Текст книги "Повседневная жизнь Калифорнии во времена «Золотой Лихорадки»"

Автор книги: Лилиан Крете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Но даже не уходя в деревню, в торговом посту или в «семейном пансионе» лагеря золотоискатели могут играть в карты, пить или даже транжирить на девиц с таким трудом собранное золото.

Порок и добродетель

Отсутствие на приисках женщин переживалось особенно болезненно. Когда Дэйм Ширли в 1851 году приехала к мужу в «Богатую Жилу», она встретила молодого парня из Джорджии, который не разговаривал с женщиной уже два года. «С сердцем, опьяненным этим радостным событием, он побежал покупать превосходное шампанское» ⁽⁵²⁾. И Алонсо Делано рассказывает, что утром в воскресенье он был разбужен одним из своих товарищей, который сообщил ему удивительную новость: ночью в лагерь приехала женщина с мужем. Схватив кирки и лопаты, пистолеты и ружья и прихватив с собой одну или две бутылки водки, лагерные мужчины направились к новой палатке. Прибыв на место они прокричали троекратное «ура» и разрядили ружья. Встревоженный супруг выскочил из палатки. Тогда, говорит Делано, «наш капитан взобрался на утес и обратился к ошеломленному мужу примерно в следующих выражениях: „Чужеземец, мы живем здесь в изоляции так долго, что больше не знаем ни о чем, происходящем в мире, и вообще уже позабыли, из чего он сделан. Мы помним, что наши матери были женщинами, но с тех пор прошло очень много времени, и следует признать, что мы позабыли, на что похожа женщина… Поскольку нам сказали, что вы ухватили одну, мы пришли, чтобы на нее посмотреть“» ⁽⁵³⁾.

В мемуарах Чарлза Эдварда Пенкоста мы также находим анекдот, который показывает как истосковались старатели по женскому обществу. В один прекрасный день на прииск приехал человек с женой и двумя дочерьми семнадцати и пятнадцати лет. Он еще не успел завершить установку палатки, как несколько молодых людей уже принялись ухаживать за обеими девушками. Меньше чем через три дня один золотоискатель похитил младшую и женился на ней. Прошло несколько дней, и с другим галантным кавалером бежала старшая. Отец, которого преследовала неудача, отправился искать золото в другой район. Когда он вернулся, то узнал, что его жена «также сбежала с каким-то весельчаком» ⁽⁵⁴⁾.

Всеобщее, почти религиозное уважение к женщине царило на приисках, и это не преминул подчеркнуть француз Сент-Аман: «Вещь довольно удивительная для этой едва затронутой цивилизацией стране, где мужчина подвергается стольким опасностям, а женщина может путешествовать в полной безопасности». Действительно, насилия были редчайшими, и если случалось, что женщину где-то оскорбили, обидели или не признали, то это означало, что там не было американцев» ⁽⁵⁵⁾.

Жизнь в Калифорнии для образованных девушек с хорошими манерами и привыкших к утонченности города, нелегка. Здесь нет «ни газет, ни церквей, ни лекций, ни театров, ни выходов за покупками, ни визитов, ни сплетен за чашкой чая, ни собраний, ни балов, ни пикников, ни живых картин, ни шарад, ни последних криков моды, ни ежедневной почты…» – жалуется Дэйм Ширли, сожалеющая еще и о том, что даже самые хорошо воспитанные золотоискатели, которые, живя в Соединенных Штатах, никогда не богохульствовали, «теперь сдабривают свой язык бранными словами» ⁽⁵⁶⁾.

Огорчали добродетельных жен и дочерей старателей скученность и теснота, и поэтому часто одинокие дамы в приисковых лагерях попадали в дома терпимости и салуны. Недостаток женщин в Калифорнии придавал им особую товарную ценность. Увы, дома терпимости не пустовали, и их обитательницы едва успевали удовлетворять спрос. Однако Дэйм Ширли пишет, что гостиница в «Богатой Жиле», одноэтажное здание на десять номеров «с окнами в красных ситцевых занавесках, собранных в фестоны», была построена заядлыми игроками, как резиденция для двух «обездоленных созданий», которые торговали своими чарами. За отсутствием клиентов гостеприимный дом пришлось переделать. «Было бы большой честью для золотоискателей сказать, что эта спекуляция потерпела полный провал», – пишет Ширли. Мужчины «лишь окинули взглядом презрения и жалости этих созданий, к которым чувствовали искреннее сострадание» ⁽⁵⁷⁾.

