Текст книги "Размах крыльев ангела "
Автор книги: Лидия Ульянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Погоди, погоди! – Македонскому никакие посягатели на его добро были не нужны. – Это, может быть, совсем и не те книги, это, может быть, вообще ерунда какая-то. Может быть, они вообще современные. Никакого Федосия я не знаю.
– И не узнаешь, нет давно Федосия.
– Тем более. А вы оба их первый раз в жизни видите!
Василий почувствовал, что сейчас хозяин дома уберет реликвии, а их со Степанычем точно выгонят. Он набрался мужества и тихо попросил:
– Дайте мне, пожалуйста, в руках подержать. Только одну, если можно. Я осторожно, Пресвятая Богородица.
Он принялся рьяно вытирать руки о штаны.
Македонский не собирался всяким тут в руки давать клад, но Маша не позволила убрать.
– Разумеется, Василий, разумеется, возьмите. Саша, что тебе, жалко, что ли? Боишься, что отнимут?
Македонскому пришлось под нажимом жены уступить. Степаныч с Васей долго и с удовольствием рассматривали книги, тихо переговаривались между собой.
Македонскому это решительно не нравилось.
Поздно вечером, когда они остались одни, он напустился на Машу:
– Зачем ты им-то показала? Совсем дурочка? Это ж продать можно. Иностранцы за них бабосов отвалят, сможем вернуться в Питер. Ты же сама хотела. А они, друзья-то твои, теперь своего не упустят. Вон, Федосия какого-то приплели сразу. Жди теперь, завтра с утра к тебе из Нозорова придут права качать. Запаришься доказывать, что это теперь твое. Молчать надо было.
– Если бы я молчала, то мы бы с тобой никогда не узнали их истинной ценности, – резонно возразила Маша. – И я, знаешь, не считаю, что они твои или мои. Они общине принадлежали и дальше должны принадлежать.
Македонский аж дар речи потерял. Даже закашлялся. Долго кашлял, прежде чем смог выговорить:
– Уж не хочешь ли ты их сумасшедшим староверам отдать? Маш, только за деньги. За большие деньги. Или они пусть выкупают, или покупателей я найду.
Но Маша уже твердо знала, решила, что книги продавать не будет ни при каких условиях. Завтра же после работы поедет в Нозорово и покажет их Гавриловне и Никодиму. Может, прав муж, может, они в самом деле не те. Ошибся Степаныч.
Полночи Маша ворочалась. Не спалось. Думала о том, что волей случая в ее руках оказалось целое состояние. Состояние, если послушать Македонского, найти покупателей и продать книги. Тогда, возможно, можно будет сразу же вернуться в Питер, купить квартиру, начать нормальную, цивилизованную жизнь. Не носиться с ведрами и тазами, не мыться нагретой солнцем водой в уличной выгородке, не думать о печке, о дровах, о работе на Пургина. Ни о чем таком не думать. Но решение это, такое с виду реальное, разумное, выгодное отчего-то не нравилось Маше, что-то сильно противилось ему в ее душе. Дело было даже не в том, что шила в мешке не утаишь, – действительно, уже завтра утром в Нозорове будет все известно про находку, Василий не умолчит, потом и Никодим, и Гавриловна узнают про продажу книг, общаться с Машей не будут больше, на порог не пустят – хоть нашла-то их она, Маша, но ей они, стало быть, и принадлежат. Это ведь даже не найденный в земле клад, когда по закону требуется сдать государству, это всего лишь книги, и она, Маша, на сегодняшний день их хозяйка. Но что-то внутри нее всерьез противилось идее строить коммерцию на святых вещах. Что-то сильно изменилось в ней со времени переезда сюда, в эти странные места, на странную землю, населенную непонятными людьми.
Размышляя, Маша даже не отдала себе отчет в том, что, как раньше, не соединяла больше себя с мужем в единое целое. Наоборот, противопоставляла себя Македонскому, отделяла себя от него.
