Текст книги "Цыганские сказания (СИ)"

Автор книги: Лилит Мазикина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Почему вы так думаете?

– Показалось, – свекровь откладывает браслет и войлок и принимается перебирать и распутывать рассыпаные серёжки – они цепляются друг за друга крючками-близурами и подвесками. – Ему... не нравится, что у тебя не получается?

– Не получается что?! – первая вскочившая мне в голову мысль исключительно непристойна, и я её решительно отвергаю. Ну, не будет цыганская свекровь разговаривать с невесткой о сексе. По крайней мере, такая, как тётя Дина.

– Завести ребёнка. Я знаю, что он всегда этого очень хотел. Может быть, тебе стоит показаться врачу? Раз уж ты всё равно к нему пойдёшь из-за твоей головы.

– Ну, это немного разные врачи.

– Тогда покажись разным врачам.

Втирать в шнурок уже нечего, и я теперь просто верчу его в руках.

– Тётя Дина, это не имеет смысла. Дело не в моём здоровье. И вообще не во мне. Дело в нём.

– Он бесплоден?

– Нет, он не бесплоден, – я оставляю мышь в покое и берусь за медное ожерелье. – Кажется, это надо отполировать.

Свекровь подаёт мне войлок и пасту.

– Тогда я вообще не понимаю, в чём дело. Мне казалось, весной вы помирились. Я не верю, чтобы он охладел к тебе так быстро. Он тобой бредил, сколько я помню. С тех пор, как увидел твоё фото. Таскал эту карточку везде с собой и показывал: это девушка, на которой я женюсь. Ни о чём не думал, кроме тебя.

– Ну да. И моей девственности. То есть я не хочу сказать, что это совсем уж не важно, раз мы цыгане, но каждый раз, как мы с Кристо сталкивались, он немедленно учинял мне допрос и только что к врачу не отводил.

Серёжки, видимо, окончательно распутаны, поскольку тётя Дина опускает руки на колени.

– Не суди его строго, Лиляна. Я думаю, что тут дело уже во мне.

– Немного неожиданный поворот, – хмыкаю я, усердно протирая позеленевшую подвеску в виде звёздочки с восемью пухлыми лучиками. – Вы с него требовали доклад?

– Нет, я... просто он... думаю, боялся повторения моей истории и хотел быть готов. Покрыть грех в случае необходимости. Знаешь, иногда бывает, что девушка молчит до последнего, и всё выясняется на свадьбе. Не всякому жениху ведь возможно открыться, и не от всякой свадьбы отвертеться.

Я не сразу понимаю, что моё лицо выражает отнюдь не вежливую готовность слушать дальше, а, скорее, нечто вроде... очень сильного удивления. Мне с трудом удаётся хотя бы отвести взгляд и прикрыть рот. Естественно, тётя Дина всё отлично заметила: она слегка морщится. Гримаска, которая проскальзывает порой у Кристо.

– Я никому не расскажу, я – могила. Чтобы мне сердцем отца подавиться, – спешу я заверить. – Я вообще не имею таких предрассудков, мало ли как у кого что сложилось. Просто удивилась. Это, ну, неожиданно.

Свекровь поводит плечом, прерывая мои невнятные извинения:

– Да, сложилось. Ты же знаешь, мать Кристо была моей старшей сестрой.

– Нет, – похоже, это одна из тех вещей, о которых я узнаю последней. – Так вы ему что, тётя?

– Я растила его с тех пор, как ему исполнилось шесть лет. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать. У меня не могло быть своих детей. Потому что когда я была совсем молода, мне вскружил голову один досужий щёголь. Он говорил мне о любви. Очень красиво. Очень много. И я верила ему. Пока не оказалось, что я беременна и мой возлюбленный не исчез из моей жизни так же стремительно, как и появился в ней.

Тётя Дина качает головой, замолкая на несколько секунд.

– Я не знала, кому открыться. Мне было очень страшно. И я решила рассказать всё моей сестре. Мы были с ней очень дружны. Я решила, что убью себя, если она сдаст меня родителям. А она помогла мне избавиться от ребёнка. Тогда я ещё не знала, что из-за этого не смогу больше дать жизнь ни одному мальчику, ни одной девочке на нашей земле. Таково было определено мне наказание Господом. Но всё же я смогла узнать, что значит быть матерью.