Было ли тут дело в добродетельности, или же несчастные были настолько испорченными, что золотоискатели предпочли воздержаться от увядшей плоти? Обратимся снова к письмам Т. Уорвика-Брукса. Юный англичанин рассказывает, что однажды один индейский вождь пришел в лагерь, чтобы продать мужчинам «ужасную маленькую сквау, совершившую "некое преступление". Сначала он запросил 10 долларов, потом снизил цену до двух. Но она была так уродлива, что ему пришлось расстаться со всякой надеждой ее продать» ⁽⁵⁸⁾. Таким образом, если верить свидетельствам того времени, похоже, что золотоискатели-англосаксы более охотно предавались чарам демона игры и пьяным радостям алкоголя, нежели плотским наслаждениям.

В мире, где все умы занимало золото, где сердца радовались лишь самым грубым развлечениям, где царил разгул самых варварских инстинктов, требовалось обладать большой нравственной силой, чтобы спасти свою душу. У золотоискателей не было недостатка в соблазнах. Духовно слабым людям далеко не всегда удавалось сопротивляться. В таких злачных местах, как салуны, не один золотоискатель спустил все свое золото, погубил здоровье, а бывало, и жизнь. Действительно, в тот период жизнь в Калифорнии была ужасным испытанием, особенно для молодых, и у Уильяма Льюиса Манли были все основания сказать, что «только тем фактом, что они представляли собою лучшую часть старых штатов, можно объяснить, что им относительно удавалось не впасть в порок» ⁽⁵⁹⁾.

Однако не было недостатка и в примерах благородства, добродетели, порядочности, мужества. Калифорния обостряла инстинкты, как благородные, так и самые низменные. Т. Уорвик-Брукс, которого я опять цитирую как правдивого очевидца, отмечал, что Калифорния была «дикой страной солнца и цветов, безумных надежд и отчаяния, грубости и нежной, поистине рыцарской преданности, где все хорошее, что есть в человеке, становится лучше, а все его недостатки многократно усугубляются». Это также была страна, подчеркивает он, «самого полного свободомыслия, решимости и действенности, когда-либо известных на земле» ⁽⁶⁰⁾.

Демон игры

Атеисты наравне со всеми соблюдали субботний отдых. Любопытно, что золотоискатели, и это подчеркивают очевидцы, прекращали работу в воскресенье. Но сразу же заметим: вовсе не ради прославления имени Господа. Даже в тех местах, где золото искали священнослужители, не было ни богослужения, ни молитвы. Бог был оставлен на покинутой родине, вместе с семьей и с хорошими манерами. Леонар Кип с грустью отмечал: «Среди развлечений золотоискателей большое место занимали попойки, вульгарные песни и нецензурная брань» ⁽⁶¹⁾. Для набожных янки из Новой Англии эти воскресенья без молитвы были тяжким испытанием.

Самые мудрые обычно посвящали воскресенье работам по хозяйству, охоте и все тому же поиску золота, читали газеты многомесячной давности или играли в карты. Многие в этот день стирали и чинили одежду. «На приисках самыми неприятными из всех работ по дому были выпечка хлеба и стирка рубах», – отмечал Алонсо Делано. «Да простит меня Бог, если я когда-либо выражал неудовольствие плохим настроением женщины в день стирки. А так бывало; но я никогда до этого не был в Калифорнии и ни разу не выстирал для себя даже носового платка» ⁽⁶²⁾. Некоторые жены золотоискателей становились прачками: работа приносила доход. Только удачливые золотоискатели, имевшие богатый золотом участок, могли позволить себе прибегать к их услугам. В Джордж-Тауне – приисковом лагере при слиянии Кеньон-Крика и Американской реки, жена одного старателя в 1850 году брала за стирку рубахи 1 доллар ⁽⁶³⁾. Дневной доход ее мужа на прииске был меньше.

