Текст книги "Пристрастные рассказы"

Автор книги: Лиля Брик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Наши знакомые

В первые месяцы нашей жизни в Питере у нас абсолютно не было знакомых, и встречались мы с кем попало. Главным образом с дальними родственниками Осиных родственников. Самыми пышными из них были В. – люди совершенно некультурные и очень богатые. Когда мы только что приехали, В. сделали нам визит, то есть заехали в наше отсутствие и оставили у швейцара свои визитные карточки с загнутыми уголками, на каждого из нас по две.

Квартира у В. была огромная. Холл в мавританском стиле, и, когда я сидела в нем, мне хотелось крикнуть: «Банщица, пару!» А в комнатах, в каждой, по коллекции фарфора, в одной севр, в другой сакс, в третьей веджвуд. Коллекции эти не собирались, конечно, а были куплены вместе с мебелью в мебельном магазине.

У Фанюши В. были сестры победнее, и все они очень гордились Фанюшиным аристократизмом. Интересовались они главным образом царями, придворными и их взаимоотношениями и, – несмотря на свою внешность и интонацию, не оставляющие никаких сомнений в их национальности, – пекли куличи и праздновали Рождество, а Мане И., сестре Фанюши, так и не удалось подарить сестре изящнейшее яйцо на Пасху. Обошла все магазины и не нашла подходящего, всё не те инициалы, на всех яйцах X и В, X и В, а ей нужно Ф. и В.

У Мани И. был очень корректный муж, но не было детей, зато их канарейка, жившая в клетке в полном одиночестве, вдруг снесла яйцо: обвинили Маниного мужа.

Фанюша решила снять дачу в Царском Селе. Я там еще не была, и она предложила мне с ней поехать. Поезд оказался переполненным, и пришлось сесть в разных концах вагона. Наискось от меня сидит странный человек и на меня посматривает; одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке, высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при всем этом грязная борода и черные ногти. Я долго и беззастенчиво его рассматривала, а он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза оказались ослепительно-синие и веселые, и вдруг прикрыл лицо бородёнкой и фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Царского. Я побежала к Фанюше, мы вместе вышли из вагона, и я тут же забыла бы о своем флирте, если бы мы не столкнулись с ним на платформе и моя спутница, раскланиваясь с ним, шепнула мне, покраснев: «Это Распутин».

Ходили мы по Царскому, смотрели дачи, нашли одну подходящую, но в ней только что болели скарлатиной, и Фанюша испугалась за своих ребят. Пришли на вокзал, ждем обратного поезда в Петербург. Опять Распутин! Он немедленно подошел к нам – рассказал, что ездил в Царское, во дворец, и сел с нами в один вагон. Сначала он успокаивал Фанюшу, что это лучше, если известно, что на даче была скарлатина, по крайней мере сделают дезинфекцию, а в другой даче кто его знает, что могло быть, а потом стал разговаривать уже только со мной: «Кто ты такая? есть ли муж? где живешь? что делаешь? Ты ко мне приходи обязательно, чайку попьем. Бери и мужа с собой, только позвони раньше по телефону, а то у меня всегда народу много, обязательно раньше позвони, телефон такой-то». И Фанюше раз двадцать: «Обязательно приведи её».

Приехала домой, рассказала Осе. Пойти мне к Распутину ужасно хотелось, но Осю даже уговаривать не пришлось – он заявил сразу и категорически, что об этом не может быть и речи, что нисколько это не интересно и что каждому и так известно, какая это банда. Что он даже не верит, что я могу этим интересоваться. Я вздохнула, и дело ограничилось тем, что мне дня два все извозчики казались Распутиными, даже глаза у большинства из них оказались такими же ослепительно-синими.

Сейчас В. в Париже, они перешли в католичество и ведут светский образ жизни.

