.  Он  представил  себе  гладкое,   мясистое,   иронически улыбающееся лицо Варрона. Да, теперь улыбается он,  Цейон,  а  не  Варрон. Столько месяцев казалось, что верх берет  этот  беспутный  человек,  но  в конце концов победил все-таки он, Цейон, а с ним – долг, дисциплина,  Рим, разум.

   В Междуречье весть о вступлении на престол Домициана породила  зловещие слухи.  Говорили,  что  Цейон   собирается   перейти   Евфрат   во   главе двухсоттысячной  хорошо   обученной   армии,   жестоко   покарать   города Месопотамии,  называли  даже  дату,  когда  это  произойдет,  говорили  об ультиматуме, срок которого истекает десятого октября.

   Если раньше деяния Нерона – потопление Апамеи, преследования  христиан, проскрипционные списки – "одним махом" завоевали ему поклонение черни,  то теперь, когда власть его как будто пошатнулась, те  же  деяния  обратились против него, вызывали сугубое презрение и  ненависть  к  нему.  Нерон  был Нероном, пока в него верили. С той минуты, как возникли сомнения, он  стал Теренцием. То, что было возвышенно и благородно, пока это совершал  Нерон, стало отвратительно и низко, раз это сделал Теренций. И больше того.  Если до сих пор деяния его доказывали, что он был Нероном  –  только  император способен с таким бессердечием совершать возвышенные поступки, – то  теперь те же деяния доказывали, что это мог быть только Теренций, только  человек дна мог унизиться до таких лютых жестокостей.

   По  улицам  Самосаты,  Эдессы  тянулись  потоки  демонстрантов,   улица оглушительно,  вразброд  и  хором  пела  песнь  о  горшечнике.   Вспыхнули беспорядки. Требон без лишних церемоний объявил осадное положение, железом и кровью восстановил авторитет Нерона. Но он не мог помешать  тому,  чтобы на территории Сирии, захваченной Нероном, многие римские гарнизоны перешли на сторону Домициана. Солдаты убивали верных Нерону офицеров, срывали  его изображения  со  знамен  и  посылали  депутации  к  Цейону  с  изъявлением раскаяния, покорности, послушания.

7. «СОЗДАНИЕ» ВЫХОДИТ ИЗ-ПОД ОПЕКИ

   Нерон возлежал за трапезой, когда ему доставили депешу с  извещением  о смерти Тита. Хотя его окружало множество людей, ему на этот раз не удалось сохранить  равнодушие.  Он  изорвал  депешу  в  клочья,  опрокинул   стол, расшвырял кубки, грубо разогнал гостей.

   Но наутро он уже  обрел  свое  прежнее  спокойствие,  и,  когда  ему  в последующие дни докладывали о политическом положении, он слушал с  обычным выражением пресыщенности, скуки. Однажды, когда Требон доложил ему, что  в одной из  воинских  частей,  которая  оказалась  ненадежной,  он,  Требон, приказал казнить каждого десятого, Нерон кивнул массивной головой и сказал кротко, со смаком:

   – Это ты хорошо сделал,  мой  Требон.  Поступай  так  и  в  дальнейшем. Передавить, передавить всех, как мух.

   Ему доложили о Суре, которая снова перешла в руки  Флавиев.  Он  принял этот факт с полным самообладанием. Но на следующий день он велел вызвать к себе известную  особу  Люде,  слывшую  в  Сирии  лучшей  специалисткой  по составлению ядов, и потребовал у нее быстро  и  безболезненно  действующий яд. Она доставила  ему  отраву  в  золотой  капсюле,  но  капсюля  ему  не понравилась,  пришлось  долго  искать  такую,  какая   отвечала   бы   его требованиям.

   Все чаще, оставаясь  один,  он  предавался  мрачным  предчувствиям.  Он декламировал строфы из  Гомера,  в  которых  мертвый  Ахилл  оплакивает  в подземном царстве участь усопших:

 
   Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
   Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
   Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.
 

   Он погружался в бесконечное раздумье. С чего, в сущности, начались  все его несчастья? Долго искать ответа на  этот  вопрос  не  приходилось.  Он, Нерон, сам навлек на себя свои беды. Он даже точно знал минуту, мгновение, когда  это  произошло:  когда  он  взял  перо  в  руки,  чтобы  вписать  в проскрипционный список имя Кайи.  Список  был  отличный.  Он,  Нерон,  сам испортил его своей огромной ошибкой, он прогневил богов и навлек  на  себя роковую их кару. До мелочей вспоминал он это злосчастное мгновение: как он подтянул колени, как  Кнопс  подложил  ему  дощечку,  чтобы  удобнее  было писать,  как  он  водил  пером.  Не  боги  водили  его  рукой  тогда.   Не божественный голос нашептал ему это имя, глупая, бездарная  рука  Теренция вписала его.