Охота для мужчин была больше, чем просто способом отвлечься от однообразных будней. «Она придавала остроту жизни золотоискателя», – говорит Ман-ли. Окрестности изобиловали зверем и дичью. Олени, антилопы, медведи, куропатки, перепела, голуби, утки, гуси не переводились. Чтобы добыть дичи на обед, хорошему стрелку не требовалось много времени. «Но, поднимаясь в гору, здешний охотник никогда не знал, встретится ли он лицом к лицу с сурком, оленем или с медведем гризли» ⁽⁶⁴⁾. Кроме того, охота предоставляла возможность знакомиться с пока еще девственными пространствами, представавшими во всей своей величественной красоте и дикой роскоши перед взорами переселенцев. Многие из них записывали впечатления в дневник. Великолепные, порой удивительные образцы растительного мира, красочные цветы, в весеннее время ковром устилавшие луга, прозрачные воды, низвергающиеся по крутым склонам Сьерры, поросшие лесом каньоны, осенью словно горящие тысячью костров, вызывают у всех восхищение и интерес, и кое-кто начинает мечтать о ферме или ранчо. «Мне хочется жить на ранчо, владеть пятью тысячами акров земли и тысячью голов скота и лошадей», – пишет Франклин А. Бак ⁽⁶⁵⁾. Была у охоты и опасная сторона. У Эдуарда Ожера читаем: «Порой выстрел из огнестрельного оружия, направленный куда попало, поражает труженика, мирно спящего под сводом своей палатки» ⁽⁶⁶⁾.

У этих огрубевших людей, одурманенных алкоголем, даже шутки порой приобретали опасный оборот. Так, один изрядно пьяный старатель однажды вылил бренди из бутылки на голову своего собутыльника, поджег его и выгнал из помещения с криком: «Человек горит! Выпроводите его отсюда!» ⁽⁶⁷⁾В другой раз пьяницы связали за косы двух китайцев.

Играли в фараона, покер, монте. Одновременно с девушками легкого поведения на калифорнийские месторождения прибывали и карточные шулеры. Такой профессиональный игрок кочевал из одного лагеря в другой, никогда не задерживаясь в одном месте больше чем на два или три дня – время, достаточное, чтобы «ободрать» нескольких неудачливых золотоискателей. Наивный старатель становился легкой добычей этих страшных людей. «На первый взгляд, – пишет Алонсо Делано, – его можно было принять за обычного золотоискателя». Разумеется, один взгляд на его холеные руки, а также ловкость, с которой он манипулировал картами, должны были дать понять его жертвам, что этот человек «искал вовсе не золотые "карманы" на прииске, а содержимое карманов партнеров по игре» ⁽⁶⁸⁾. И все же страсть к игре овладевала многими из золотоискателей и уже не выпускала их из своих объятий.

Наш добряк-квакер Чарлз Эдвард Пенкост рассказывает, что однажды вечером, зайдя на торговый пост, чтобы сделать кое-какие покупки, он увидел там соседа, «миссурийца – доброго малого, но неграмотного и не признававшего светских манер, сидевшим за столом, где играли в фараона, а банкометом был известный шулер из Миссури – один из наиболее опасных». Пенкост тщетно пытался убедить соседа бросить карты и вернуться с ним в лагерь. Бедолагу хладнокровно обобрали на 8 тысяч долларов. «Подобные сцены разыгрывались в этих игорных вертепах каждую ночь», – жалуется Пенкост ⁽⁶⁹⁾.

По свидетельству очевидцев, самыми азартными игроками были мексиканцы. Они делали самые крупные ставки и независимо от того, везло ли им или нет, всегда сохраняли невозмутимое спокойствие. Ни один мускул на их лице не выдавал ни радости, ни досады, а кучки самородков и золотых монет перед ними то росли, то таяли, а то и вовсе исчезали. Мексиканцы не были скупыми. Деньги нужны были им для того, чтобы их проматывать. Они считали, что золото было создано для того, чтобы играть, серебро, чтобы одеваться, а медь, чтобы питаться ⁽⁷⁰⁾.