Отправляясь рано утром на работу, Мария воспользовалась тем, что Македонский еще спит, взяла книги с собой и заперла в сейф в кабинете. От греха подальше. Ему же долго размышлять не потребуется, заберет книги – и в Норкин.
Македонский нашел Машу в конторе, она сидела за компьютером, оформляла бумаги для «бухгалтера-зверя» Ольги Антоновны. Влетел Македонский без стука, взлохмаченный и злой.
– Где книги?
– Я взяла. – Маша решила не ругаться и косить под дурочку. – Сам говорил, теперь все знать будут. Я днем на работе, дверь на один хлипкий замок запирается. Один раз украли и другой украдут. Я их в сейф положила.
Македонский принялся уговаривать, чтобы отдала. Увещевал, объяснял, говорил, что знающим людям покажет, в область отвезет, но Маша стояла насмерть. Не отдала. Сказала, что знающим людям сама покажет, а продавать пока все равно некому.
Македонский, громко хлопнув дверью, пошел восвояси несолоно хлебавши. Уехал в Норкин.
Как ни странно, но Никодим с Гавриловной, обрадовавшиеся книгам несказанно, их тоже не взяли. Гавриловна, по большому счету, в данном случае и в расчет не принималась, а Никодим долго держал их в руках, бережно листал страницы, попутно пытаясь разрешить их с Гавриловной вечный спор о том, как правильно читать молитву на урожай, а потом вернул их Маше.
– Бог, он все видит, – пояснил он. – Тебе в руки дал, тебе и владеть. Ты теперь их хозяйка. Только подумай хорошенько, если по-своему распорядиться решишь. Поперек Бога не ходи.
Показала их наведавшемуся в Лошки Пургину. Пургин тоже долго вертел в руках, пытался читать и вернул:
– Про них, если не знаешь, много слухов здесь ходит. Они, как индийские алмазы, только если по собственной воле в руки приходят, то успокоение несут. Сколько раз их ни пытались воровать, продавать, ничего хорошего не выходило.
– Откуда вы знаете, Григорий Павлович? Или шутите надо мной опять?
– Какие шутки. Я же, Маша, местный. В этих краях родился, вырос, мне ли не знать. Я хорошо помню, как их в последний раз украли. Вор недолго на белом свете задержался, хороший пловец был, а утонул в мелкой речушке, в хорошую погоду. А я маленьким был, так их, помню, продали, тоже плохо все закончилось. Так что, пока их не было, спокойнее было…
Вконец озадаченная Маша вернула книги в сейф, дома хранить не решилась.
Бешеный Муж, однако, развил бурную деятельность – несколько раз пытался выудить у Маши книги под предлогом, что нашел стоящего покупателя, два раза привозил с собой каких-то людей, желавших на книги посмотреть, но Маша, помня предостережения старших товарищей, быстро все попытки мужа реализовать находки пресекла, даже показывать приезжим отказалась. По этому поводу вышел у них с Македонским очередной скандал, ну да уж ладно, одним больше, одним меньше…
Глава 17. Обыденность
Мария очень старалась приладиться к местному быту, местным порядкам, устоям. Что ж делать, если так довелось жизни повернуться.
Все в лес за ягодами – и Маша улучала время, шагала в лес с корзинкой вместе с другими бабами. Покупала сахар целым мешком, варила варенье, крутила компоты.
Все по грибы – и Мария туда же, хоть и леса поначалу боялась, и грибов не знала. Да невелика наука, быстро научилась, здесь брали только боровики, рыжики и лисички, остальными брезговали. Леса в здешних местах богатые, красивые, только глухие, бесконечные. Ошибешься, пойдешь не в ту сторону – и будешь плутать хоть несколько дней, пока не вывернешь случайно на какую-нибудь деревню или на вышки зоновские «Стой, стреляю!». Каждый год почти ищут в тайге грибников. Но Незабудка-подруга всегда рядом, скажешь ей тихонько: «Домой, Незабудка», – она из лесу и выведет, знай следом иди. Придет Мария домой, попьет молочка, вытянет гудящие от усталости ноги, посидит немного и принимается грибы перебирать, чистить. Варит, солит, сушит в печи, суп наваристый из белых сварит, вкуснотища, даже Пургин хвалит.