Низкий голос свекрови завораживает меня. Кажется, она не сказала ничего страшного – но я знаю всё то страшное, что не было сказано и даже не случилось... хотя и могло бы.

Хотя, конечно, в наше время уже никто не практикует убийств чести.

Просто это память о них, въевшаяся в нашу кровь.

Блудница да будет побита камнями.

До смерти.

– Когда мне было почти восемнадцать, мою сестру укусила бродячая собака. Как оказалось, бешеная. Сестра не придала значения укусу, а, когда болезнь проявилась, было уже слишком поздно. Она умирала очень мучительно. Но почти до самого конца была в сознании и всё понимала. Сестра, – тётя Дина делает короткий, резкий вдох, и я понимаю, что то был подавленный всхлип. – Сестра заставила отца Кристо поклясться, что он женится на мне и притом покроет мой грех. Она сказала, что не доверит сына никакой другой женщине, только мне.

Могла бы я, умирая, подумать о том, что моей смертью можно спасти младшую сестрёнку? Не уверена, что вспоминала бы и о ребёнке. Говорят, гибель от бешенства – настоящие многодневные пытки. Я ловлю себя на том, что тоже коротко и резко вздыхаю.

– Не прошло и года, как муж моей сестры выкрал меня, а потом пришёл к моим родителям. С повинной, свидетелями и простынёй. Надо ли говорить, что свидетелями были его дружки, и они были слишком пьяны тогда, чтобы даже подумать о проверке: чья именно кровь на простыне. Мы стали мужем и женой. А через два года я поняла, что не смогу затяжелеть больше никогда, – тётя Дина прикусывает губу. – По крайней мере, Кристо тебя любит... я думаю, несмотря ни на что. Боюсь, я любила своего мужа куда больше, чем он меня. Вряд ли он перекинулся со мной хотя бы сотней слов за всю нашу жизнь вместе.

– Он бил вас? – я вспоминаю несколько жутких историй о нелюбимых жёнах. Они, кажется, и становились нелюбимыми из-за слишком чистой простыни на свадьбе. Не могу даже представить себе, чтобы у кого-то поднялась рука ударить в красивое, чеканное лицо моей свекрови.

– Нет. Никогда. Ни разу не упрекнул меня прошлым. Ни тем, что я пуста. Он был хороший муж. Я не знала ни побоев, ни недостатка в одежде, еде. И Кристо тоже очень хороший муж. Он... был уверен, что твой венгр совратил тебя, как меня совратили когда-то. Или воспользовался твоей беспомощностью. Кристо с ума сходил от этой мысли. Но никогда не собирался от тебя отказываться. Никогда. Только покрыть грех, если необходимо.

Она взглядывает на меня, прямо, жёстко. После двух или трёх минут молчания я понимаю, что должна ответить: тайна в обмен на тайну.

– Кристо... не совсем такой «волк», как я или ваш покойный муж. Такие, как он, называются «белыми волками». Это, в общем, очень здорово, потому что он куда сильнее обычного «волка», почти такой же сильный и быстрый, как вампир. Но... если я понесу от него, то умру, не успев даже выносить ребёнка. Мы узнали незадолго до свадьбы, и... Честно говоря, я подумывала отказаться выходить за него замуж. Но, в общем, не отказалась. И он тоже не отказался, хотя мог бы просто выбрать обычную девушку, которая родила бы ему сына. Я думаю, он грустит иногда... может быть, о том, что взял именно меня. Но мы не в ссоре. Совершенно точно.

Тётя Дина медленно кивает и вдруг спохватывается:

– Ринка! Что ты слушаешь под дверью?

Я резко оборачиваюсь: возле кухни, оказывается, топчется наша сиротка в байковой пижаме. Девица Рац прямо и дерзко смотрит мне в глаза и отвечает:

– Я не слушаю. Я пришла какао себе сделать.

Она проходит за моей спиной, шумно набирает воду в электрический чайник и щёлкает кнопкой на нём.

– Почему ты не на курсах?