Глава IV. Малые города

В золотоносном регионе возникло множество малых городков: это Стоктон, Хэнгтаун (ныне Плейсервил), Невада-Сити, Грас-Велли, Джексонвил, Марипоза, Вивервил, Сакраменто, Сонора.

Именно Сонора была самым колоритным и живописным городом. Но вначале Сонора представляла собой золотоискательский лагерь. Ее основали мексиканцы из штата Соноры, которые прибыли сюда в 1848 году. Они поставили большую палатку, потом построили в два ряда жалкие хижины, образовавшие улицу. Впоследствии здесь стали обосновываться торговцы и «предприниматели всякого рода».

Вслед за мексиканцами появились чилийцы, перуанцы, аргентинцы, американцы, китайцы. В Соноре вскоре проживало уже 5 тысяч жителей, и из золотоискательского лагеря она превратилась в шумный и процветающий город. Это едва ли не единственное место в Северной Калифорнии, где в 1849 году, как замечает канадец из Торонто Уолтер Перкинс, «можно было найти представительниц прекрасного пола» ⁽¹⁾. Социальное положение прекрасных сеньорит соответствовало цвету их кожи; на первом месте были чина бланкас – белые китаянки, и местисас кларас – светлые метиски; местисас неграс – черные метиски и чисто индейские женщины считались «пролетариатом». Но все были грациозными и элегантными.

Перкинс, бесценный хроникер сонорской жизни, в 1849 году открыл там магазин. Поначалу ему показалось, что он никогда не видел более прекрасного, дикого и романтичного места. Кампо де Сонора – Сонорский лагерь, как его тогда называли, – утопал среди деревьев, а жилища были сделаны из толстой парусины, хлопчатобумажной ткани или из веток. Все они украшались «шелковыми драпировками ярких цветов, пестрым ситцем, флагами, всевозможными предметами, сверкающими и яркими: повсюду были разбросаны разноцветные мексиканские сарапе ^[17], богатые манги ^[18], расшитые золотом, самые дорогие китайские шарфы и шали, седла, уздечки, позолоченные и посеребренные шпоры. Эта картина напоминала описание колоритных восточных базаров» ⁽²⁾.

В лавках продавались самые роскошные вещи: кружевные мантильи, кашемировые шали, шелковые чулки, атласная обувь. Богато отделанные седла и переливающиеся всеми цветами сарапе соседствовали с пряностями, красной фасолью, сахарным песком и маисовой мукой ⁽³⁾.

Бросался в глаза космополитизм Соноры. Повсюду встречались люди всех рас и национальностей, звучала многоязычная речь. Улицы были полны китайцев в коротких штанах, с длинными косичками и в забавных конических колпаках на голове; «цивилизованных» индейцев с босыми ногами, но в короткой рубахе или же в военной куртке; бородатых англосаксов с пышными шевелюрами, в тяжелых сапогах на ногах и с револьвером «кольт» за поясом, босых широколицых канаков в ярких, затянутых на талии рубашках и в хлопчатобумажных шортах, латиноамериканцев в пестрых костюмах. Самыми элегантными были мексиканцы в своих хлопчатобумажных штанах; рубахе и сарапе или же в одежде пастуха-вакеро ^[19]– кожаной куртке, штанах из грубо выделанной шкуры, с разрезом на одной ноге и отделанных рядами серебряных пуговиц, в кожаных сапогах с длинными серебряными шпорами, сверкавшими звездочками величиной с хорошее блюдце» ⁽⁴⁾.