Не помню, где я познакомилась с Любочкой С. С виду я помню ее еще в Москве. Крошечная, вся кругленькая, белая с черным. Лицо пушистое и одна щечка в родинках. В ушах жемчужины, в одном белая, а с той стороны, где нет родинок, для равновесия – черная. Она была замужем раз пять и всем мужьям отчаянно изменяла. С. бросал в нее старинным фарфором подешевле до тех пор, пока она не швырнула в него самые ценные часы из его коллекции, тогда он угомонился и дал ей развод.

Она усиленно приглашала меня, оттого что я была «элегантна» и могла разговаривать об искусстве и литературе. За ней ухаживал великий князь Дмитрий Павлович и даже подарил ей кисточки от своей сабли. Мы завтракали втроем с князем Трубецким, жуликом и проходимцем. Лучше всего ее характеризует следующий диалог:

Я: «Любовь Викторовна, говорят, что вы с мужчинами живете за деньги».

Она: «А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?»

Мы ходили с ней вдвоем, в декольтированных платьях, в Мариинский театр на шикарные спектакли, на «Памелу» с Кшесинской. И если бы не исполнение гимнов союзников перед началом спектакля, то при виде женщин в ложах, покрытых бриллиантами, и своих собственных обнаженных рук я могла бы забыть о войне. Напомнил мне о ней Митька Рубинштейн, спекулянт, друг Распутина, дико разбогатевший от поставок в армию. Он сидел недалеко от нас с женой в три обхвата, увешанной драгоценностями. Любочка назвала мне его с оттенком презрения в голосе, но ответила на его поклон торопливой и очаровательной улыбкой.

В последнее время моих встреч с Любочкой ее любовником был офицер Комаров, а у Комарова был друг офицер Собакин, который очень за мной ухаживал. Оба они высказывали взгляды довольно либеральные, «жидов» не ругали и были на седьмом небе, когда убили Распутина. Радовались они, правда, победе над немецким влиянием Александры Федоровны, но я этим тогда интересовалась не очень глубоко, и особого отвращения мне эти господа военные не внушали до того момента, когда мы все вчетвером возвращались откуда-то к Любочке обедать. Идем по Невскому, оживленно беседуем, вдруг Собакин срывается, налетает на прохожего солдата и со сжатыми кулаками и искаженным яростью лицом ругает его на всю улицу за то, что он, оказывается, не то не отдал, не то не так отдал ему честь. Солдат стоял перед ним бледный, дрожащий. Я постояла минутку, совершенно потрясенная, повернулась и пошла домой. Собакин побежал за мной, я велела ему немедленно убираться, дома не подходила на его телефонные звонки и почти перестала встречаться с Любочкой и Комаровым. Не знаю даже, когда именно они удрали за границу. Кто-то видел их в Константинополе в 18-м году. Комаров влачил жалкое существование, а Любочке повезло, она вышла замуж за старого еврея, трамвайного короля и миллионера.

Мы дружили с известной актрисой Г. [16]16
  Екатерина Гельцер (ред.).


[Закрыть]Это самая смешная и талантливая женщина на свете – игровая насквозь. Я присутствовала при одной из тяжелейших драм ее жизни, она вызвала меня ночью по телефону оттого, что боялась оставаться одна в таком тяжелом состоянии. Я примчалась и застала ее перед зеркалом, всю в слезах. Она сидела в кресле из карельской березы, завернутая в изумительнейший халат, и на музейнейшем столике собирала письмо, изорванное в клочья, письмо любимого к его жене, с которой, он клялся, что больше не переписывается. Она страдала, плакала и принимала позы и вызвала меня оттого, что без публики это делать скучно.

Екатерина Гельцер

После этого неслыханного предательства она прогнала его и рассказывала, что через несколько недель встретила его случайно на улице. Я спросила: «Сознайтесь, сердце всё-таки ёкнуло?» Она окинула меня гордым взглядом и ответила: «Ёку никакого, но впечатление потрясающее!» У нас это осталось поговоркой.

Романы свои она называла «навертами» и, когда ей нравился какой-нибудь мальчик, просила: «Навертите меня ему». Все наверты начинались по одному шаблону: навертываемому посылалась городская телеграмма в сто слов и букет цветов с вложенными в него фотографическими карточками во всех ролях и позах.

