Текст книги "Белый огонь"
Автор книги: Линкольн Чайлд
Соавторы: Дуглас Престон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Дуглас Престон, Линкольн Чайлд
Белый огонь
Роман
С благодарностью «Конан Дойл эстейт лимитед» за разрешение использовать персонажей из рассказов о Шерлоке Холмсе, принадлежащих перу покойного сэра Артура Конан Дойла.
Линкольн Чайлд посвящает эту книгу своей дочери Веронике
Дуглас Престон посвящает эту книгу Дэвиду Морреллу
Пролог
Истинная история
30 августа 1889 года
Молодой доктор простился с женой на платформе железнодорожного вокзала в Саутси и сел в экспресс, отправляющийся в Лондон в 4.15, а три часа спустя прибыл на вокзал Виктория. Протиснувшись через шумную толпу, он вышел из здания вокзала и остановил двухколесный кеб.
– Отель «Лэнгхам», пожалуйста, – сказал он кебмену и откинулся на спинку потертого кожаного сиденья, преисполненный радостного предвкушения.
Кеб поехал по Гросвенор-плейс. Стоял превосходный вечер позднего лета – такие вечера крайне редко выдаются в Лондоне. Меркнущий свет дня еще проливался на забитые всевозможными повозками улицы и покрытые сажей здания, озаряя все волшебным золотистым сиянием. В половине восьмого фонари только начали зажигать.
Доктор довольно редко приезжал в Лондон, а потому с интересом поглядывал в окно. Кебмен свернул направо на Пикадилли, и теперь перед его пассажиром в предзакатном сиянии предстали дворец Сент-Джеймс и Королевская академия. Эти толпы народа, этот шум и зловоние города, так непохожие на тихую местность, где стоял его дом, наполняли доктора энергией. Бессчетное число копыт выбивало дробь по брусчатке, а тротуары гудели под ногами представителей самых разных классов: клерки, барристеры и джентльмены шли бок о бок с трубочистами, уличными торговцами и продавцами конины для кошек.
На Пикадилли-серкус кеб резко повернул налево на Риджент-стрит, миновал Карнаби и Оксфорд-серкус и остановился перед входом в «Лэнгхам» – первый построенный в Лондоне гранд-отель, который до сих пор так и оставался самым стильным. Расплатившись с кебменом, доктор оглядел витиеватый фасад, отделанный песчаником, большие окна и балконы с коваными перилами, высокие коньки крыши и балюстрады. Архитектура мало интересовала его, и он предположил, что фасад представляет собой смесь разных стилей – бозара и северогерманского неоренессанса.
Он вошел в большой портал и услышал звуки музыки: струнный квартет, спрятанный за ширмой из парниковых лилий, играл Шуберта. Доктор остановился, обводя взглядом великолепный холл, заполненный людьми, которые сидели на стульях с высокими спинками, читали свежие номера «Таймс» и пили портвейн или шерри. В воздухе висел аромат дорогих сигар, смешивавшийся с запахом цветов и дамских духов.
У входа в ресторан доктора встретил невысокий, довольно упитанный человек в шерстяном рединготе и мышиного цвета брюках, приблизившийся к нему быстрыми шагами.
– Вы, вероятно, Дойл, – сказал он, протягивая руку для пожатия. У него была широкая улыбка и отчетливое американское произношение. – Меня зовут Джо Стоддарт. Очень рад, что вы смогли приехать. Идемте, остальные уже здесь.
Петляя между застланных скатертями столов, Стоддарт направился в дальний угол зала, а доктор последовал за ним. Ресторан с его высокими дубовыми оливково-зелеными панелями, желтоватым фризом и лепным потолком был еще шикарнее холла[1]. Стоддарт остановился у роскошного стола, за которым сидели двое.
– Мистер Уильям Джилл, мистер Оскар Уайльд, – сказал Стоддарт. – Позвольте представить вам доктора Артура Конан Дойла.
Джилл, в котором Дойл узнал широко известного члена парламента от Ирландии, встал и поклонился с добродушной степенностью. Массивная золотая цепочка обхватывала его дородное брюшко. Уайльд, как раз собиравшийся отпить вина из бокала, промокнул свои довольно пухлые губы камчатной салфеткой и показал Конан Дойлу на стул рядом с собой.