– У меня утром температура была, я дома осталась. Кристо мне написал освобождение как твой зам, – сиротка плюхается на соседний стул, как ни в чём ни бывало. Если у неё и есть немного стыда, то он надёжно спрятан под замок до лучших времён. Я откладываю в сторону начищенное ожерелье и, извинившись перед свекровью, ухожу в свою спальню.

Мне ужасно противно думать о том, сколько всего о моей личной жизни услышала Катарина Рац. В раздражении я бросаюсь на кровать. Когда я обнимаю подушку, чтобы удобнее уткнуться в неё, моя рука натыкается на конверт.

***

Говорят, что одна цыганская девочка в Надьябоне очень здорово сочиняла стихи. Она их записывала карандашом на белёной стене в хатке. Каждую весну хатку белили заново, и она сочиняла и писала новые стихи.

Однажды приехал важный человек, учёный и поэт. Он прочитал стихи и пришёл в изумление. Сказал, что девочка очень талантливая. Потом он уехал.

Девочка выросла, вышла замуж, родила детей, женила детей, дождалась внуков и умерла.

Ни одного стихотворения не осталось.

Глава VI. «Пока танцевали – каблуки переломали». Цыганская народная поговорка

 
Vone, vone kost'am le, smard'am le,
vavir dives khetane skedil'am le
 

В кинотеатр Тот вызывается сопровождать нас сам. Он развалился на диване в гостиной, даже не потрудившись снять плаща, и хмуро листает какой-то Ринкин журнал: с обилием волосатых мужчин с раскрашенными лицами и гитарами в руках. Неделя прошла, он сдался, и теперь после фильма мне предстоит рассказать ему, каким образом выходила из-под наблюдения. Ума не приложу, как это возможно сделать, не преступая клятвы; к тому же у меня во рту становится кисло, стоит мне представить его радость от открытия, что обставила его вовсе не я, а группа вампиров, возможно, почти таких же старых, как Ловаш. Уж Ладислав найдёт, что сказать по этому поводу. «Я должен был догадаться, что у цыганской девчонки кишка тонка такое провернуть».

Впрочем, это если я вернусь.

Ожидая, пока тётя Дина с девицей Рац выйдут из спальни, я ещё разок проверяю себя в зеркале (таком же модно-стерильном на вид, как всё в гостиной – ни рамы, ни полочки для расчёсок). Из-за привычки ходить то в джинсах, то затрапезных свободных юбках, то форменных штанах я нервничаю всякий раз, как появляется необходимость изображать этакую элегантную чиновную даму на отдыхе. Вечно то волосы из причёски повыбиваются, то блузку перекосит, то на юбке откуда ни возьмись – пятно. По крайней мере, мне не приходится думать над сочетанием цветов: я надеваю всё чёрное, имея возможность сослаться на цыганскую моду. С «волчьими» волосами – серебристо-серыми, с металлическим блеском – и неснимающимся серебряным ожерельем на шее чёрное всегда смотрится отлично.

Кристо раньше надевал в таких случаях белый костюм со свадьбы – он ему чертовски шёл, но теперь из него катастрофически вырос и вместо того, чтобы купить новый, решил надевать на выход парадную форму. Он сидит, уставившись на нашу свадебную фотографию, с видом чуть ли не более кислым, чем у Тота. Иногда его склонность заражаться чужим настроением совсем некстати; сейчас мне скорее нужен кто-то, кто подбодрит меня, нежели разделит моё уныние. Нехорошо об этом думать, но если бы мой ритуальный муж был бы и обычным тоже... Ну, правда же, почему Ловаш умеет меня растормошить, а Кристо, проводящий со мной дни и ночи напролёт, тот, кто должен действительно знать и понимать меня, просто ходит мрачной тенью на краю взгляда?

Тот кидает взгляд на наручные часы и говорит, возвышая голос:

– Милые дамы, поскольку мы не имеем возможности телепортироваться в кинотеатр, будто в фантастическом фильме, и вынуждены добираться до него по земле, не могли бы вы немного поторопиться?

Кристо кидает на него недовольный взгляд, но дверь спальни тёти Дины уже открывается, и она выходит, буквально толкая впереди себя Катарину, красную, как помидор.