Главной подругой и навёртчицей была Надя. Надя навертывала исступленно, и молодой человек не подозревал, когда объяснялся в любви, что Надя сидит за ширмой и проверяет свой наверт. Она уморительно рассказывала об одном навернутом французе, который объяснялся стоя на коленях и то выкрикивал страстные слова, то переходил на лирический шепот и обнимал ее ноги, а она, в зависимости от этого, восклицала: «Мусье, мусье, не кричите так, mon mari, мусье Б.!» Мусье недоумевал, а она, оказывается, жила в одной квартире со своим мужем А., и нельзя было шуметь, а роман у нее был с Б., который дико ревновал ее.

С Г. познакомились мы у Ф. – отец немец, мать еврейка, а дети этакие метисы, расчетливые и очень темпераментные. Они собирали старинные вещи, у них был один из первых автомобилей в Москве, огромный английский белый бульдог, змея и обезьянка.

Семейство очень эксцентричное. Любовники м-м Ф. дарили ей бриллианты, и муж был в восторге, когда она под Новый год потеряла брошь каратов в тридцать.

Называл он ее die Bildshöne, и она действительно была красавица. В кабинете висела огромная картина в золотой раме: лежащая голая женщина со спины. Ф. подводил каждого к этой картине и спрашивал: «Как вам нравится моя жена?» Гости хвалили. Я пришла как-то к ним и постучалась в комнату Софьи Николаевны.

– Войдите.

Вхожу, лежит Софья Николаевна в царственной кровати из красного дерева, а поверх постели, поперек, Карл Иванович в голубых подштанниках – гостей принимают.

К животным в этой семье относились как к людям, обезьянке делали маникюр и водили ее к хиромантке, и когда она укусила девочку во дворе и с Ф. требовали штраф, он ни за что не соглашался платить и орал: Lass der Affe sitzen! [17]17
  Пусть обезьяна сидит на месте (нем.).


[Закрыть]Обезьянку звали Гайдэ в память второй жены Дон Жуана, к ней приходила в гости обезьянка мальчишки-болгарина – Яшка, они часами сидели, обнявшись на окне, смотрели на улицу и разговаривали.

С дочкой Ф. никогда не бывало скучно; вчера она увлекалась Фрейдом, сегодня изобретала шапку-невидимку, а завтра уговаривала нас всех ехать в Африку и в складчину выстроить кинематограф между Александрией и Каиром. «Подумайте, как выгодно, в городе пятьсот тысяч жителей и ни одного кино». Она была влюблена в Казанову [18]18
  Казанова Джакомо (1725–1798), авантюрист, автор знаменитых «Мемуаров», где описал свою бурную жизнь и любовные похождения.


[Закрыть]и мечтала попасть в ад для того, чтоб с ним там встретиться. Последний ее роман в России был с женщиной в брюках и пенсне, которая говорила: «Я был, я пошел» и целовала дамам ручки. Ося видел ее недавно на улице, беременную, и даже испугался.

После революции Ф. удрали за границу. Матери автомобилем отрезало обе ноги, и она вскоре после этого умерла. Дочь я видела в 23-м году в Париже, но совершенно не помню, какая она, должно быть, было совсем не интересно.

Эти два года, что я прожила с Осей, самые счастливые годы моей жизни, абсолютно безмятежные.

Потом была война 14-го года, мы с Осей жили уже в Петербурге. Я уже вела самостоятельную жизнь, и мы физически с ним как-то расползлись…

Прошел год, мы уже не жили друг с другом, но были в дружбе, может быть, еще более тесной. Тут в нашей жизни появился Маяковский.

Редакторская врезка

Как считает исследователь Б. Янгфельдт, «Описывая первые прожитые с Осипом годы как „самые счастливые“, Лиля наверняка имела в виду не только их любовь, но и предоставленную ей Осипом и неприемлемую для большинства мужчин свободу, без которой жизнь для нее была немыслима». [19]19
  Янгфельдт Б. Ставка – жизнь: Владимир Маяковский и его круг. М.: КоЛибри, 2009.