На смену лету незаметно пришла осень. Зарядила дождями, забарабанила ветками яблони в кухонное окно, завалила ароматными тугими яблоками. Елки за домом, будто мокрая собака, отряхивались на ветру, разбрасывали холодные капли. Небо опустилось низко, нависло над Лошками чугунными тяжелыми тучами, средоточием муторных, затяжных дождей. Туристов почти не было, сезон подходил к концу. Теплая летняя дорожная пыль превратилась в чавкающую непролазную грязь, когда ходить можно только в резиновых сапогах. Дождевик с капюшоном не успевал высыхать, постоянно ронял с вешалки на пол грязные слезы.
Жизнь переместилась со двора в дом, под крышу. Белье теперь сушилось на чердаке, посудный тазик примостился в углу у печки, за корзинкой с растопкой.
Утро теперь начиналось с разжигания печи. Мятая газета на донышко топки, поверх несколько кусков ссохшейся березовой коры, наколотые предварительно щепки, а сверху уже поленца со смешным названием швырок. Чирк спичкой – готово дело, тяга отличная. Да не забывать подкладывать дрова, а то прогорит, и все заново начинай.
Умывальник тоже переехал в сени. Сени холодные, вода спросонья кажется не просто студеной, а обжигающей. Зубы ломит, мурашки бегут по рукам вверх, по шее вниз.
Привычный завтрак – бутерброд да чашка кофе – и вперед в контору. Отзвониться Пургину, поговорить с Ольгой Антоновной, решить возникшие вопросы. Стильные одежки, которые Маша достала из чемоданов после устройства на работу, очень скоро вернулись на прежние места, Маше удобнее и привычней было в шортах, джинсах и брюках. Пургин даже шутил:
– Ты, Мария, прямо как аргентинка. Мне дружок рассказывал, что в Аргентине круглый год в шортах ходят. Летом шорты короткие, из тонкой материи, осенью подлиннее и потолще, а зимой ниже колена и на теплой подкладке. Так и ты, смотри сама, конец сентября, а у тебя сверху свитер с курткой, а снизу голые ноги ниже коленей торчат.
– Вы на что намекаете? Я, между прочим, приличия всегда соблюдаю, шорты по самое некуда не ношу, все пристойно.
– Да я не про то, в наших местах нормально. Только смешно мне, Мария.
Мария же в долгу не оставалась:
– У вас, товарищ Пургин, между прочим, тоже с гардеробчиком как-то странно. Что вы круглый год в гавайских рубахах ходите? Зима на дворе, лето, осень – все одно, как на вас посмотришь, так сплошные тропики кругом. У нас, кстати, народ ставки собирается делать на то, сколько у вас этих самых рубах разных имеется.
– Да ты че? – Пургин растерялся от известия о том, что его внешний вид обсуждаем, оказывается, всеми Лошками. – Нормальные рубахи, красивые ведь, яркие. Мне, например, нравятся. Я везде, где вижу, новые покупаю, у меня их штук двадцать, наверно…
Но тут же взял себя в руки. Сказал нарочито сердито, отводя глаза:
– Много себе позволять стала, Мария! Не твоего ума это дело. Работай давай лучше, за народом бди, а не мое исподнее считай.
Вот ведь нахалка! Что себе позволяет? Да с ним, с Пургиным, сроду здесь никто так не разговаривал. Мармулетка столичная. Но!.. Но работает хорошо, отлично работает. И нравится она Пургину, в самом деле нравится. Не так нравится даже, чтобы в койку тащить, а так, что почти до уважения к ней доходит.
