Текст книги "Творческий путь Михаила Булгакова"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Надо иметь в виду, что за всей этой кажущейся объективностью повествования Фаррара, за спокойным, даже доброжелательным тоном опытного проповедника просвечивала тщательно скрываемая яростная тенденциозность, наступательная религиозная нетерпимость, лицемерие и поповство. Но информация в книге была обширной. В ней фактически сведено все, что церковь разрешала привлечь к биографии Иисуса Христа, все, что не противоречило бы освященному церковью, официальному образу. И написана книга была живо, красочно, живописно.

Аналогичного сочинения православная церковь не имела, англиканство близко к православию, и книга Фаррара стала в России, так сказать, рекомендованным чтением. Она неоднократно переводилась и полностью, и в сокращенном варианте, выдержала множество изданий. В пору детства Булгакова была едва ли не в каждой семье (если иметь в виду те интеллигентные и полуинтеллигентные семьи, в которых детям давали христианское воспитание). Короче, это был источник простейший, еще более доступный, чем Ренан.

Фаррар написал свою книгу после Ренана, но Булгаков, вероятно, прочел сначала Фаррара (в детстве), а Ренана потом (в юности). Эти две столь противоположно разные и тем не менее прочно связанные между собою книги были, как свидетельствуют рукописи Булгакова, под рукой у писателя все двенадцать лет его работы над «древними» главами романа «Мастер и Маргарита». Он открывал для себя все новые источники, но к этим возвращался неизменно.

Фаррар, по-видимому, привлекал Булгакова конкретностью описаний и тем, что я назвала бы «красочностью» зрения (Ренан при всех достоинствах его литературного стиля равнодушен к цвету, почти бескрасочен).

У Фаррара Булгаков нашел «полосатую» ткань, которой крыли свои шатры богомольцы. Описание Гефсимании в лунную ночь – с густыми тенями вековых маслин и трепетом лунного света на траве полян. (Пасхальная ночь – лунная; Иешуа казнен в канун пасхи, а пасха приурочивается к весеннему полнолунию.) Фаррар уверял, что посетил «эту местность» «в это именно время и в тот самый час ночи».

И рассказ о дороге на Гефсиманию – дороге, которую у Фаррара проходит Иисус со своими учениками, а у Булгакова – спешащий на любовное свидание Иуда из Кириафа. Через городские ворота (Булгаков назвал их Гефсиманскими), через «кедронский поток» и затем вверх (Фаррар: «и затем вверх, на зеленую, тихую отлогость за ним»; Булгаков: «Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша…») – в масличное имение.

«Самое название Гефсимания, – поясняет Фаррар, – означает жом масличный, и она названа была так, несомненно, от жома для выжимания маслин, собираемых с многочисленных дерев…» В романе «Мастер и Маргарита»: «Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек. В саду никого не было. Работы закончились на закате»…

У Фаррара эта лунная ночь – пугающая, вызывающая «невольный страх» – нема. В ней царит «торжественная тишина безмолвия». У Булгакова – влекущая влюбленного Иуду – она прекрасна, полна густых ароматов и озвучена гремящими хорами соловьев…

В книге Фаррара Булгакова заинтересовало описание дворца Ирода Великого, особенно той площадки (у Фаррара: «между двумя колоссальными флигелями из белого мрамора»; у Булгакова: «между двумя крыльями дворца Ирода Великого»), где Понтий Пилат вершил свой суд. В описании Фаррара это «открытое пространство», которое «было вымощено мозаикой и снабжено фонтанами», украшено «скульптурными портиками и разноцветного мрамора колоннами», и были здесь «зеленые аллеи, в которых находили для себя приятное убежище целые стан голубей».

Вот отсюда вошли в роман «мозаичные полы» и «фонтаны» («На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону»). И «голуби у Пилата» отсюда. Голуби понадобились Булгакову дважды – оба раза чтобы создать ощущение наступившей тишины. «…Полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона…» И после грозы: «Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке».

По выражению Фаррара, с этой площадки «открывался великолепный вид на Иерусалим». И самое расположение этой высоко вознесенной над городом площадки Булгаков также использовал – чтобы с края балкона, с верхней террасы сада развернуть странную, обольстительную и тревожную панораму ненавидимого прокуратором города.