[Закрыть]И Лиля, и Осип придерживались общих взглядов относительно свободы выбора в любви и сексе. К тем же воззрениям она пыталась приобщить и Маяковского.

Позиция Лили Брик была не только свойством ее свободолюбивого характера, но отражала также социальные явления – борьбу женщин за равные права с мужчинами: право на образование, труд, свободу выбора в браке и т. д. После революции 1917 года в России создались предпосылки их реализации. В 1920-е годы в среде советской молодежи бытовала теория «стакана воды». Ее авторство приписывали Александре Коллонтай, борцу за равноправие женщин и свободу сексуальных взаимоотношений. Приверженцы этой теории говорили, что утолить жажду, выпив стакан воды – это то же, что совершить половой акт с выбранным сексуальным партнером.

Надо сказать, что из своих увлечений она никогда не делала тайны. Так было и в петербургский период жизни, и в более поздние годы.

«Она была хороша собой, соблазнительна, знала секреты обольщения, умела заинтересовать разговором, восхитительно одевалась, была умна, знаменита и независима. Если ей нравился мужчина и она хотела завести с ним роман – особого труда для нее это не представляло. Она была максималистка, и в достижении цели ничто не могло остановить ее. И не останавливало. Что же касалось моральных сентенций…

Романы Лили Юрьевны! Ее раскованное поведение и вольные взгляды порождали массу слухов и домыслов, которые передавались из уст в уста и, помноженные на зависть, оседали на страницах полувоспоминаний. Даже в далекой Японии писали: „Если эта женщина вызывала к себе такую любовь, ненависть и зависть – она не зря прожила свою жизнь“». [20]20
  Катанян Василий Васильевич. Прикосновение к идолам, М.: Захаров – Вагриус, 1997.


[Закрыть]

Но об этом мы еще будем говорить в следующих главах.

Штрихи к портрету автора

ЭЛЬЗА ТРИОЛЕ (1896–1970)

Эльза Юрьевна Триоле, урожденная Каган, – младшая сестра Лили Брик. С Маяковским познакомилась в 1913 году, впоследствии у них завязался роман. Именно Эльза была инициатором встречи Маяковского с Бриками и чтения новой поэмы на их квартире в Петрограде. Ее план показать своего талантливого возлюбленного удался, но если бы она только знала, что эта победа закончится еще одним поражением в непростых взаимоотношениях со своей сестрой.

<…> У нее большой рот с идеальными зубами и блестящая кожа, словно светящаяся изнутри. У нее изящная грудь, округлые бедра, длинные ноги и очень маленькие кисти и стопы. Ей нечего было скрывать, она могла бы ходить голой, каждая частичка ее тела была достойна восхищения. Впрочем, ходить совсем голой она любила, она была лишена стеснения. Позднее, когда она собиралась на бал, мы с мамой любили смотреть, как она одевается… Я немела от восторга, глядя на нее.

(цит. по: Янгфельдт Б. Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг)

<…> В июле умер отец. Лиля приехала на похороны. И, несмотря ни на что, мы говорили о Маяковском. Она о нем, конечно, слыхала, но к моему восторгу отнеслась скептически. После похорон, оставив мать с теткой на даче, я поехала к Лиле в Петроград, и Маяковский пришел меня навестить к Лиле, на улице Жуковского. В этот ли первый раз, в другую ли встречу, но я уговорила Володю прочесть стихи Брикам, и думается мне, что тогда, в тот вечер, уже наметилась судьба многих из тех, что слушали «Облако» Маяковского… Брики отнеслись к стихам восторженно, безвозвратно полюбили их. Маяковский безвозвратно полюбил Лилю. <…>

Ни одна женщина не могла надеяться на то, что он разойдется с Лилей. Между тем, когда ему случалось влюбиться, а женщина из чувства самосохранения не хотела калечить своей судьбы, зная, что Маяковский разрушит ее маленькую жизнь, а на большую не возьмет с собой, то он приходил в отчаяние и бешенство. Когда же такое апогейное, беспредельное, редкое чувство ему встречалось, он от него бежал.