Несмотря на Машины опасения, что как закончится сезон, то уволит ее Пургин, Пургин вроде бы увольнять не собирался. Кстати, зарплату Пургин положил ей вполне приличную. Конечно, когда-то Маша только рассмеялась бы, предложи ей кто поработать за такие деньги – есть ли смысл, если их хватило бы только на парикмахерскую, солярий и косметику? Но теперь она совершенно точно знала, что месяц на них прожить вполне даже можно. И мясо можно покупать, и творог, и вкусности в Норкине. На Македонского надежда небольшая, когда привезет денег, а когда и так приедет, голяком, у Маши отъедаться. Маша привыкла, мало на него рассчитывала.
Степаныч, помятуя о том, что Мария не терпит критики в адрес мужа, впрямую его никогда не критиковал, но пел. Как только речь заходила о Македонском, Степаныч начинал петь:
Я его слепила из того, что было,
А потом, что было, то и полюбила…—
выводил он старательно:
Но зато лучше всех на свете
Он поет песни про любовь…
А позже еще и эту:
Тебя забыть невозможно,
Тебя понять нереально,
Тебя любить очень сложно,
Ведь ты ненормальный…
На песни эти Мария сердиться не могла, как ни старалась, даже смеялась над хитрой выдумкой Степаныча.
Туристов меньше – и приятельница ее Александра тоже стала посвободнее, иногда вдвоем шли они в лес за грибами, на болото за клюквой, ездили в Норкин по хозяйственным делам. Александра снова собиралась к мужу, Маша обещала снова помочь с музеем.
Только в отношениях со Степанычем ничего не менялось, он регулярно навещал, помогал, приносил показать наиболее удачные рисунки. У него в душе тоже что-то отпустило, неизменные виды старого Питера сменились местными пейзажами, по-осеннему яркими, с багряно-охристой листвой, или же унылыми, темной сосновой зелени с нависшими тучами, с оголившимися стволами деревьев. Некоторые картины, которые Степаныч щедро ей дарил как особенно получившиеся, Маша вставила в рамы и развесила по стенам в доме и в конторе. А те, которые вышли похуже, без души, Степаныч продавал туристам, они охотно брали. Денежки у Степаныча в кармане завелись, и он на несколько дней уехал в облцентр, а, вернувшись, всем сообщил, что «проходил процедуры».
– Мне в голову, Мария, такую штуковину вживили, что я теперь – как выпью, так с копыт сразу, и брык. Надо мной сам профессор руками водил, пассы делал. Как Кашпировский по телевизору делает, видела раньше? Так вот, и мне так же делали. Я теперь ни-ни, даже и не предлагай.
Справедливости ради надо сказать, что Мария и не предлагала никогда, но он и вправду не пил больше, говорил, что тяги нет к выпивке. Иногда Мария выбирала время, шла с ним на этюды, брала с собой термос горячего чая, несколько яблок по карманам, немного конфет.
Даже Незабудка словно готовилась к зиме, обросла густой длинной шерстью, округлилась боками. Маша часто брала ее с собой в контору, доводила до границы жилой зоны с комплексом и брала на поводок. Незабудка, поначалу сильно удивлявшаяся такой смешной процедуре – что толку, если захочет, то может так дернуть, здоровый мужик не удержит, – привыкла, не сопротивлялась. В комплексе она теперь была не бесхозной тварью, а собакой администратора – кто колбаски кусочек даст, кто печенье. Даже Нюся специально для нее оставляла сахарные кости со щедрыми обрывками мяса. Незабудка, со своей стороны, тоже правила игры соблюдала, милостиво позволяла погладить себя по голове, почесать за ухом. Все-таки, по ее разумению, Мария была много главней, чем Степаныч, много. Всесильная почти. Но все равно приходилось все чаще оставаться с ней ночевать – волки начали подходить близко, выли ночью за домом. Странно, Маша такая могущественная, а волков боялась, приходилось вскакивать с крыльца, с нагретого боками тулупа, лаять в темную пустоту.
И за молоком теперь Маша ходила вместе с Незабудкой – опять же волки. И ходить приходилось пешком, колеса велосипеда увязали в грязи. Но эти прогулки в деревню вместе с Машей Незабудка почему-то особенно любила: как видела, что появляется на столе белый эмалированный бидон, начинала припадать на задние лапы, подтявкивать как щенок, торопить.