– Я не могу, я выгляжу, как чучело, – срывающимся голосом сообщает сиротка. Копна зелёных кудряшек, ради разнообразия, собрано в один шар, на затылке, а не в два на маковке. На ней пара из юбки и пиджака чёрного цвета и строгая белая блузка. Ступни втиснуты в туфли-лодочки, с которыми вряд ли имели знакомство когда-то раньше, а икры обтянуты бархатисто-чёрными колготами.

– Ты очень хорошо выглядишь, – уверяет её Кристо.

– И будете выглядеть ещё лучше, если расправите плечи. Тогда другим зрителям не придёт в голову, что вы приехали в кино прямо со смены на фабрике, – холодно добавляет Тот, и Катарина принимается испепелять его взглядом. Недурно: теперь она забывает стесняться и снова двигается естественно. Костюмчик немедленно садится, как надо. – Выходим? Господин Коварж, я могу вас попросить держать свою жену под руку? Всё время.

– Теперь уже какой смысл? – не удерживаюсь я от вопроса. – Вы же сдались, и я получу всё, чего хотела. Я даже список успела составить, чего именно хочу.

– Зная ваше инфантильное чувство юмора... просто на всякий случай, – Тот выходит из квартиры последним, но ни на секунду не спускает с меня глаз. Вряд ли он на самом деле чего-то чует. Скорее, хочет вымотать мне нервы.

В наш лимузин – не очень длинный, но отчего-то кокетливой бледно-розовой окраски – кроме меня, Кристо и Тота садится ещё один безопасник. Тоже вампир. Я оглядываюсь: Катарина и свекровь в своём автомобиле абсолютно безнадзорны. Сиротка уже отыскала мини-бар и упоённо тянет какую-то жидкость через вычурно-длинную гибкую соломинку. Надеюсь, не ракию или что там привыкают пить втихаря от воспитательниц девочки в сербских частных школах. Заметив мой взгляд, Катарина корчит рожицу.

Всю дорогу я цепляюсь за руку Кристо, как за спасательный круг. История готовится сделать новый виток, и как я из неё потом выпутаюсь, я не имею ни малейшего понятия. Если бы не клятва, наверное, я призналась бы Тоту во всём прямо сейчас, настолько сильно я нервничаю.

Что ни говорите, а способность подозрительных личностей доставить письмо вам прямо в спальню не добавляет спокойствия.

С другой стороны, они ведь имели возможность меня убить, но не стали, верно? Когда-то я так же боялась Ловаша, но ничем особенно плохим для меня знакомство с ним не закончилось.

Кинотеатр, в который нас привезли, совсем не напоминает те, что я когда-то посещала. Нет слишком близких или слишком далёких к экрану мест. Кресла стоят небольшими группами и довольно свободно; бархатные сиденья очень широкие и мягкие на вид. Некоторые сектора уже заняты; я узнаю семью нашего министра просвещения, правда, без самого министра, и раскланиваюсь с матерью семейства. Другие люди мне незнакомы. В ожидании начала сеанса многие стоят в проходах с бокалом в руках и лениво переговариваются.

– О, мороженое! – восклицает сиротка Рац и галопирует в сторону одного из столиков у стены. Возле самого столика стойкость изменяет одному из каблуков, и он подламывается. Катарина взрыкивает и, после секундных раздумий, дрыгает ногами, метко скидывая туфли прямо под свисающие края скатерти. Меня накрывает коротким приступом зависти: мне тоже куда комфортнее в кедах или даже парадных полуботинках.

Естественно, Тот усаживает меня в самый центр нашего сектора, сам садится слева от меня и следит, чтобы севший справа Кристо взял меня за руку. Тётя Дина садится передо мной, а Катарина – возле Тота; её он тоже держит за руку, точнее, за локоть сквозь одежду, на другое сиротка Рац не соглашается. Катарина уже немного привыкла к паранойе Ладислава, так что они успевают закончить разборки до начала сеанса.

Ещё одно отличие: перед фильмом не пускают рекламу. Сразу, как только выключается свет, идут первые кадры.

Я чувствую, как сердце колотится где-то у горла; чтобы немного успокоиться, тереблю бусы, перебирая их, как чётки. Незаметно снимаю туфли, задвигая их под своё кресло.