Из воспоминаний «Заглянуть в прошлое» (в книге «Имя этой теме – любовь!» М.: Дружба народов, 1993. С. 51)

СОФЬЯ ШАМАРДИНА (1894–1980)

Софья Сергеевна Шамардина, или Сонка, как ее называл Маяковский, в юности принадлежала к футуристическим кругам, участвовала в поэтических вечерах. Их отношения с Маяковским относятся к 1913–1914 годам, причиной трагического разрыва послужила клевета на Маяковского, пущенная из ревности К. И. Чуковским. Софья Шамардина и Мария Денисова послужили основными прототипами собирательного образа Марии – героини поэмы «Облако в штанах». Первый фрагмент воспоминаний относится к возобновлению встреч в Петрограде и Москве в 1915 году.

Второй отрывок относится к 1923 году, когда Софья Сергеевна – жена председателя Совнаркома Белоруссиии И. А. Адамовича и видный партийный функционер – приехала по делам в Москву.

<…> В начале весны 1915 года приехала в Петроград. За книгами для военного госпиталя в Люблине. Искала Маяковского.

Ховины дали телефон, причем Виктор Ховин сказал: «Теперь ему нельзя с вами встречаться».

«Почему?» – «Вот увидите. Звоните». И правда – хорошо, дружески поговорили по телефону, но не встретились. У Ховина узнала о Лиле Брик. О Брике. И что Брики делают для Маяковского. Маяковский о Лиле мне не говорил.

<…> Всё, что было издано Маяковским, – всё повезла с собой. Вместе с чемоданом литературы для солдатской библиотеки.

Ховин очень недоброжелательно отзывался о Бриках, хотя и подчеркивал большую их роль в творческом росте Маяковского.

Летом 1915 года встретились в Москве. Жил Маяковский в Б. Гнездниковском, в девятиэтажном доме, где-то очень высоко.

И вот тут – я помню – увидела его ровные зубы, пиджак, галстук и хорошо помню, как подумала – это для Лили. Почему-то меня это задевало очень. Не могла я не помнить его рот с плохими зубами – вот так этот рот был для меня прочно связан с образом поэта… «Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он…»

Комната в Гнездниковском была очень приятная. И было очень хорошо. Но почти в каждой нашей встрече были моменты, о которых потом жалела. Так и в этой.

<…> Он очень веселился по поводу того, что я член горсовета «Сонка – член горсовета!»

<…> Я никогда не занималась своими туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не занимал. А теперь говорит: «Вот одеть бы тебя!» И рассмеялся, когда я ответила: «Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть».

Потом долго говорил мне о Лиле, о своей любви к ней. «Ты никому не верь – она хорошая». Показал мне фотографии. Так настороженно смотрел на меня, пока я вглядывалась в лицо ее. «Нравится?» – «Нравится». – «Люблю и не разлюблю».

Я сказала, что если семь лет любишь, значит, уж не разлюбишь. Срок этот казался невероятно большим (и был доказательством того, что ее можно так любить). И какое-то особое уважение к Маяковскому у меня было за эту любовь его.

С 1927 года я в Москве. Встречаемся. Еще не знакомит с Лилей. Но, встречаясь с ним, чувствую, что он всегда с ней. Помню – очень взволнованный, нервный пришел ко мне в ЦК рабис (была я в то время членом президиума съезда). Возмущенно рассказал, что не дают Лиле работать в кино и что он не может это так оставить. Лиля – человек, имеющий все данные, чтоб работать в этой области (кажется, в сорежиссерстве с кем-то – как будто с Кулешовым). Он вынужден обратиться в ЦК рабис (Профсоюз работников искусств) – «с кем тут говорить?»

Повела его к Лебедеву. Своим тоненьким, иезуитским таким голоском начал что-то крутить и наконец задал вопрос: «А вам-то что, Владимир Владимирович, до этого?»

Маяковский вспылил. Резко оборвал. Скулы заходили. Сидит такой большой, в широком пальто, с тростью – перед крошечным Лебедевым. «Лиля Юрьевна моя жена». Никогда ни раньше, ни потом не слышала, чтоб называл ее так.