У Гавриловны выкопали последнюю картошку, просушили, сложили в сухой погреб, срезали сочные, плотные вилки капусты.
Утренние заморозки прочно сковывали раскисшую почву, схватывали тонкой хрусткой пленкой мелкие лужицы.
Неожиданно выпал первый снег, ночью одел землю белым, явив утром миру сказочную чистоту и непорочность. Лошковцы, хоть и понимали, что настает долгая и унылая, тяжелая пора, радовались снегу как дети, со счастливыми улыбками весело поздравляли друг друга с началом зимы. И все знали, что никакая это еще не зима, между первым, приветливым и легким снегом и снегом настоящим, колючим и скрипучим, наваливающимся сугробами, закручивающимся метелями, дистанция большого размера. А впрочем, не так чтобы и слишком большого. Зима идет. Зима.
Зима. Весна. Снова лето. День за днем, шаг за шагом.
Легкий скрип входной двери, и если поздно вечером выйти на крыльцо, то прямо перед домом висит на незаметной ниточке ковшик Большой Медведицы. Слегка сдвигается вправо-влево, вверх-вниз ручкой – в зависимости от времени. Семь звездочек, шесть ярких и одна потускнее. Чуть раньше выйдешь – ковшик слева от крыльца ручкой кверху, а если бессонница и среди ночи на крыльцо, то ковшик правее крыльца и ручка вниз. Маша научилась по одному взгляду на ночное небо определять, который час. Тоже ей не сидится на месте, Большой Медведице, да только далеко ниточка не пускает. У каждого в жизни своя ниточка.
Год прошел.
Все у Маши, казалось бы, складывалось неплохо по здешним меркам.
Дом подлатали, подправили. Баню ей срубили прямо за домом, хорошую такую баньку, жаркую, русскую. Работа у нее отличная, важная и значительная. Опять же при первой возможности можно в языке попрактиковаться. Пургин как прознал, что Маша языками владеет, очень обрадовался. Два раза присылал в Лошки особо ценных гостей – одного французского профессора, что интересовался историей раскольничества, и одного американца, любителя экстремальной рыбалки. Приставлена к ним была Мария самолично, удовольствие получила от общения на полную катушку.
Все неплохо, только одна беда – детей не получалось. Маша уже волноваться начала.
Глава 18. Новость
Теплым осенним днем – картошку копали – сидела Мария во дворе у Гавриловны, пила молоко из своей чашки, ела намазанную деревенской сметаной булку и мечтала. Сама мечта ее вроде бы была ни о чем, не сформулированная мечта, но ощущение того, что все будет хорошо, мягко освещало загорелое, пополневшее лицо.
Гавриловна в разговоре глянула на нее мельком, потом внимательно так посмотрела Маше куда-то за ухо и просто сказала:
– Да ты беременная.
И было непонятно, вопрос это или же утверждение.
Маша дожевала кусок булки, сощурилась, глядя на прохладное осеннее солнце, что-то прикинула в голове и так же просто ответила:
– Да, беременная.
И будто бы сама себе изумилась. И попыталась почувствовать внутри себя что-то особенное, новое, что превратится впоследствии в человечка, в ее долгожданного ребенка. Но, кроме тяжести в желудке от булки со сметаной, ничего не почувствовала. Не было даже воплей радости, подпрыгиваний на одной ноге, кружения вокруг себя – как она это умела, – не было, потому что ничего нового вроде бы не случилось, просто ждала и дождалась. Она всегда знала, что это непременно будет, несколько минут назад точно чувствовала, что все будет хорошо.