Но «открытое пространство» превратил в «крытую колоннаду», или «балкон» (сделал выписки из ряда источников о другом архитектурном сооружении древнего Иерусалима – храме – и все упоминания «колоннад» и «крытых колоннад» отметил). А «скульптурные портики» Фаррара обернулись так привлекавшей Булгакова скульптурой, характерной для римлянина Пилата, но древней иудейской столице, кажется, не присущей.

В книге Фаррара Булгаков нашел и описание одежды в древней Иудее.

Белый «кефи» (платок, какой и теперь носят арабы) на голове; голубой «таллиф», или плащ; под ним длинная рубаха; сандалии. Так у Фаррара одет Иисус – чисто, красиво, благостно. Волосы «ниспадают на плечи». «Лицо его светится свежестью и прелестью юности».

В таком роде у Булгакова одеты Иешуа, Левин Матвей, Иуда из Кириафа…

Впрочем, строго говоря, у самостоятельно строящего свои образы Булгакова так одет – чисто и празднично – только один персонаж – Иуда из Кириафа: «в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу и в новеньких скрипящих сандалиях». Ибо у Булгакова красив Иуда: «молодой красавец», «горбоносый красавец»… А Иешуа мы видим таким: «…и поставили перед прокуратором человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной». У него «обезображенное побоями лицо». Сандалии его «стоптаны». Таллифа на нем нет, только рубаха – «хитон».

Хитон упоминается в одном из евангелий – евангелии от Иоанна: стражники, бросая жребий, делят последнюю одежду распятого, в том числе хитон. У Фаррара эта дележка одежды казнимого описана подробно. У Булгакова одежду не делят совсем: у булгаковского Иешуа нечего делить. «Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, лежащие на земле у столбов, тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи…»

В «кефи» и «таллиф» одет и Левий Матвей. Но кефи его лишен даже эпитета «белый». Его таллиф – «истасканный в скитаниях», «из голубого превратившийся в грязно-серый». Понтий Пилат у Булгакова видит Левия таким: «Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья. Словом, он был очень непригляден и скорее всего походил на городского нищего, каких много толчется на террасах храма или на базарах шумного и грязного Нижнего Города».

Нечего и говорить, что на изображенных Фарраром апостолов «с честными и открытыми лицами» он нимало не похож. Разве что на «Иуду из Кариота», единственного, кому в окружающей Иисуса толпе Фаррар решительно отказал в привлекательной внешности.

* * *

Но что же такое «Акельдама» и зачем Булгаков так тщательно выписывает это загадочное слово и из Фаррара, и из Ренана? В Новом завете «Акельдама» упоминается лишь однажды, но с тем же туманным пояснением: «поле крови»…

В романе «Мастер и Маргарита» у ног Пилата лужа пролитого вина. Густого красного вина, так похожего на кровь. «У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив…»

Этот образ возникает уже в самой первой редакции «евангелия от Булгакова» – в черновой тетради 1928 или 1929 года, на разорванных страницах которой можно прочесть: «…я видел, как надменный Пилат не сумел сдержать себя. (Он?) резко двинул рукой, опрокинул чашу с орди(нарным вином?), при этом расхлопал (чашу? кувшин?) вдребезги[115]115
  М. О. Чудакова, полагаю, ошибочно, читает здесь: «расхлопал… вино» («Памятники культуры». Ежегодник. М., 1977, с. 96), тогда как у Булгакова слово «расхлопать» явно относится к посуде, а не к ее содержимому (ср. в «Белой гвардии»: «У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось»).


[Закрыть] и руки…» …обагрил? забрызгал? Что-то произошло с руками Пилата, когда он опрокинул чашу с этим красным, как кровь, вином…

Перед ужином Пилата с Афранием лужа затерта. «Красная лужа была затерта, убраны черепки…» Но Пилат ее видит по-прежнему. В час сумерек, когда «тени играют свою игру», он останавливается и начинает «бессмысленно глядеть в мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то письмена».

Эта лужа останется с ним навсегда в его фантастическом двухтысячелетием сне среди скал: «У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа».