Костюм южноамериканцев напоминал мексиканский, но вместо длинного сарапе те носили короткое пончо. У перуанцев пончо были из толстой белой хлопчатобумажной ткани, с отделкой из яркой тесьмы, у чилийцев – из плотной серой шерсти. И все они: перуанцы, аргентинцы и чилийцы носили «тяжелый пояс шириной восемнадцать сантиметров, с многочисленными карманами, в которых они держали деньги, табак и зажигалку или трут» ⁽⁵⁾. Американцы, в особенности принадлежавшие к низшим слоям общества, на латиноамериканцев смотрели свысока. Они называли их кочегарами и с одинаковым презрением относились к батраку-пеону и благородному идальго, что было совсем не по вкусу последнему. Среди испанского населения Соноры были и превосходно образованные джентльмены, в особенности среди аргентинцев, чья «гордость за свою расу» страдала от этой расовой дискриминации со стороны «высокомерных и вульгарных янки», – говорит нам Перкинс. Справедливости ради сразу скажем, что аргентинцы и перуанцы, действительно представлявшие собой элиту местного общества, не проявляли никакого пренебрежения к чилийцам и мексиканцам.

Перкинс оставил нам цедую серию живописных портретов представителей Соноры, с которыми ему пришлось иметь дело. Аргентинцы вполне достойны его похвалы. Они были «гордыми, чистыми в своих привычках, верными дружбе и обычно предпочитали гитару и поэзию тяжелой работе…». Одевались они «крикливо», в делах же аргентинцы обычно были «людьми чести». О чилийцах Перкинс отзывается менее лестно. «Простые чилийцы» прекрасно работали, но любили азартные игры, пили «скверное вино» и были «всегда готовы поиграть ножом», а заносчивость американцев не производила на них никакого впечатления. Чилийцы из высших классов – «шумные, агрессивные, склонные к игре и очень похотливые», но напивались лишь изредка и были крайне щепетильны в вопросах чести. Наконец, о мексиканцах, которые почти все принадлежали к пролетарскому классу, наш канадец судил как о людях «с жестоким, мстительным, кровожадным и подлым характером» ⁽⁶⁾.

Космополитическое общество

На американцев нахлынула многоязыкая волна иностранцев, прибывавших со всех концов света со своими нравами и обычаями. Жесткое соперничество за обладание участками усиливало напряженность. Поэтому никого не удивило сообщение о том, что американские золотоискатели потребовали от властей принять закон о налоге с иностранцев в размере 20 долларов. Скажем сразу, что этот шаг объяснялся в большей степени выгодой, нежели патриотизмом.

Суровая осенняя погода прогнала часть жителей Соноры обратно в Мексику или заставила их обосноваться южнее, в окрестностях Марипозы. Враждебность американцев в сочетании с введением нового налога, платить который некоторые не имели возможности, вынудила многих латиноамериканцев покинуть россыпи. Перкинс настаивает на том, что жители Соноры «всегда по-дружески относились к иностранцам». Несомненно. Однако так было не везде, и то там, то здесь развертывались настоящие сражения между американцами, которых обычно поддерживали англичане, и чилийцами, мексиканцами или французами. Что касается китайцев, массовый приток которых начался в 1851 году, то они стали «козлами отпущения» для всех.

Сонора обезлюдела. Перкинс в конце 1850 года отмечает в своем дневнике: «Город мрачен и тих… Ночи относительно спокойны. Ни фанданго, ни музыки, ни шума, ни танцев. Даже субботние вечера и воскресенья становятся такими же обычными днями, как и все другие…» ⁽⁷⁾

Однако это лишь временное затишье. Хотя в 1851 году город насчитывал не больше 3 тысяч душ населения, он был более весел и возбужден, чем когда-либо, и несмотря на то, что в нем обосновывались многочисленные янки, латиноамериканцы по-прежнему доминировали. С наступлением хорошей погоды возвращались мексиканские семьи, и новое национальное меньшинство – французы множили ряды иностранного населения. Эту «галльскую» иммиграцию с радостью приветствовал англичанин Фрэнк Мэрриет, потому что, говорит он, «там, где есть французы, человек, имеет возможность пообедать, что очень важно… и там где есть французы, имеются и хорошие булочники, а кроме того, там много песен, веселья, доброго юмора, что выгодно контрастирует с грубым весельем обычно очень пьяного населения» ⁽⁸⁾.