На экране разворачивается комедия, и я невидяще слежу за мечущимися цветными пятнами, отсчитывая про себя минуты. Улыбаюсь, когда зал взрывается смехом. Это не шквал, охватывающий нормальный кинотеатр, только мягкая волна; наверное, ради неё и ходят сюда люди, которые могли бы смотреть кино дома. Вместе смеяться веселее.

Минус три минуты.

Минус две минуты.

Минус полторы.

Я нащупываю застёжку, передвинутую уже до груди, и бусы раскрываются. Чтобы застегнуть их на шее, я отнимаю руку у Кристо.

Минус тридцать секунд.

Минус десять.

Катарина, не оставляющая попыток есть мороженое из поставленной на коленях креманки, неудачно дёргается от смеха, и мороженое оказывается на плаще и брюках Тота. Вампир наконец-то отвлекается от созерцания моего волшебного профиля, чтобы кинуть взгляд на место катастрофы.

Ноль.

Я хватаюсь за поручни кресла и одним плавным движением соскальзываю под то, что стоит спереди: на нём никого нет. Шёлковые юбка и блузка делают моё движение быстрым и непрерывным. Прежде, чем моё лицо скрывается под широким сиденьем, я успеваю посмотреть на мужа: он коротко взглядывает на меня и на Тота и тут же отворачивается, делая вид, что чистит от чего-то рукав.

Затем все звуки выключаются. Я делаю ещё один короткий рывок и оказываюсь в проходе между секторами. Некоторое время я просто лежу, таращась в темноту, разбавляемую только мерцанием экрана. Затем в глаза мне бьёт свет разом включившихся ламп, и я сажусь, моргая и утирая выступившие слёзы, в пустом зале.

***

На этот раз всё по-другому. В городе снова нет людей – но есть прозрачные, едва различимые тени. Я вижу, как они сначала мечутся по кинотеатру, издавая лёгкий, неразборчивый гул; выполняя инструкции, забираюсь в помещение за экраном и выхожу через служебную дверь – она открывается, впуская одну из теней. Таким образом я дохожу до улицы: просто проскальзывая за кем-нибудь в открывающиеся-закрывающиеся двери. Но на улицу попадаю, кое-как пролезши под кованым забором. По счастью, я сама некрупная, а грудь – очень мягкая часть тела, но шёлковый костюм после этого оказывается уделан. Прежде, чем вернусь, надо будет попытаться его почистить.

Я отлично слышу песню и чувствую, как она ведёт меня. Но на этот раз у меня почти получается заметить дорогу, сознание то меркнет, то пробуждается. По крайней мере, мне удаётся понять, что я выхожу за пределы Будапешта, куда-то в пригороды, и даже запомнить несколько зданий по пути.

Нет, дело не в образующемся иммунитете. Только в логике и хорошем знании цыганских сказок. Только с переполоху я могла решить, что имею дело с неведомой разновидностью магии. В конце концов, что такого нового делают монахи из ордена птички? Чаровать умеют любые достаточно взрослые вампиры. Только обычно молча и людей – на себе подобных их чары не распространяются. И на такие расстояния. Похоже, ребята в масках просто нашли способ объединять свои усилия таким образом, чтобы пробивало даже кровососов (когда я употребляю это словечко при Батори, он обязательно парирует другим – «кровоеды»; что поделать, но «волкам» приходится поедать кровь вампиров – я её обычно жарю на сале, получается пристойно).

Однако цыгане знают один очень хороший способ против вампирского чарования. Золотые булавки в одежде. Понятия не имею, как и почему это действует. Но ведь действует! Перед выходом я вытащила все золотые булавки и фибулы из шкатулок тёти Дины и приколола их на лифчик прямо под грудью, там, где блузка к телу не прилегает по понятным причинам – и пожалуйста. Я даже успеваю заметить, что дверь, через которую я спускаюсь в подвал, отделана чугунным литьём. И более того, что орнамент состоит из одной и той же повторяющейся руны – в Пруссии, где я провела детство, «старое письмо» очень популярно, так что я легко выделяю их взглядом из узора.

Прусская дверь в пригородах Будапешта. Господин живописец ничегошеньки не понимает в настоящей конспирации.