Образ-символ, подобно Саардамскому Плотнику в «Белой гвардии» или елке в «Днях Турбиных». Образ, для которого Булгаков так настойчиво подбирал название «густого красного вина». И аналогии в христианских преданиях искал для него же. Не нашел. У Фаррара, как и у Ренана, «поле крови» связано с именем Иуды, с судьбой Иуды: так называли некий участок земли, поле, будто бы купленное за кровавые сребреники Иуды.

Но для созданного Булгаковым Иуды это подробность была не нужна. Над Иудой в романе Булгакова – над не ведающим, что содеял, молодым красавцем из города Кириафа, одержимым страстью к деньгам, – возмездие совершается и заканчивается в тот самый момент, когда его поражает нож… Может быть, поэтому его лицо через мгновение после смерти представляется смотрящему на него «белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым». «Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии». И гремящий соловьями, лунный Гефсиманский сад простирается над ним… С Иудой – всё. Его не будет даже на великом балу у Сатаны.

А кровавая лужа останется у ног Пилата, хотя подтверждения для нее ни у Фаррара, ни у Ренана Булгаков не найдет. Ненавистное бессмертие, совесть, отягченную сознанием непоправимо содеянного, суд и возмездие в самом себе у Булгакова несет Пилат.

В обширных фондах евангелистики Булгаков искал то, что нужно было ему, и брал то, что нужно было ему. Он работал над источниками не как исследователь, а как художник – ища истину образа, а не истину событий… Впрочем, о какой истине событий может идти речь в полной противоречий и неувязок, тысячу раз недостоверной евангельской легенде?

Загадочный Воланд

Так вот, неоконченную рукопись «романа о дьяволе» Булгаков бросил в огонь в начале 1930 года.

Положа руку на сердце – только под давлением внешних бед, в минуту отчаяния? Или еще потому, что в глубине души рукопись не удовлетворяла его – не отвечала тому предчувствию величия и гармонии, тому «гулу» интонации и ритма, которые жили в нем?

В 1931 году Булгаковым начата новая тетрадь – она сохранилась: «Черновики романа, часть I, 1929–1931 год». В ней – новый текст сатирической главы о литераторах «Дело было в Грибоедове». Глава не окончена…

Еще одна тетрадь того же года, следующая. И снова – «Дело было в Грибоедове». Глава опять переписывается. Новые подробности. Фиолетовые чернила. Развивается тот же сатирический роман, сатирическое обозрение, роман о дьяволе.

И вдруг… С чистой страницы, далее – совсем другие чернила, расплывчатые, синие, бумага промокает, писать можно только на одной стороне листа, – в верхнем правом углу запись: «Помоги, Господи, кончить роман. 1931 г.» И – размашисто, стремительно, вдохновенно – три странички набросков, озаглавленных так: «Полет Воланда»… Летящее слово «Полет», летящие штрихи над буквами П и т…

«– Об чем волынка, граждане? – спросил Бегемот и для официальности в слове «граждане» сделал ударение на «да». – Куда это вы скакаете?»

Отдельная реплика: «Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты». Не исключено, что Бегемоту эта реплика и принадлежит.

Отрывок текста, озаглавленный так: «Свист», – черновой набросок эпизода, который войдет в 31-ю главу («На Воробьевых горах») романа «Мастер и Маргарита».

«…и стая галок поднялась и улетела.

– Это свистнуто, – снисходительно заметил Фагот, – не спорю – свистнуто! Но откровенно говоря, свистнуто неважно.

– Я не музыкант, – отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.

– Эх, ваше здоровье! – пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду, – дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.

– Вы не возражаете? – вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.

– Нет, нет, – счастливо вскричала Маргарита, – пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!

– Вам посвящается, – сказал галантный Фагот и предпринял некоторые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из пальцев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне показалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.

Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидел. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке, и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку и в мутной пене плывут (неразб.) лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.

– Нет, не то, – со вздохом сказал Фагот, осматривая пальцы, – не в голосе я сегодня.

– А вот это уже и лишнее, – сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы у него течет кровь.

– Виноват, мастер, я здесь ни при чем. Это он головой стукнулся об мотоциклетку.

– Ах, ах, бедняжка, ах, – явно лицемерно заговорил весельчак Бегемот, наклоняясь к павшему, – уж не осталась бы супруга вдовою из-за твоего свиста.