По выходным население Соноры прибывало тысяч на пять человек, которые приходили с соседних россыпей. Город, пишет Мэрриет, представляет собою «громадное увеселительное заведение для добропорядочных путешественников. И хотя все, или почти все, считают своим долгом являться сюда в субботу, чтобы "кутнуть" в воскресенье и в раскаянии вернуться к работе в понедельник, Сонора умывает руки…» ⁽⁹⁾.

Начиная с лета 1849 года игорные столы устанавливали на улице, перед палаткой или жильем владельца. Бывало также, что какой-нибудь мексиканец расстилал свое сарапе прямо на земле, ставил по свече на каждом углу, в центр высыпал кучку золота или серебра, и к нему тут же стекались его соотечественники. Усаживаясь на землю, они принимались за игру.

В 1851 году игорные дома Соноры стали настоящими храмами развлечений. Опять послушаем Мэрриета: «В большинстве этих бараков внутреннее убранство было очень дешевым. Свечи в подсвечниках ярко освещали кучки золота, накапливавшиеся на столе, за которым играли в монте, тогда как в барах предлагались соблазны, устоять перед которыми не мог ни один смертный» ⁽¹⁰⁾. Игорные заведения и салуны ломились от людей. И подавали там не только виски. Бары снабжались так же хорошо, как и в больших городах востока. Французы находили там абсент, латиноамериканцы – агуардиенте ^[20], американцы – джин-коктейль и бренди-стрейтс, а англичане – пиво.

Женщины Соноры

Хотя женщин в Соноре было довольно много, порядочную среди них было найти практически невозможно. В Калифорнию приехали тысячи женщин, пишет Перкинс, «но здесь нет жен, одни любовницы, или "независимые" женщины. Браку, заключаемому в присутствии пастора, мексиканка и француженка в Соноре предпочитают свободный союз. И имеют для этого свои причины. Первая никогда не выйдет замуж за еретика, но согласится стать его любовницей, вторая не представляет, что будет делать со связью, которая, как она хорошо знает, вскоре начнет ее тяготить, и природный темперамент быстро толкнет ее на разрыв» ⁽¹²⁾. Если наш канадец готов расточать похвалы сеньоритам, за чьи достоинства и элегантность он платит, к француженке он относится гораздо строже. «До крайности искусственная, – говорит он, – она приспосабливает свои манеры к обстоятельствам, как делает это и со своими туалетами. Деньги – это единственное, что она обожает, и нет ничего, чего бы она не сделала, чтобы их получить». Короче говоря, она была подобна «яблоку с берегов Мертвого моря, соблазнительна внешне и с гнильцой внутри» ⁽¹³⁾. В Соноре было и несколько англичанок из Сиднея, и американок, «приехавших из Соединенных Штатов», которые все были «вульгарны, ничтожны и движимы животными инстинктами». У сеньорит были две страсти, которые они разделяли с мужчинами: игра и танец. Хладнокровие, которое они проявляли за игрой в монте, уподобляло их самым опасным шулерам. Богато разряженные, они отправлялись по вечерам в один из четырех салунов города, возбуждая восхищение у их клиентуры. Ни на минуту не прекращая курить сигарритас и флиртовать, рассказывает Перкинс, они играли в дьявольскую игру и, так же как мужчины, не умели остановиться вовремя, пока улыбалось счастье и перед ними росла горка золота. На какой-нибудь единственной карте они рисковали целым состоянием. Проигрывали ли они?

«Ни одного признака неудовольствия не появлялось на лице этих смуглых красоток. Вставая с места, они грациозно оправляли свое ребосо ^[21]на груди, чуть приоткрывшейся посторонним взорам от волнений, вызванных перипетиями игры, и с мягким и нежным «буэна ночес, сеньоры», уходили неслышными шагами» ⁽¹⁴⁾.

Повсюду пели и танцевали при любой возможности. Фанданго было одним из излюбленных развлечений сонорского общества. Разумеется, подчеркивает Перкинс, «общество не было столь избранным, как в нашей стране, но оно было более веселым, и с точки зрения приличий не приходилось желать ничего лучшего» ⁽¹⁵⁾. Он и сам дал бал, на который пригласил 50 человек, и сообщает, «что любой иностранец был бы поражен превосходным поведением, благопристойностью и вежливостью женщин, богатством их туалетов, грациозностью танцев и правильностью языка» ⁽¹⁶⁾.