– Мистер Уайльд развлекает нас историей о чайной церемонии, на которой он присутствовал сегодня, – сказал Стоддарт, когда они сели.
– У леди Физерстоун, – уточнил Уайльд. – Она недавно овдовела. Бедняжка, у нее от горя волосы позолотели.
– Оскар, – со смешком произнес Джилл, – вы и в самом деле ради красного словца родную мать не пожалеете. Так говорить о даме!
Уайльд пренебрежительно махнул рукой:
– Миледи была бы мне благодарна. В мире есть только одна вещь хуже, чем быть предметом разговоров. И это – не быть предметом разговоров.
Говорил он быстро, низким манерным голосом.
Дойл скосил глаза на Уайльда. У этого человека была поразительная внешность. Чуть ли не гигантский рост, крупные черты лица, не по моде длинные волосы с пробором посредине, небрежно откинутые назад. Одежда его была эксцентрична до грани безумия. Черный бархатный костюм, плотно обтягивающий крупную фигуру, рукава с буфами, украшенные цветочным узором. На шее – узкое жабо в три складки из того же материала, что и рукава. Ему хватило дерзости надеть бриджи, тоже в обтяжку, чулки черного шелка и туфли-лодочки с бантами в рубчик. В петлице желтовато-коричневого жилета покачивалась огромная белая орхидея, выглядевшая так, словно готова была вот-вот пролить нектар. На пальцах аристократических рук сверкали золотые перстни. Несмотря на странности одежды, выражение его лица было спокойным, в противовес пронзительному взгляду страстных карих глаз. При всем этом Уайльд выказывал удивительную тонкость чувств и тактичность. Говорил он чеканными фразами, иллюстрируя сказанное четкими движениями рук.
– Очень мило с вашей стороны пригласить нас, Стоддарт. И не куда-нибудь – в «Лэнгхам». Если бы не вы, то я был бы брошен на произвол судьбы. Нет, дело, конечно, не в том, что у меня нет денег на ужин. Денег не хватает у тех людей, которые оплачивают счета, а я, видите ли, свои счета никогда не оплачиваю.
– Боюсь, мои мотивы покажутся вам абсолютно корыстными, – ответил Стоддарт. – Вам, вероятно, известно, что я приехал сюда, чтобы открыть британское отделение журнала «Липпинкотс мантли»[2].
– Значит, Филадельфии вам уже мало? – спросил Джилл.
Стоддарт хмыкнул, посмотрел сначала на Уайльда, потом на Дойла:
– Я намерен до завершения этой трапезы получить от каждого из вас по роману.
Дойл ощутил приятное волнение. В полученной им от Стоддарта телеграмме цель его приглашения на обед в Лондоне была обозначена в довольно туманных выражениях, но этот человек был известным американским издателем, и Дойл надеялся услышать именно такое предложение. Его медицинская практика приносила меньше, чем хотелось бы. Чтобы убить время, он в ожидании пациентов принялся пописывать романы. Последние из них имели скромный успех. Для того чтобы совершить прорыв, ему нужен был именно такой человек, как Стоддарт. Дойл нашел его приятным, даже обаятельным… для американца.
Обед был великолепен.
Джилл оказался забавным парнем, но Оскар Уайльд – просто удивительным. Плавные, изящные движения его рук, томное выражение, оживлявшееся, когда он рассказывал свои необыкновенные анекдоты или произносил bons mots[3], – все это зачаровывало Дойла. Это настоящее волшебство, думал он. Благодаря современной технике он всего за несколько коротких часов был перенесен из сонного городка на южном побережье в этот элегантный отель, и вот он сидит с известным издателем, членом парламента и знаменитым поборником эстетизма.
Блюда стремительно сменяли одно другое: креветки в горшочках, заливное из курицы, рубец жареный в кляре, bisque de homard[4]. Красное и белое вино подали в начале вечера, и его щедрый поток не иссякал. Удивительно, сколько денег у американцев. На этот обед Стоддарт ухлопал целое состояние.