– Ну-с, едем!»

Еще фраза: «Нежным голосом завел Фагот: «Черные скалы, мой покой…»

И последняя: «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра».

Описания полета Воланда здесь нет. Полет («Ну-с, едем!») только обещан. И сюжетную подробность – попытку схватить Воланда и его спутников в прощальный час (отсюда милиционеры, мотоциклетка, всадники, человек с портфелем) – Булгаков в романе не использует.

Это – набросок. Я бы сказала, музыкальный набросок. Несколько музыкальных фраз к роману «Мастер и Маргарита».

Как слышны здесь интонации будущего романа! Интонации Бегемота и Фагота. Живой и страстный голос Маргариты. (Один из исследователей романа писал: «А в июле 1934 года, размечая главы теперь уже романа, М. Булгаков вводит в сюжет еще одно действующее лицо – Маргариту».[116]116
  Вулис А. Послесловие к роману «Мастер и Маргарита». «Москва», 1966, № 11, с. 128


[Закрыть] Но вот она – в рукописи 1931 года.) И рядом с нею некто очень важный для автора, очень близкий автору – «я»: «…свиста я не услыхал, но я его увидел».

Имени «Мастер» еще нет – «мастером» Фагот называет здесь Воланда. Имя своего героя – «Мастер» – Булгаков найдет лишь в 1934 году, а до тех пор будет называть его в планах романа Фаустом, в тексте романа – поэтом. Но для автора в 1931 году этот персонаж уже существует.

И песня Шуберта «Приют» («Черные скалы…») войдет в роман. Правда, там ее будет петь не тенор Фагота, а напоминающий о Воланде бас («…откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «…скалы, мой приют…» – и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра»). И «покой» – «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» – Воланд обещает герою уже здесь.

Уже виден абрис Воланда: не одинокий Хромой бес, не искушающий и провоцирующий Мефистофель – булгаковский Воланд, могущественный, равнодушный и снисходительный, в сопровождении своей свиты.

…А над Москвой по-прежнему каждый год, как тысячи лет над тысячами других городов, в мае и июне бушевали грозы. Они волновали Булгакова, чудовищные весенние грозы, тысячи лет поившие суеверие и фантазию, рождавшие страх перед природой и чувство единения с ней. В их восхитительной, пугающей, колдовской силе открывалась нестерпимая глубина, черные кони летели навстречу грозовой туче, и, тесня сатирическую фантасмагорию воображения, подчиняя, поглощая ее, перед писателем вставали образы огромных обобщений – непостижимой красоты женщина, и некто могущественный, как самая смерть, и третий, влекущий как воплощение творчества.

В рукописи романа Булгаков иногда проставлял даты. Одна из них – 21 июня 1935 года – имеет ремарку: «В грозу».

И ночи неистового весеннего полнолуния влекли писателя. В такие ночи, подобно явлению Мастера в зеленоватом платке лунного света, особенно легко приходил Гоголь. Наивно-торжественный, немножко старомодный, невероятно близкий. С его влюбленностью в эти теплые светлые ночи, с его то жутковатой, то смешной чертовщиной южнорусского фольклора. И вечной казалась волшебная майская ночь, в которой пляшут прозрачные русалки. «Всмотритесь в нее: с середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий… А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!» И не кончалась фантастическая июньская ночь, в которой Хома Брут, замирая от ужаса и непостижимого наслаждения, скакал с загадочным всадником на спине.

Соединялись, сплетались, смешивались образы страшно-прекрасных гоголевских ведьм, которые могут заставить влюбленного парня целую ночь скакать по полям и лугам, и по-гоголевски ошеломляющая, веселая реальность чертовщины («У нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы», – говаривал философ Тиберий Горобець), и образы мировой демонологии – средневековые преданья о ведьмах, летящих на шабаш, намазавшись волшебной мазью, черные грозовые кони древнегерманского бога Вотана, превращенного христианской религией в дьявола, но и в демонском своем обличье сохранившего своих черных коней, и черные вороны – его атрибут.