Прежде, чем я успеваю улыбнуться этой мысли, меня словно по затылку грохает, и на время я теряю сознание.

По видимости, холодный душ будет присутствовать на каждой моей встрече с поклонниками неведомой мне пичужки.

– Какого дьявола! Вам что, вера не позволяет держать под рукой нашатырь? – профыркавшись и встав из лужи, осведомляюсь я. К несчастью, вода не только не смыла пыль с одежды, но и превратила её в чудесно впитывающуюся грязь. По возвращении будет трудновато делать вид, что я просто стояла где-нибудь за шторкой и хихикала.

– Только вода смывает чары, – робко отзывается монах с ведром в руках. Я узнаю голос брата Коралла (впрочем, его можно узнать и по цвету рук, других таких смуглых ни у кого из присутствующих я пока не заметила).

– Какие там чары, – я ощупываю затылок, – меня же явно кто-то ударил тупым предметом. Я что, на идиотку похожа? Это чудное ощущение я отличу от тысячи других.

– Чары действительно необходимо смывать, – мягко возражает из-за моего правого плеча фон Адлигарб. – Что касается ушиба, вы неловко поставили ногу на ступеньку. Она соскользнула с края, и вы ударились головой о перила.

Винтовая лестница. И, зуб даю, с чугунными перильцами. В отличие от Кёнигсберга и Пшемысля, в Венгрии такие не популярны.

– Если вас мутит, брат Коралл одолжит вам ведёрко, – радушно предлагает упырь.

– Нормальные люди для таких целей ватер-клозет держат. Или мочиться, если мне приспичит, вы прямо здесь в то же ведёрко предложите? – я не могу удержаться от того, чтобы растирать пальцами наливающуюся шишку, хотя и знаю, что только хуже будет. Нет, ну, сожри меня многорогий, два сотрясения мозга подряд! – даже для меня такое немного слишком.

– Дайте сюда, – фон Адлигарб отводит мою руку и прикасается мне к затылку кончиками пальцев. – К ушибам надо прикладывать холодное.

Пальцы у него, действительно, ледяные.

– Боюсь, что такие случаи будут происходить всё чаще. Вплоть до возможного смертельного исхода, – сообщает упырь тем проникновенным, сочувственным тоном, который наводит мысли о любителях маленьких мальчиков в сутанах и с чётками. Ассоциация тем сильнее, что одет он, как и в прошлый раз, в рясу.

– Я не люблю, когда мне угрожают.

– А я не люблю угрожать и потому никогда этого не делаю. Клянусь, я пальцем не шевельнул, чтобы вы ушиблись сегодня... или тогда во дворце. Всё дело именно в том обстоятельстве, незнание которого подвергает вашу жизнь опасности. Постоянной. И увеличивающейся с каждым часом и каждой минутой. И, к сожалению, опасность для вас означает риск не только для Ловаша Батори, но и для всех ваших близких. Для вашего мужа, свекрови, подопечной... для маленького княжича тоже. И я знаю, как её избежать. Помните, Лилиана, мы говорили об этом в прошлый раз?

– А вам не кажется, что невероятно неэтично, если не сказать – преступно – торговать информацией, от которой зависит чья-то жизнь?

– Вы любите малыша?

– Что?

– Александра Галицкого. Чудесного мальчугана. Он похож на херувимчика с картин, правда? Вы привязаны к нему?

– Не надо меня напрягать, – я выворачиваюсь из-под руки фон Адлигарба, чтобы заглянуть ему в глаза. – Я цыганка. Я не буду поступать «благоразумно». Если мне почудится угроза близким, я буду поступать по-цыгански. Чем бы это для меня самой ни обернулось.

– Я уже сказал, что не думаю угрожать. Я просто хочу, чтобы вы поняли. Лилиана, если бы единственным способом спасти жизнь малыша была торговля информацией, от которой зависит чья-то жизнь и смерть, разве вы не пошли бы на шантаж? – вампир разводит руками.

– Но у меня до сих пор нет никаких доказательств, что ваш способ разрушить узы крови между мной и Ловашем безопасен для меня и для него.

– Кроме моего слова. Слова дворянина.

– Звучит не очень убедительно.