И как вовремя состоялась эта встреча! Дойл только что начал роман, который наверняка понравится Стоддарту. Его предпоследний роман «Приключения Михея Кларка» был неплохо принят, хотя самая последняя его вещь – о сыщике, прототипом которого стал его старый университетский профессор Джозеф Белл, – напечатанная в «Битонс кристмас анньюал», была принята более чем прохладно… Он заставил себя вернуться к разговору за столом. Джилл, член парламента от Ирландии, оспаривал истинность максимы, согласно коей богатство твоего друга должно вызывать у тебя недовольство.
Когда Уайльд услышал это, глаза его загорелись.
– Как-то раз дьявол шел по пустыне, – начал он. – И вот увидел он, что несколько демонов досаждают своими предложениями святому затворнику. Тот, даже не задумываясь, отказывался от всех гнусностей, которыми они искушали его. Дьявол, видя их неудачу, решил преподать им урок. «Вы действуете слишком грубо, – заметил он. – Позвольте мне». После этого он прошептал на ухо святому: «Твой брат назначен епископом Александрийским». И тут гримаса неприязненной зависти исказила дотоле безмятежное лицо святого. «Вот что я бы вам рекомендовал», – сказал дьявол своим мелким бесам.
Стоддарт и Джилл от души рассмеялись, а потом принялись спорить о политике. Уайльд обратился к Дойлу:
– Скажите, вы будете писать для Стоддарта?
– Думаю, что да. Дело в том, что я как раз начал работать над новым романом. Хотел назвать его «Запутанный клубок». А может быть, «Знак четырех».
Уайльд восторженно всплеснул руками:
– Мой дорогой друг, какая превосходная новость. Очень надеюсь, что это будет еще одна история про Холмса.
Дойл удивленно посмотрел на него:
– Вы хотите сказать, что читали «Этюд в багровых – тонах»?
– Я его не читал, мой мальчик, я его проглотил! – С этими словами Уайльд вытащил из кармана экземпляр книги, изданный «Уард Лок энд компани» с модным, несколько ориентализированным шрифтом на обложке. – Я даже пробежал его еще раз, узнав, что вы будете обедать с нами сегодня.
– Вы очень добры, – пробормотал Конан Дойл, не сумев найти ответа получше.
Он был удивлен и обрадован тем, что выдающийся деятель английского декаданса с удовольствием прочел скромный детективный роман.
– Я чувствую в Холмсе задатки выдающегося персонажа. Но… – Уайльд замолчал.
– Да? – выжидательно произнес Дойл.
– Наиболее примечательным мне показалась достоверность этой вещи. Подробности полицейской работы, расследование Холмса – это очень поучительно. Здесь мне многое у вас может послужить уроком. Понимаете, между мной и миром всегда существует туман слов. Ради хорошей фразы я выкидываю достоверность в окно, а если появляется возможность ввернуть остроту, то я забываю о правде жизни. Вы лишены этого недостатка. И все же… и все же я думаю, что вы с вашим Холмсом могли бы добиться большего.
– Буду признателен, если вы объясните, – сказал Дойл.
Уайльд отхлебнул вина.
– Если вы хотите, чтобы он стал по-настоящему великим сыщиком, выдающейся личностью, нужно сделать его более эксцентричным. Миру не нужен еще один сержант Кафф или инспектор Дюпен. Нет, пусть его человеческие черты воспарят до высоты его искусства. – Несколько мгновений он что-то обдумывал, неторопливо поглаживая орхидею, вставленную в его петлицу. – В «Багровых тонах» вы называете Ватсона «крайне ленивым». По моему мнению, добродетели мотовства и лени должны быть присущи вашему герою, а не его мальчику на побегушках. И сделайте Холмса более сдержанным. Пусть его лицо не «сияет восторгом», и пусть он не разражается «взрывами смеха».
Дойл покраснел, узнавая свои неудачные обороты.