Эти вороны – атрибутом Воланда – пройдут сквозь несколько редакций романа. В рукописи 1934 года Воланд летит весь в черном бархате, с тяжелым мечом на боку, а на плече у него «мрачный боевой черный ворон»… В рукописи 1936 года в описании этого же последнего полета: «Конвой воронов, пущенных, как из лука, выстроившись треугольником, летел сбоку, и вороньи глаза горели золотым огнем». Позже воронов Булгаков уберет. А кони останутся. Черные кони Воланда – черные кони Вотана – черные кони Мефистофеля («И кони вороные под попоной озябли, застоялись и дрожат». – «Фауст» Гёте).[117]117
  Здесь и далее не могу отказаться от удовольствия цитировать Гёте в переводе Пастернака. М. Булгаков, судя по немецкому тексту эпиграфа в черновике, обращался к оригиналу.


[Закрыть] Кони пытающейся спасти своего возлюбленного королевы Марго…

Складывалась, вбирая и преодолевая образы мировой литературы и образы великой музыки – Гоголя, Гёте, Вагнера, Гуно, – булгаковская демонология, новая, ироническая и зримая, демонология, призванная сатирой, освещенная размышлениями о смысле жизни, о смысле любви и творчества.

* * *

У булгаковского Воланда как литературного героя родословная огромна. Образ сатаны привлекал великих художников. Вырастал до огромных философских обобщений в сочинениях Мильтона, Гёте, Байрона, был наполнен неистовой лирической силой в поэме Лермонтова «Демон», стал толчком для прекрасных произведений М. Мусоргского, Ш. Гуно, А. Бойто, Г. Берлиоза, Ф. Листа, воплотился в великих созданиях живописи и скульптуры. Демон, дьявол, сатана, Вельзевул, Люцифер, Асмодей, Мефистофель…

Более всего Воланд Михаила Булгакова связан с Мефистофелем из «Фауста» Гёте, разумеется. Связан осознанно, подчеркнуто и полемично. Связь эта закреплена эпиграфом к роману «Мастер и Маргарита», сначала выписанным по-немецки: «Ein Teil fon jener Kraft, Die stets das Bose will und stets das Gute schafft», потом переведенным на русский: «…так, кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».[118]118
  Перевод этих строк, по-видимому, сделан Булгаковым.


[Закрыть] Источник эпиграфа Булгаков указал: Гёте, «Фауст».

Но вначале – первым толчком для этого необыкновенного замысла – был все-таки не Гёте. Вначале была музыка, источник простой и поэтичный – опера Шарля Гуно «Фауст», написанная на сюжет «Фауста» Гёте и поразившая Булгакова в детстве – на всю жизнь.

Эта опера – чудо мелодичности, простоты, праздничности чувств и жизнеутверждения – была очень популярна в начале века. В Киеве ее ставили постоянно. Семейная традиция утверждает, что в детские и юношеские годы Булгаков слушал эту оперу пятьдесят раз.

Любимые мелодии для него были связаны здесь с партией Валентина. (Они особенно слышны в «Белой гвардии», но и в повести «Тайному другу» также, там они являются герою во сне: «На пианино над раскрытыми клавишами стоял клавир «Фауста», он был раскрыт на той странице, где Валентин поет. – «И легкое не затронуто?» – «О, какое легкое?» – «Ну, спой каватину». Он запел. От парового отопления волнами ходило тепло, сверкали электрические лампы в люстре, и вышла Софочка в лакированных туфлях. Я обнял ее. Потом сидел на своем диване и вытирал заплаканное лицо. Мне захотелось увидать какого-нибудь колдуна, умеющего толковать сны…»)

Но еще большее место в воображении Булгакова занимал Мефистофель. Специалисты говорят, что главная героиня этой оперы – Маргарита, хотя опера называется «Фауст», что в некоторых странах, в Германии, например, она даже шла под названием «Маргарита». Для Булгакова главным героем этой оперы был Мефистофель.

Послушаем, как звучит фрагмент из оперы в «Театральном романе» (в повесть «Тайному другу» он тоже включен). Отчаявшийся Максудов, собираясь застрелиться (тут, надо думать, аналогия с Фаустом, приготовившим себе яд), лежит на полу возле керосинки с украденным револьвером в руке, когда в звучании доносящейся откуда-то из-под пола оперы «Фауст» к нему является – в виде оперного Мефистофеля – московский редактор Рудольфи:

«Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:

 
Но мне бог возвратит ли все?!
 