   Теперь,  когда  злые  силы  все  теснее  обступали  его,  он  с  особой болезненностью ощущал, какое давящее одиночество окружает его с  тех  пор, как Кайи не стало. Уж одно ее существование давало ему уверенность в  том, что есть последнее убежище, куда он может спастись в  случае  краха,  и  в этой уверенности он черпал свое величие. С той минуты, как  Кайя  сошла  в подземное царство, Нерон сразу стал  Теренцием;  но  Теренцием  без  Кайи, бедным, беззащитным рабом, который зарвался.

 
   Горшечнику коль невдомек,
   Каков его шесток,
   Его проучат, дайте срок.
 

   Кайя была, как шерстяная фуфайка зимой: царапает, но греет. Как это  ни смешно, но волшебная уверенность, которая давала ему возможность  с  таким спокойствием вести императорское  существование,  исходила  от  неласковой близости Кайи. И он сам, дурак, столкнул Кайю вниз, в царство  теней,  сам нарушил чары.

   Он отправился к своим летучим мышам.  Боязливо  изучал  их  безобразные морды. Которая из мышей – Кайя? Он пытался гладить их, но они отлетали  от него с противным писком. Они ненавидели его. Кайя рассказала им, что он  в глупости своей совершил, и они теперь его ненавидели. Кайя не  успокоится, пока не заставит его самого сойти к ней, к ней, с кем он нерушимо  связан. Во вскриках летучих мышей ему слышался пронзительный вой, с которым  фурии у Эсхила гонятся за Орестом: "Лови, лови,  лови,  держи",  –  и  короткий, отрывистый, резкий писк животных терзал ему нервы.

   Он очень жалел себя. Во всем все-таки виновата Кайя. Она  не  верила  в него. Если бы она верила, он никогда бы не совершил этого  безумия,  этого преступления – он никогда бы не убил ее. Почему она не верила в него? Быть может,  потому,  что  он   оказался   несостоятельным   как   мужчина.   А несостоятельным он был потому, что сила нужна была ему для его искусства и для его народа. Он был жертвой своего искусства и своего человеколюбия.

   Жертва, да, да, он жертва, и с исторической точки зрения также.  Не  он оказался несостоятельным, другие  были  несостоятельны.  Ему  было  богами предначертано блистать, произносить  речи,  излучать  "ореол".  Давать  же народу хлеб, вино, деньги – не его это дело, это дело его советников.  Они оказались несостоятельны, он совершал, он давал  то,  что  полагалось  ему совершать и давать по его сану.

   Одно он сделал неправильно, и за это  теперь  платится:  не  надо  было вносить имя Кайи в список.

   Порой, особенно по ночам, когда он лежал  в  постели,  его  посещали  в высшей степени неимператорские картины и мысли. Его отец  был  добродушный человек, он скорее баловал его, чем держал в строгости. Но  одну  вещь  он ему решительно запрещал. На склад, где были выставлены статуи для продажи, маленькому  Теренцию  запрещалось  ходить  одному,  без   взрослых.   Отец опасался, как бы мальчик не разбил чего-нибудь. Застав ребенка  одного  на складе, отец, при всей своей ласковости и нежности, порол его.  Маленькому же Теренцию ужасно нравилось проникать  в  запретное  помещение;  глиняные изображения вызывали в нем любопытство, ему хотелось поближе и без  помехи исследовать их свойства. Он ощупывал их, постукивал по ним, чтобы услышать приятный шум, издаваемый статуями, их голоса. Часто  он  фантазировал  при этом. Несомненно, у каждой статуи был свой  собственный  голос,  и  статуи мужчин звучали не так, как статуи женщин. К сожалению, они стояли  рядами; ряд статуй Митры, ряд статуй Тараты; поэтому нельзя было  обстукать  Митру сейчас же вслед за Таратой, чтобы сравнить, как звучат эти статуи,  рядом. И вот однажды, незаметно прокравшись на склад, маленький Теренций собрался с духом, схватил одну из статуй Тараты и попытался перетащить ее к  статуе Митры. Фигуры были довольно тяжелые, и мальчик пыхтел вовсю.  Он  был  уже почти у цели, как вдруг, в последнюю минуту, Тарата выскользнула у него из рук, упала, ее высоко поднятая  рука  с  барабаном  отломилась.  Маленький Теренций страшно испугался. Сию минуту придет отец, накажет  его,  изобьет его до смерти за то, что он испортил статую. На него  напал  дикий  страх, все внутри у него обмякло, он заранее ощущал побои, которые  его  ожидали; было гораздо больнее, чем могло быть на самом деле.