– Он должен быть наделен каким-нибудь пороком, – продолжал Уайльд. – Добродетельные люди ужасно банальны. Я их просто не выношу. – Он снова помолчал. – Нет, не порок, Дойл, – пусть у него будет какая-нибудь слабость. Дайте-ка я подумаю… Ах да, вспомнил! – Уайльд открыл «Этюд в багровых тонах», нашел нужное место и начал цитировать доктора Ватсона: – «Я мог бы заподозрить его в пристрастии к наркотикам, если бы размеренность и целомудрие его образа жизни не опровергали подобных мыслей». – Он засунул книгу в карман. – Смотрите, у вас в руках была идеальная слабость, но вы ее выбросили. Подберите ее опять! Пусть Холмс будет рабом какой-нибудь пагубной привычки. Скажем, он любитель опия. Впрочем, нет. В наши дни любители опия на каждом шагу. Низшие классы потребляют его фунтами… – Неожиданно Уайльд щелкнул пальцами. – Вот оно! Кокаин. Вот вам новый и изящный порок.
– Кокаин, – неуверенно повторил Дойл.
Как врач, он иногда прописывал семипроцентный раствор пациентам, страдающим от истощения или депрессии, но мысль о том, чтобы сделать Холмса наркоманом, на первый взгляд показалась довольно абсурдной. Хотя Дойл сам просил Уайльда высказать мнение о романе, критика несколько смутила его. По другую сторону стола продолжался добродушный спор Стоддарта и Джилла.
Эстет отхлебнул еще вина и отбросил назад волосы.
– А вы? – спросил Дойл. – Будете писать книгу Стоддарту?
– Напишу. И возьмусь за нее под вашим, вернее, Холмса влиянием. Вы знаете, я всегда считал, что нет таких понятий, как нравственная или безнравственная книга. Бывают плохо или хорошо написанные книги – и больше ничего. Но меня увлекла мысль написать книгу, в которой речь бы шла о нравственности и об искусстве. Я хочу назвать ее «Портрет Дориана Грея». И я думаю, это будет такая история, что кровь заледенеет в жилах. Нет, это будет история не о призраках, но ее главный герой в конечном счете придет к страшному концу. Такие истории лучше читать при свете дня, а не по ночам.
– Такая история, кажется, не совсем в вашем духе.
Уайльд посмотрел на Дойла с изумлением во взгляде:
– Правда? Неужели вы думали, что я – я, который с радостью приносит себя в жертву на костер эстетизма, – не смогу узнать лицо ужаса, когда загляну в него? Я вам вот что скажу: трепет страха не менее чувствен, чем трепет наслаждения, а возможно, и более. – Он подчеркнул свою мысль движением руки. – И потом, как-то раз мне рассказали такую ужасную историю, такую прискорбную в ее подробностях и по глубине зла, что я теперь уверен: после этого меня уже ничто не сможет напугать.
– Как интересно, – слегка рассеянно проговорил Дойл, все еще пережевывая критические замечания собеседника по поводу Холмса.
На крупном бледном лице Уайльда появилась едва заметная улыбка.
– Хотите, расскажу? Только она не для слабонервных. – В интонациях Уайльда слышался вызов.
– Конечно хочу.
– Мне ее рассказали, когда я несколько лет назад ездил с лекциями по Америке. По пути в Сан-Франциско я остановился в Роринг-Форке, небольшом, довольно убогом, но живописном шахтерском городке. Я прочитал лекцию в шахте, и обитатели городка встретили ее очень хорошо. После лекции ко мне подошел один из рудокопов, пожилой человек с огорчительными – а может, напротив, благодатными – следами пьянства на лице. Он отвел меня в сторону и сказал: ему, мол, так понравилась моя история, что он готов поделиться со мной своей.
Уайльд помолчал, смочил свои полные красные губы, элегантно глотнув вина.
– Присаживайтесь поближе, мой добрый друг, и я в точности перескажу вам то, что услышал от него…
Десять минут спустя кое-кто из посетителей ресторана в отеле «Лэнгхам», наверное, был удивлен, увидев, как под мягкий шумок разговоров и позвякивание столового серебра молодой человек в одежде сельского доктора резко поднялся из-за стола с бледным как смерть лицом. В волнении он перевернул свой стул и, прижав руку ко лбу, на негнущихся ногах направился к выходу, чуть не выбив поднос с деликатесами из рук официанта. Когда он исчез в дверях туалета, на его лице было неописуемое выражение отвращения и ужаса.