Это подтверждает в какой-то мере и юный Франклин А. Бак, присутствовавший на фанданго в Соноре в 1852 году. Он пишет своей семье: «Оно состоялось в большом зале (разумеется, с баром у одной из стен), заполненном непрерывно курившими мужчинами и женщинами. На мужчинах были бархатные брюки с разрезом на одной ноге, украшенные серебряными пуговицами, или белые короткие штаны, красные шарфы и вышитые рубашки. Сеньориты были очень хороши в своих белых муслиновых платьях, так накрахмаленных, что близко подойти к ним было невозможно, и в шелковых чулках. Танцевали котильоны и вальсы, а одна сеньорита станцевала новый танец, наделав своими ножками и туфельками больше шума, чем мне удалось бы произвести своими тяжелыми ботинками. Она сказала мне, что это был "немецкий вальс"… Котильоны у них такие же, как и наши, но за тем исключением, что последняя фигура означает: "Все в бар". Там вы утолите свою жажду общения с прекрасной партнершей… Фанданго закончилось благополучно. Я хорошо развлекся и вышел из заведения, не получив удара ножом, что было большой удачей, так как такие вещи нередки» ⁽¹⁷⁾.

И все же, как пишет Фрэнк Мэрриет, если в Соноре и царила атмосфера веселья, а рестораны были превосходными, общество было не менее «распущенным в 1851 году, чем в Сан-Франциско в 1849-м ⁽¹⁸⁾. В салунах висели картины, изображавшие обнаженных женщин, а полуобнаженные танцевали на столах» ⁽¹⁹⁾, – сообщает другой очевидец, Ганн из Филадельфии. Порой стены украшали даже непристойные сцены. Что касается домов терпимости, то они вообще никогда не пустовали. Под маской веселости Сонора скрывала свое настоящее лицо, отмеченное пороком.

В этой распутной атмосфере добродетели следовало бы иметь равноценное оружие, однако этого, к сожалению, не было. «Наконец-то! – радостно воскликнули все мы день или два назад при прибытии семьи нашего американского доктора. Но боже мой! Должен признаться, что мое перо краснеет, когда я пишу эту фразу: сравнение вовсе не в пользу нравственности. Какой ничтожный шанс получает добродетель, когда она принимает облик жителей Новой Англии с их нескладными долговязыми телами, бледнолицых, плохо одетых, и вынуждена конкурировать с элегантно ухоженным Пороком, красивым и грациозным? Неравная борьба… Добродетель должна иметь приятный вид, чтобы быть в состоянии одержать победу над ужасным врагом, так прочно укрепившимся на своих позициях» ⁽²⁰⁾. По части насилия Соноре также не приходится завидовать Сан-Франциско. В течение третьей недели июня 1850 года Перкинс отметил четыре убийства: двоих янки обокрали в собственной палатке, где их нашли с перерезанным горлом: один чилиец был убит выстрелом из револьвера, а француз заколол кинжалом мексиканца. Двумя неделями позднее Сонора стала ареной шести новых убийств за 7 дней, а в июле 1852 года газета «Альта Калифорниа» сообщала еще о восьми – за одну неделю.

Золотоискатели, сутенеры, карточные шулеры приезжали сюда каждый уик-энд. Одни, чтобы сделать покупки, другие – просто провести время или одурачить какого-нибудь наивного человека. Сонора построила несколько гостиниц, чтобы предоставить ночлег всем этим визитерам. В них обычно не предлагали клиентуре ничего кроме относительного комфорта дортуара ^[22]. Таким был и отель Холдена, где остановился Фрэнк Мэрриет. На первом этаже был игровой зал, на втором – номера, по крайней мере именно так следовало воспринимать это помещение. Но послушаем очевидца: «Когда я, сидя в баре, потребовал предоставить мне ночлег, меня попросили уплатить один доллар и записать свое имя на грифельной доске против любого свободного номера; это был номер 80.