«Батюшки! «Фауст»! – подумал я. – Ну, уж это, действительно, вовремя. Однако подожду выхода Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не услышу».

Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал все громче:

 
Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
 

«Сейчас, сейчас, – думал я, – но как быстро он поет…»

Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.

Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из керосинки в потолок, я уронил револьвер.

Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжкий басовый голос:

– Вот и я!

Я повернулся к двери.

…Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не было.

Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель».

В этом отрывке Фауст ни разу не назван по имени. Оперный Фауст для Булгакова не Фауст, а тенор, который даже не поет, а кричит.

И в «Записках юного врача» звучит фраза из арии Фауста – в рассказе «Полотенце с петухом», именно в том месте рассказа, где молодой врач впервые видит свою будущую больницу: «Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию – двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки и холода мозгах полный тенор с голубыми ляжками: «…Привет тебе… при-ют свя-щенный…»

И имени Фауста – тоже нет.

Образ доктора Фауста – для Булгакова очень важный образ – связан для него с трагедией Гёте, а никак не с оперой Гуно. Фауст Гуно для Булгакова – тенор, оперная партия, не больше. Мефистофель – совсем другое дело. Думаю, если бы это было во власти Булгакова, он бы оперу Гуно назвал «Мефистофель».

Отмечу, что такое восприятие оперы Гуно принадлежит не только Булгакову. Так ее воспринимал и другой большой художник – Федор Шаляпин. В своей автобиографической книге «Маска и душа» Шаляпин рассказал, как пятнадцатилетним подростком впервые в жизни услышал и увидел оперу «Фауст». В ней была «благороднейшая любовь» Фауста, была «наивная и чистая» любовь Зибеля. Но потрясением для юного Шаляпина было не это. Его поразил Мефистофель, роль, которая потом стала его страстью, его успехом и неудовлетворенностью, которую он пел, по его словам, «сорок лет подряд во всех театрах мира».

В пору детства и юности Булгакова Шаляпин в Киеве пел не раз, и непременно – в каждый свой приезд – в «Фаусте». Слушал ли Булгаков Шаляпина – Мефистофеля? Известно, что добывать билеты на шаляпинские спектакли было невероятно трудно. Ночные очереди у театральных касс, бешеные цены у барышников. Но известно и то, что в дни гастролей Шаляпина Киевский оперный театр становился резиновым: в три яруса были заполнены ложи, битком – студенческая галерка, за кулисами толпились артисты и рабочие сцены, причем и тех и других оказывалось гораздо больше, чем числилось на службе в театре. На спектакли все-таки попадали, и, конечно, не только по бешеным ценам барышников.

Думаю, из пятидесяти посещений Михаилом Булгаковым, гимназистом и студентом, оперных спектаклей «Фауста» по крайней мере одно, а может быть, и два или несколько пришлось на гастроли Ф. И. Шаляпина. И след этого в романе «Мастер и Маргарита» есть.

Процитирую воспоминания художника М. В. Нестерова:

«Шаляпин чаще и чаще стал бывать в Киеве… Вскоре состоялся бенефис артиста. Я был на нем. Шел «Фауст»… Шаляпин был исключительно прекрасен. Никогда не забуду сцены, когда Мефистофель является на площади перед церковью, куда вошла Маргарита. Это появление, истинно трагическое, проведено было так ново, так неожиданно, гениально. Мефистофель, одетый в черное, в черный, дивно облегающий гибкую фигуру плащ на оранжевой, огненной подкладке…»[119]119
  Нестеров М. В. Давние дни. Встречи и воспоминания. М., 1959, с. 252.


[Закрыть]

В романе «Мастер и Маргарита» буфетчику из Варьете Воланд виден так: «Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване… Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же востроносые туфли».