Глава 1
Наши дни
Кори Свенсон в третий раз зашла в женский туалет, чтобы проверить, как она выглядит. В ней многое изменилось с тех пор, как в начале второго курса она перевелась в колледж уголовного права имени Джона Джея. «Джон Джей» был консервативным колледжем. Какое-то время Кори противилась искушению, но в конечном счете поняла, что ей необходимо расти и играть в игру жизни, а не изображать из себя вечного бунтовщика. Фиолетовые волосы исчезли, а вместе с ними пирсинг, черная кожаная куртка, черные тени на глазах и другие символы принадлежности к племени готов. Кори ничего не могла поделать с татуировкой в виде ленты Мёбиуса на затылке, разве что носить длинные волосы и высокие воротники. Но она понимала, что со временем татуировку придется вывести.
Если уж играть в эту игру, то играть хорошо.
К сожалению, личные изменения Кори произошли слишком поздно, с точки зрения ее научного руководителя, бывшего нью-йоркского полицейского, а ныне профессора. У нее было такое чувство, что он сразу воспринял ее как преступницу, и ничто из того, что она сделала за прошедший год, не стерло этого первого впечатления. Профессор явно питал к ней неприязнь. Он уже отклонил ее первое предложение по теме работы на премию Розвелла, включавшее поездку в Чили для проведения анализа костных останков, обнаруженных в массовом захоронении сочувствовавших коммунистам крестьян, жертв режима Пиночета в 1970-е годы. Слишком далеко, слишком дорого для исследовательского проекта. К тому же это старая история. Когда Кори возразила, что в том-то и резон, – это старые захоронения, требующие особого подхода от криминалиста, – он ответил, что не ввязывается в политические разборки в других странах, тем более связанные с коммунистами.
Теперь ей пришла в голову новая идея касательно ее работы, получше прежней, и Кори готова была почти на все, чтобы ее реализовать.
Разглядывая себя в зеркале, девушка поправила несколько прядей волос, подкрасила губы помадой скромного цвета, разгладила на себе шерстяной жакет с юбкой и на скорую руку припудрила нос. Она едва себя узнавала. Господи боже, да она вполне сойдет за молодую республиканку! Ну и хорошо.
Кори вышла из туалета и быстро пошла по коридору, ее консервативные лодочки профессионально отбивали дробь по жесткому линолеуму. Дверь в кабинет ее научного руководителя была, как обычно, закрыта, и Кори уверенно и настойчиво постучала.
Из-за двери раздался голос:
– Войдите.
Девушка вошла. В кабинете, как всегда, царил безупречный порядок, книги и журналы стояли на полках корешок к корешку, удобная мужская кожаная мебель создавала особую атмосферу уюта. Профессор Грег Карбон сидел за большим столом, чья громадная столешница полированного красного дерева напоминала пустыню – ни книг, ни бумаг, ни семейной фотографии, ни безделушек.
– Доброе утро, Кори, – сказал Карбон, поднимаясь и застегивая пуговицы синего габардинового пиджака. – Прошу, садитесь.
– Спасибо, профессор.
Кори знала: он любит, когда его так называют. Горе студенту, который назвал бы его мистером или – еще того хуже – Грегом.
Она села, профессор тоже опустился в кресло. Карбон был очень привлекательным мужчиной: волосы с проседью, великолепные зубы, подтянутая фигура, – обладал хорошим вкусом в одежде, четкой речью и мягким голосом, был умным и успешным. За что бы он ни брался, все у него получалось, а в результате он был законченным козлом.
– Так-так, Кори, – начал Карбон, – вы сегодня прекрасно выглядите.
– Благодарю, доктор Карбон.
– С нетерпением жду ваших новых предложений.
– Спасибо. – Кори открыла портфель (никаких рюкзаков в «Джоне Джее»!), вытащила оттуда картонную папку и положила ее себе на колени. – Вы наверняка слышали об археологических раскопках в муниципальном парке. Рядом со старой тюрьмой, известной как Склепы.
– Расскажите.
– Департамент по озеленению раскопал небольшое кладбище, где были захоронены казненные преступники. Там хотят сделать новый вход в метро.