Интересно, подумала Маша, а есть ли у него ручки и ножки? Она задумалась, пытаясь определить срок своей беременности, потом попыталась вспомнить полузабытые институтские знания, и вышло, что ручки и ножки уже наметились, а еще есть головка, мозг, закладываются основные органы. То есть внутри нее, Маши, спрятан настоящий человек, которому Маше до поры до времени нужно быть и домом, и кормом, и утешением. Словно враз переменилась, перевернулась вся ее жизнь – до сих пор она отвечала в этой жизни только за себя, а теперь все ее время, привычки, повадки подчинены кому-то другому, и будут подчинены долго, очень долго. Как странно. Как прекрасно. Как здорово.
Только Гавриловна будто бы не очень обрадовалась. Перекрестила Машу двумя пальцами, руку ей на голову положила и промолвила:
– Господь даст, о чем задумала. Жди только. Жди, далека дорога.
И принялась собирать для Маши «витамины»: длинную рыжую морковь, тупоносенькую, с тоненьким мышиным хвостиком, тускло-желтую позднюю репку, багровые сердечки свеклы. Хотела дать яркую сплюснутую тыкву, но тыква не поместилась в универсамовскую велосипедную корзинку.
Маша ехала домой медленно, старательно объезжая каждую ямку, каждую кочку. Ехала и вполголоса рассказывала своему ребеночку про то, как красиво в осеннем лесу, как пахнет прелой листвой, грибами, как хорошо, что живет она нынче на свежем воздухе, на приволье. Экология здесь хорошая, не то что в продымленном, прокуренном городе.
– А в Петербург мы с тобой обязательно поедем, когда подрастешь немножко. Учиться там будешь, в театры тебя буду водить, в музеи, в цирк.
Маша все прислушивалась и прислушивалась к себе, пыталась ощутить какую-либо новизну, свою новую, особую емкость, свою значительность. Но никаких объективных симптомов беременности, теоретически знакомых каждому третьекурснику, хоть и бывшему, хоть и фармацевту, все же не находила.
Должно тошнить? Не тошнит. Приступы рвоты по утрам? Нет никакой рвоты. Извращенные желания, например мела пожевать или бензина понюхать? Совершенно не хочется мела. И бензина не хочется. Солененьких огурчиков? Съела один с удовольствием – хрусткий, плотный, с темным пупырчатым тельцем, сочный от холодного рассола, – съела еще один, третий – маленький – уже через силу. Нет, охоты до огурцов тоже не было.
Может, никакая это не беременность? Но как же, когда самый главный признак налицо – месячных нет уже почти два месяца. Как только сама-то не заметила, Гавриловна подсказала? И так хочется, так до умопомрачения хочется, чтобы это не какая-нибудь «задержка», а именно беременность, самая главная человеческая тайна. Да и Гавриловна на глаз определила, а она, говорят же, будущее предсказывать умеет.
Так здорово, замечательно двигаться как океанский лайнер, животом вперед, неповоротливо, важно. Так чудесно, должно быть, носить широченные смешные пестрые платья с оборками, туфли на низких каблуках, мужнины свитера – потому что свои вещи на живот не налезают. Так хочется, остро, до боли хочется, чтобы кто-то настойчиво и упрямо барабанил по тебе изнутри маленькой твердой пяткой.
Она расскажет ему все на свете сказки еще до того, как он родится, а потом расскажет еще раз и еще раз. Она будет петь ему песни, советоваться с ним и смотреть будет только на красивое, чтобы ребенок лицом был красивый.
Интересно, а мальчик или девочка? Лучше бы девочка… Но мальчик тоже хорошо. Македонский наверняка захочет, чтобы мальчик. Теперь и с Македонским у них наладится, не может теперь быть плохо.
Македонский же, похоже, не хотел ни мальчиков, ни девочек. От гипотетической вероятности того, что скоро может стать отцом, он как-то поскучнел, как утопающий за соломинку ухватился за мысль о том, что еще все не окончательно, точно не ясно. Может быть, пронесет.
Не пронесло.
Маша подошла к делу цивилизованно – поехала в Норкин и купила в аптеке тест на беременность. Полоска бумаги словно оракул подтвердила: будет ребенок, уже есть.