И в этот раз почувствовала, какой большой любовью любит Маяковский и что нельзя было бы так любить нестоящего человека.

Наконец-то или в конце 1927 года, или в начале 1928 я ее увидела в Гендриковом переулке, уже давно приготовленная Маяковским к любви к ней. Красивая. Глаза какие! И рот у нее какой!

Из воспоминаний «Футуристическая юность» (в кн.: «Имя этой теме – любовь». М.: Дружба народов, 1993. С. 25, 31).

Дружба и доверительные отношения Маяковского и Шамардиной продолжались до последних дней его жизни. В 1927 году Иосиф Адамович был из Белоруссии переведен в Москву. В 1929 году они с Софьей Сергеевной участвовали в юбилейном вечере Маяковского в Гендриковом переулке. В 1937 году в обстановке массовых сталинских репрессий, предчувствуя арест, Иосиф Адамович застрелился в экспрессе Владивосток – Москва.

По свидетельству В. В. Катаняна («Прикосновение к идолам». М.: Захаров – Вагриус, 1997), Софья Сергеевна и Л. Ю. до конца дней были в прекрасных отношениях. Отсидев 17 лет, осталась несгибаемой коммунисткой и умерла в доме для старых большевиков. «Я несколько раз носил ей туда от Л. Ю. конфеты, книги, лекарства – им самим уже было трудно ходить».

Свои воспоминания Шамардина писала по просьбе Л. Ю. с обращением «Тебе Лиличка».

После «Облака»

1915

Предисловия

От редактора

В своей автобиографии «Я сам» Маяковский писал: «Радостнейшая дата июль 1915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками…»

На самом деле знакомство с Маяковским кардинально изменило и всю дальнейшую жизнь самой Лили Брик. Кто знает, не будь этой знаменательной для обоих встречи, сохранилось бы ее имя для последующих поколений?

В фонде Л. Ю. Брик, хранящемся в РГАЛИ, имеются две редакции воспоминаний, связанных с Маяковским, каждая из которых насчитывает множество промежуточных вариантов. Как уже было упомянуто, ранняя редакция была опубликована около восьмидесяти лет назад. [21]21
  «Из воспоминаний о Маяковском». «Вечерняя Москва», 1932.


[Закрыть]

Вновь к воспоминаниям Л. Ю. вернулась в середине 1950-х годов, во время работы над выпусками «Литературного наследства», посвященными Маяковскому. В 65-м томе Л. Ю. впервые опубликовала подборку писем В. Маяковского к ней, что вызвало много разнотолков. Читатели с нетерпением ожидали 66-й том с ее воспоминаниями о поэте, но редакция издания известила, что книга в свет не выйдет.

Тем не менее Л. Ю. продолжала перерабатывать и расширять свои воспоминания. Вторая редакция оформилась в 1977 году, но напечатана уже после ее смерти. [22]22
  «Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском». Составитель В. В. Катанян. М.: Дружба народов, 1993.


[Закрыть]

В первой и второй главах читателю предлагаются оба варианта, собранные воедино. Каждый из них по-своему представляет несомненный интерес и взаимно дополняет друг друга, но выделен разным шрифтом. В таком виде воспоминания печатаются впервые и в настоящее время являются наиболее полными.

В каком-то смысле воспоминания 50–70-х гг., более развернутые по охвату событий, представляются несколько обедненными и приглаженными из-за вмешательства «внутреннего редактора», своего рода самоцензуры, обусловленной нападками на Л. Ю. официальной партийной прессы. Несомненно, Лиля Юрьевна и сама это понимала. Недаром, думая о судьбе Маяковского, она предпослала второй редакции эпиграф из Станислава Ежи Леца: «Чувство самосохранения иногда толкает на самоубийство».

Повторы в описаниях некоторых эпизодов, встречающиеся в обеих редакциях, большей частью убраны, но в ряде случаев сохранены – там, где встречаются определенные разночтения.