– Ах да, я читал об этом, – сказал Карбон.
– Кладбище использовалось с тысяча восемьсот пятьдесят восьмого по тысяча восемьсот шестьдесят пятый год. После тысяча восемьсот шестьдесят пятого года казненных преступников стали хоронить на Харт-Айленде, и доступ туда закрыт.
Карбон задумчиво кивнул. Он слушал с видимым интересом, и это воодушевляло девушку.
– Я думаю, что данный случай представляет уникальную возможность провести остеологический анализ скелетов, попытаться определить, насколько плохое питание в детстве – а вы знаете, что это оставляет остеологические маркеры, – может соотноситься с преступным поведением.
Карбон кивнул еще раз.
– Я вот здесь кое-что выделила. – Кори положила папку со своими предложениями на стол. – Гипотезы, методология, контрольная группа, наблюдения и анализ.
Карбон подтянул папку к себе, раскрыл и принялся просматривать.
– Существует несколько причин, по которым можно сказать, что эта возможность уникальна, – продолжала девушка. – Во-первых, у города имеются довольно детальные сведения об этих преступниках: имена, данные о судимостях и судебные дела. На тех, кто воспитывался в приюте на Пяти Углах – а их там с полдюжины, – имеются и данные о детском периоде. Все они были казнены одним способом – через повешение. Так что причина смерти у всех одинакова. И кладбище использовалось только в течение семи лет, а значит, все останки принадлежат приблизительно одному времени.
Она помолчала. Карбон медленно листал страницы, по-видимому читая текст. Невозможно было понять, что он думает: его лицо было непроницаемым.
– Я навела кое-какие справки, и вроде бы комитет по озеленению не возражает против того, чтобы студент из «Джона Джея» исследовал останки.
Медленное переворачивание страниц прекратилось.
– Вы уже связывались с ними?
– Да. Так, прощупала…
– Прощупали… Вы контактировали с посторонним городским агентством, не получив на это разрешения?
Ого-го.
– Я ведь не могла принести вам нереальный проект, хотела сначала выяснить, не закроет ли его другая организация, повлиять на которую не в наших силах. А что тут такого?
Долгое молчание, а затем:
– Разве вы не читали инструкцию для студентов?
Кори охватило дурное предчувствие. Вообще-то, она читала инструкцию, но только когда ее принимали в колледж. Больше года назад.
– В последнее время – нет.
– Там все сказано довольно ясно. Студенты не имеют права входить в сношения с другими властными городскими структурами – лишь через официальные каналы. Это потому, что мы, как вам известно, тоже являемся городским институтом – колледжем полного курса[5] в структуре Университета штата Нью-Йорк. – Он сказал это мягким, почти добрым голосом.
– Я… гм… извините. Я не помню этого.
Кори проглотила слюну, чувствуя, как ее охватывает паника… и злость. Просто-таки невероятная фигня! Но она заставила себя успокоиться.
– Я просто два раза позвонила по телефону – ничего официального.
Кивок.
– Не сомневаюсь, что вы не хотели преднамеренно нарушить университетские правила. – Карбон снова начал одну за другой переворачивать страницы, не глядя на Кори. – Но в любом случае я вижу другие трудности с вашим предложением.
– Какие? – Ее начало мутить.
– Эта мысль, будто плохое питание обусловливает преступные наклонности… Старая идея… и неубедительная.
– Ну, мне казалось, что ее стоит проверить на практике.
– В те времена почти все плохо питались. Но не каждый становился преступником. И от этой идеи попахивает… – как бы выразиться? – попахивает определенным мировоззрением, согласно которому преступление имеет привязку к несчастливому детству преступника.
– Но плохое питание, крайне плохое питание, может вызвать неврологические изменения, практически повреждения. Это не мировоззрение – это наука.
Карбон поднял ее бумаги.
– Я заранее знаю результат: вы обнаружите, что казненные преступники плохо питались в детстве. Но вопрос в другом: почему из всех голодных детей только эти превратились в опасных преступников. Ваш план исследований не предполагает изучение такого вопроса. Мне очень жаль, но это не пройдет. Ни в коем случае.
И, разжав пальцы, он уронил папку на стол.