Хотелось лечь спать. Мне сказали, чтобы я поднялся по лестнице и сам разыскал 80-й номер. Поднявшись на второй этаж, я оказался в длинном, плохо освещенном зале, размерами с нижний, в котором стояла в ряд сотня деревянных лагерных кроватей, обтянутых парусиной, каждая под синим одеялом и небольшим мешком сена вместо подушки. Мне приятно вспомнить, что, приученный ничему не удивляться, я проявил стоицизм, который заставил бы покраснеть раскрашенные щеки какого-нибудь воина из племени павни» ⁽²¹⁾.

В греховной Соноре не было церквей. Единственными колоколами, звучавшими здесь по воскресеньям, были колокола торговцев. Перед каждой лавкой – тьендой – шла бойкая торговля с молотка. Торговец предлагал образцы своего товара, и каждый мог попробовать масла, сушеных яблок, пикулей или бренди, выставленных на аукционную продажу. Золотоискатели любили делать покупки на таких аукционах. Многочисленная толпа окружала аукциониста, так забивая улицу, что всадники и погонщики мулов с трудом пробивали себе дорогу.

Порой зеваки расступались, чтобы пропустить похоронную процессию. Перед мексиканскими процессиями всегда шел духовой оркестр, игравший печальные мелодии. Как только мертвого предавали земле, музыка становилась веселой, и к кортежу присоединялись клоуны и тореадоры, рекламировавшие вечерние представления на «аренах». По воскресеньям проходили корриды, куда устремлялось все мексиканское население города и окрестностей. Другими развлечениями, очень полюбившимися золотоискателям, были петушиные бои и бои быков с медведями-гризли. Регулярные представления давали бродячие цирки, театральные труппы. Каждую неделю организовывали любительские концерты французские музыканты – они оказались вполне приличными исполнителями. Наконец, бывали и демонстрации «моделей», зрелища настолько вульгарные, что власти грозились их запретить. «То, что эти непристойные спектакли не имели большого успеха, – с удовлетворением отмечает Перкинс, – говорит о том, что на приисках все же царит некоторая нравственность» ⁽²²⁾.

Стоктон – город, выросший как гриб

Еще один город-гриб – Стоктон находился в 80 километрах от устья Сан-Хоакина и в 1б0 от Сан-Франциско. В 1848 году это были всего лишь несколько палаток и один-единственный деревянный дом. В 1849-м здесь уже 2 тысячи жителей, к которым следует добавить еще тысячу человек, живших в нем временно. А в 1850 году город гордился гостиницей «из досок», почтой, театром, «деревянной» тюрьмой, многочисленными магазинами, французским рестораном и двумя пароходами, совершавшими регулярные рейсы в Сан-Франциско.

В 1849 году город на четыре пятых состоял из простых палаток, но это не мешало ему быть крупным рынком региона. В нем кипела бурная жизнь. «Все дороги, ведущие из Стоктона на прииски, забиты запряженными мулами, повозками, нагруженными товарами, – пишет Бейар Тейлор. – Они принадлежат большей частью американцам, в числе которых много бывших трапперов и горцев, но погонщики мулов – мексиканцы, а их сбруя и вьюки были такими же, какие можно было увидеть 300 лет назад на холмах Гренады и на андалузских равнинах» ⁽²³⁾. Владельцы повозок довольно быстро обогащались. Средняя стоимость транспортировки товаров из Стоктона даже на самые близкие прииски составляла в летнее время 30 центов за фунт.

У берега стояли на якоре несколько судов. Оставленные своими экипажами, отправившимися искать золото, корабли были превращены в склады. Когда Ле-онар Кип приезжал в Стоктон, в одном скромном бриге ютились мэрия и «дворец правосудия». «Ют служил залом заседаний суда, каюта – совещательной комнатой, трюм – тюрьмой; полубак был превращен в городскую больницу». В этот день никакого судебного заседания не было, и всеми этими помещениями завладели мальчишки. Вокруг «зала суда» шла рыбалка. Занято было и кресло судьи, а в ящике для его графина лежала приманка.