– Хорошо. Попробую объяснить подробнее. В то, что вампиры по достижении своей старости впадают в безумие, вы верите?

– Да. Кстати, сколько вам лет?

– Двести шестнадцать. Я не безумен. А в то, что императору около шестисот лет, вы – верите?

– Ну, – я вспоминаю, как Ловаш рассказывал мне о знакомстве со Стефаном Баторием. Значит, он застал вторую половину шестнадцатого века. Почти пятьсот лет назад, но вот был ли он тогда вампиром, и как давно? У меня появляется жгучее желание расспросить Батори, не доводилось ли ему сидеть за столом с Матьяшем Корвином. Никого подходящего из пятнадцатого века я больше не знаю. – Я не спрашивала его.

– Хорошо, Лилиана. Предположим, что вы сумеете спросить так, чтобы не вызвать подозрений. И окажется, что ему действительно более шестисот лет. Предположим, вас не пугают переполненные тюрьмы и кровавые войны, как нас. Но вы же не можете не бояться того, что произойдёт вслед за этим. Когда безумие усиливается настолько, что вампир начинает кидаться на тех, кто близко. Скажите, с кем во дворце Ловаш Батори проводит больше всего времени? С какой-нибудь милой девушкой? Со своими министрами? Да, наверное. И ещё со своим сыном, не так ли? Вы готовы увидеть, как ваш император жестоко убивает Александра Галицкого, и не иметь возможности воспрепятствовать этому?

– А как я могла бы воспрепятствовать? Он вампир. Он сильнее меня. И быстрее.

– Уверен, именно вы нашли бы способ. Точнее говоря, именно вам бы повезло. Конечно, если бы вы знали о том самом жизненно важном для вас обстоятельстве. Вас знобит?

– Я мокрая, босая и в подвале. Как вы думаете?

– В следующий раз я приготовлю для вас плед. Обещаю.

– А с того раза нельзя было сообразить? Если вы чары каждый раз смываете водой, да ещё и в непрогретом помещении? – слово «идиоты» я буквально скусываю с языка, ограничиваясь экспрессивным взмахом рукой.

– Вампирам свойственно забывать о слабостях людей, – со вздохом признаётся фон Адлигарб. – Лилиана, поскольку наше дело не требует спешки, думаю, ничего страшного, если вы подумаете ещё немного. Заодно проверив нашу информацию о возрасте так называемого Ловаша Батори. Но поторопитесь ради самой себя и ваших близких. Вы ходите по краю гибели. Если нам ваша смерть как раз выгодна – она делает императора уязвимым, то вам...

– Подождите, вы хотите сказать, что вот ради этих десяти минут разговора я три часа пылила пешком чёрт знает куда и сейчас буду три часа топать обратно?

– А почему вы думаете, что шли сюда три часа?

– Потому что от десятиминутной пробежки ноги так не гудят. А от более долгой – отваливаются. Когда вы меня возвратили в прошлый раз, мне хотелось лечь спать вниз головой, словно летучая мышь.

– Я думал, вы без труда преодолеваете и большие расстояния.

– Не после того, как полтора года только и делала, что сидела то в кабинете, то в спальне, то в автомобиле.

– Да, я не учёл обстоятельств. Постараюсь в следующий раз найти способ сделать ваш путь легче.

– Да уж, буду признательна!

Художник смотрит на меня задумчиво.

– Думаю, вам легче будет доверять нам, если мы и сами продемонстрируем доверие. Подождите, – он роется в складках рясы и протягивает мне на ладони что-то вроде браслета из перепутанных серебристых кругов. – Наденьте, вам должно пойти.

– Оно же волшебное, верно? Вдруг оно меня... поработит, например?

– Сильнее, чем это делают наши песни? Нет, сей артефакт работает вообще по-другому. Известен он, как челюсти Алголя. Алголь – двойная звезда; она выступает символом всяких уз. Челюсти их перекусывают. Отсюда и название. Я могу попросить брата Коралла поклясться, что другого предназначения у предмета нет, если желаете.

Я неловко дёргаю плечом и беру браслет, но надевать не спешу.