– Вот видишь, видишь, Саша! – Мария чуть ли не совала ему в нос описанную бумажку.
Саша же брезгливо уворачивался, отодвигал лицо.
– Маша, Машенька! – взывал Бешеный Муж, ставший сразу тихим и неуверенным, словно сдувшийся воздушный шарик. – Маша, ты только не подумай, я очень рад. Ты так давно этого хотела…
Почувствовал, что проговорился, не то ляпнул: нужно было говорить, что это ОНИ хотели.
– Но, Маша, сама подумай, здесь рожать – это же немыслимо. Тут даже приличной клиники нет. Вдруг что-нибудь не заладится, ну я не знаю там, что в таких случаях бывает… Я вот недавно про детскую смертность в нашей стране читал – жуткое дело, как в Центральной Африке.
Маша решила, что ослышалась. Потом решила, что это Саша от радости, от избытка чувств, от того, что волнуется за нее. Кто же в здравом уме и твердой памяти начнет рассказывать беременной женщине про детскую смертность!
– Ну что ты, не бойся, я чувствую, что все будет хорошо. Ты в Норкине видел, сколько детей живет? Они же не в супер-пупер клиниках, они в норкинской больнице все родились, и ничего. Мы с тобой молодые, здоровые, все пройдет хорошо, я чувствую.
– Нет, Маша, мы не можем сейчас, мы не готовы. На что мы ребенка будем растить? Ему столько всего нужно. Он же плачет все время.
– Саш, ничего он не плачет. У меня работа есть, я с Пургиным поговорю, что буду все успевать. Пургин пойдет навстречу, я знаю, он меня ценит. У тебя тоже, может быть, с работой скоро наладится. – Последнее Маша добавила не слишком уверенно, с работой у мужа налаживалось уже почти три года. – Все молодые семьи так начинают, все справляются, и мы справимся.
– Ну, Маша, послушай меня…
– Нет, Саша, это ты меня послушай. Может быть, ты и не хочешь трудностей, но ты еще передумаешь. Ты подумаешь хорошо и поймешь, что ребенок – это счастье. И, в самом деле, он же уже есть. Я же не могу сделать так, чтобы он рассосался.
– Маш, но женщины ведь как-то решают это. – Добавил совсем несмело, чувствовал, что этим только усугубит:—Ну, там, операции делают, аборты. Ведь еще срок небольшой, это пока не ребенок даже, это пока там сгусток какой-то…
Мария читала, что многие мужчины сначала пугаются известия о ребенке, не готовы принять позитивную новость, но потом это проходит, это не страшно.
– Я, Саш, никаких абортов делать не буду, – категорично отрезала Мария. – Я буду рожать, а ты решай сам. Если мы тебе не нужны, то и не надо, никто держать не собирается.
Саша действительно подумал-подумал и пришел к выводу, что ничего страшного в ребенке и нет. Возиться с ним все равно не ему, а Машке. Раз ей так хочется… На том и порешили. И Саша даже начал проявлять несвойственную ему заботу о жене, стал чаще приезжать, больше бывать дома. От нечего делать слонялся по поселку, пил пиво, судачил с мужиками и бабами. Благодаря его стараниям очень скоро все Лошки узнали о том, что Мария беременна.
Узнал и Пургин.
– Мария, что ж ты меня без ножа режешь?!—Пурга был недоволен и смущен одновременно: понятное дело, пристало разве мужику женские дела обсуждать, тем более такие интимные. Но больше все ж таки недоволен, словно его по-крупному подставили.
– Григорий Палыч, вы о чем? – насторожилась Маша, вроде бы ничего супротив хозяйской воли она не совершала.
– О чем, о чем… – передразнил Пурга, – все Лошки обсуждают, вот я о чем. Все, значит, в курсе, один я ни сном ни духом, а ты мне такую свинью.
– Да что случилось-то? – Маша даже рассердилась.
– Не случилось. Но непременно случится, как я погляжу. Ты моя правая рука, Мария, а ты рожать вздумала.
Понятно, правая рука вздумала рожать.