Мефистофель, «одетый в черное»… Шаляпинское черное трико, позволяющее плащу «дивно облегать» гибкую фигуру. Шаляпинские «востроносые», одного цвета с чулками, туфли. И главное – плащ Шаляпина: «Буфетчик не знал, куда девать глаза… Вся большая и полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей…»

Правда, со временем шаляпинский грим, костюм, шаляпинская трактовка образа сами становились в какой-то мере традицией. Булгаков слушал всех, кто пел эту партию в Киеве в 900-е и 910-е годы, и знаменитого Льва Сибирякова, чей портрет и автограф хранил, – артиста петербургского (Мариинского) оперного театра, много певшего в Киеве; и любимца киевской публики Платона Цесевича, обладателя могучего и красивого баса; в 20-е и 30-е годы «Фауст» шел и в Москве и в Ленинграде, и всех замечательных исполнителей роли Мефистофеля Булгаков слушал…

Есть и другие реминисценции оперы «Фауст» в романе «Мастер и Маргарита». (Ну хотя бы эта: «Без страха пей, в ней яда уж нет!» – с этими словами оперный Мефистофель протягивает Фаусту чашу, в которую только что налит яд. В романе «Мастер и Маргарита» Воланд «быстро приблизился к Маргарите», поднес ей чашу, в которой алая кровь, «и повелительно сказал:

– Пей!

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:

– Не бойтесь, королева… Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья».)

Но связь романа, и прежде всего фигуры Воланда в нем, с трагедией Гёте «Фауст» еще очевидней. Булгаков не скрывает, Булгаков подчеркивает ее.

Едва не вспыхивает в тексте самое имя Мефистофель. «Вы – немец?» – спрашивает Иван Бездомный, впервые столкнувшись с загадочным иностранцем. «Я-то?.. – после некоторого раздумья отвечает Воланд. – Да, пожалуй, немец…» Как не вспомнить: «Затем, что Мефистофель был родом немец…» – в стихотворении Лермонтова «Пир Асмодея».

Дважды упоминается в романе Брокен – тот самый Брокен в горах Гарца, на который Мефистофель водил Фауста в Вальпургиеву ночь.

При первом появлении на страницах романа у Воланда изображение пуделя в руке: черный набалдашник в виде головы пуделя украшает его трость. Правда, атрибуты дьявола изменчивы и зыбки, и вот уже «в лунном, всегда обманчивом, свете» Ивану Бездомному кажется, что под мышкою у «таинственного консультанта» не трость, а шпага. Но символический пудель возникнет снова – «тяжелым в овальной раме изображением черного пуделя на тяжелой цепи», которое повесят Маргарите на грудь как знак ее королевского достоинства на великом балу у Сатаны; изображением золотого пуделя на подушке, которую кладут ей под ногу… Символ-память, надо думать, о том пуделе, в виде которого приходит к Фаусту Мефистофель у Гёте…

Далее. В первой главе романа «Мастер и Маргарита» Воланд предлагает своим собеседникам папиросы.

«– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?» – «А у вас разные, что ли, есть?» – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились. «Какие предпочитаете?» – повторил неизвестный, а затем «немедленно» вытащил из кармана портсигар и предложил Бездомному именно то, что тот пожелал.

Диалог перекликается – осознанно, конечно, – с известной сценой «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге» в трагедии Гёте «Фауст»:

«Мефистофель… Какого же вина вам выпить любо? Фрош. Как вас понять? Ваш выбор так велик? Мефистофель. Кто что захочет, и получит вмиг». И «требуемое каждым вино льется в стаканы».

Связь романа «Мастер и Маргарита» с трагедией Гёте разнообразна и глубока. Ее можно проследить в подспудном и внешнем, в главном и второстепенном, в подчеркнутых совпадениях и в решительном противостоянии. Не исключено, например, что такая подробность дьявольщины в романе, как «волшебные деньги», «якобы деньги», летящие из-под купола Варьете на сеансе черной магии денежные бумажки, тоже восходят к Гёте. (Во второй части трагедии Мефистофель, оказавшийся вместе с Фаустом при дворе средневекового императора, вводит бумажные деньги. Смотритель дворца радостно докладывает о нововведении: «Беглянки разлетелись врассыпную. Бумажек не вернуть уж. Первый вал вкатился с улиц в лавочки менял…» А император тотчас начинает оделять этим так легко доставшимся ему богатством придворных: «Шут. В листках волшебных ничего не смыслю. Император. Увы, я дураку их и отчислю. Шут. Вот падают еще. Все это мне? Император. Лови. Будь рад свалившейся казне».)