– Я так понимаю, раз, э... предмет – это челюсти, то, чтобы перекусить, надо в них сначала вложить, да? Как можно вложить в браслет узы крови?

– Сами узы, конечно, нельзя. И не надо. То, что представляет человека, с которым вас связывают узы крови.

– Волосы, что ли? Как когда порчу наводят?

– Вы – очень умная женщина, Лилиана. Именно так. Сквозь браслет необходимо провести зажатые в ваших пальцах волосы. Так вот, мы даём его вам с собой, в знак нашего доверия. Но... думаю, вы поймёте нас правильно. Брат Коралл, поднеси икону. Я прошу вас поклясться, что вы не побежите отдавать артефакт кому-либо из лагеря Батори... Вообще кому-либо.

Мёртвый цыган что, всё время ходит с иконой наготове? Впрочем, какая разница. Я произношу слова клятвы. Не иначе, как сам артефакт достаточно известен, чтобы его действие не было огромной тайной, но притом считается утерянным или вроде того. Зажилили его себе монашки.

– Теперь закройте глаза и приготовьтесь испытать счастье. Наши песни поведут вас.

Надо ли говорить, что единственный положительный эффект от чар вампирского хора оказывается мне недоступен из-за мер по защите. Мало того, что я тащусь через весь Будапешт на своих двоих, мне приходится ещё и улыбаться, как во главе стола на юбилее.

***

Говорят, что одна девушка из пригородов Шифельбайна была обручена с парнем из летнего цирка. Но свадьба всё откладывалась, потому что парень никак не мог заработать на праздник. Как-то ночью девушке в окно постучались, она выглянула и увидела того парня. Он ей сказал:

– Собирайся, сбежим!

Она сначала думала отказаться, а потом смотрит, он такой за год красивый стал, глаз не отвести. И согласилась. Собрала свои вещи, подала ему в окно, сама так же вылезла. Он был на мотоцикле, вещи в коляску положил, её за собой посадил, поехали они. Едут-едут, долго едут, куда-то за город далеко выехали. Наконец, он останавливается и говорит:

– Вот теперь здесь будем жить, пойдём.

Она смотрит, а это опушка леса, кругом никого, и яма в земле.

Говорит ему:

– Давай, иди вперёд, я вещи подам. Только клади всё аккуратненько, не попорть.

Он залез, а яма глубокая, ему с головой, и руки тянет. Вот девчонка развязывает узлы и вещи ему по одной подаёт, то рубашечку, то косыночку. А узла только два, вот один кончился, вот другой. Он снизу кричит:

– Всё, спускаешься? Давай, я тебя ловлю.

Она говорит:

– Нет, я только пот отёрла. Бери дальше, да смотри, аккуратно клади, не мни ничего.

И начинает с себя вещи снимать. Одну туфельку сняла, подала, другую, рубашечку снимает, юбочку снимает, только шёлковая сорочка на ней остаётся. Стала украшения снимать. Серёжку подала, другую подала, браслеты снимает, бусы по низке, да всё приговаривает:

– Аккуратно клади, не торопись, не перепутай, не перемни.

И вот ничего не осталось, только один крестик да сорочка.

Взялась она за крестик и думает, его снять или сорочку, что стыднее. А парень торопит, руки тянет, велит прыгать, сердиться начинает, и от этого скалится, а зубы острые. Она поняла, что не спастись, перекрестилась на прощание, как тут петух запел, и парень в яме упал поверх её вещей.

Тогда девушка побежала наугад по дороге, выбежала в деревню и стала стучать в дом священника. Тот выходит, и она видит, что это её крёстный отец, один поляк. Она сама в цирке родилась, и вот они стояли в ту пору как раз в этой деревне, и крёстным стал священник.

Он видит, она голая, продрогшая, скорее в дом завёл, одеялом накрыл, дал чаю горячего. Подумал, что над ней надругалися злые люди, и собрался звонить в полицию. А она ему рассказывает про парня и про яму. Он аж за сердце схватился:

– Парень-то уже две недели как пропал, все цирковые на ушах, вся полиция ищет.

– Я, – говорит, – так и поняла, что он теперь из криввисов. Он заснул, когда рассвет подходить стал и петух запел. Ну, я ещё поняла, когда мы к яме подъехали.