– Ты же прекрасно знаешь, что мне сейчас не разорваться, не до Лошков. – Пургин активно занялся жилищным строительством в облцентре, новое дело требовало постоянного внимания и присутствия именно там. – И в самый сезон ты будешь рожать, нате, приплыли! Ты что, не могла как-то подгадать, что ли, чтобы в межсезонье это все произошло у тебя.
Господи, неглупый ведь человек, а несет бред какой-то! Не будешь же ему сейчас объяснять, что она почти три года этого момента ждала, не до подгадываний уж.
Пургин продолжал сердиться:
– Я на тебя, Мария, положился, как на самого себя, я всему тебя выучил, чтобы ты могла полностью меня здесь заменить… – остановился, немного поразмыслил, – в пределах своей компетенции, разумеется, а ты меня попросту кидаешь. Что прикажешь мне делать теперь?
– Григорий Палыч, – Маша состояние Пургина прекрасно понимала, – я справлюсь. Не нервничайте так. Вы западные фильмы смотрите? Там женщина рожает и через две недели выходит на работу. И я смогу. Я все налажу и смогу. Вот увидите, все будет хорошо.
– Хорошо если хорошо. А если у тебя какие-нибудь болезни начнутся или у ребенка?
– Да что вы каркаете-то раньше времени? – в сердцах прикрикнула Маша.
Пургин даже на повышенный на него голос не отреагировал, только глубоко вздохнул, крепко потер ладонями лицо, взъерошил волосы. Нет, последнее дело баб на работу брать, с мужиками надо работать, с мужиками, они таких подлянок не подбрасывают. Но Машка, надо отдать ей должное, работала замечательно, на совесть, пример любому мужику.
Пургин успел изучить Машкин характер, но на всякий случай, имея малюсенькую надежду, печально спросил:
– А может, можно еще что-то сделать? Ты ж молодая, будут у тебя дети… Ты вот работать совсем научишься, я тебя в область возьму, квартиру куплю…
Как у них, у мужиков, все просто: не этот ребенок, так другой, не сейчас, так потом. И еще квартирой в области соблазняет, гад такой. Маша даже задохнулась от возмущения.
– Я, Григорий Павлович, этого ребенка вымучила, выстрадала и долго ждала. Я, чтобы с вами не поссориться, лучше даже сделаю вид, что последних ваших слов и не слышала. Вы мне работу поручили, я за нее отвечаю, сказала все сделаю, значит, сделаю. Вам ведь результат главное? Будет вам результат.
– Ну ладно, ладно, – сдался он под ее бешеным напором. – Может и правда все хорошо будет…
У Маши в конторе произошла неприятная сцена.
С самого утра заявилась завпрод Нюся, присела, для виду порешала с Машей несколько мелких вопросов, а потом безо всякого перехода огорошила:
– Мария, я считаю, что ты что-то делать должна, меры принимать. У тебя скоро ребенок родится, а ты спокойно смотришь, как твой мерин мою Светку обхаживает. Он же, подлец, поматросит и бросит, а девке страдать! Девке нужно думать, как замуж выходить, а она днями с твоим Сашкой хороводится. Люди уже и в Норкине их вместе видели. Я тебя, Мария, по-хорошему предупреждаю, уйми кобеля своего, а то я сама за дело возьмусь.
Маша давно уже знала, что Македонский гуляет. Невозможно об этом не знать. Можно не хотеть видеть, можно закрывать глаза, можно обманывать себя, но не знать нельзя. Не чувствовать невозможно. Мария спасалась тем, что просто-напросто гнала от себя эту мысль, гнала словно назойливую муху. Странно, но Мария не ревновала, никогда не ревновала и ни к кому. Ни к хозяйке, у которой снимал Македонский полдома в Норкине, ни к рыночным норкинским торговкам, ни к неизвестным ей дамам и дамочкам. Противно, да, было. Брезгливо было. Словно приходится пить грязную воду, когда мучит жажда, а другой воды напиться взять неоткуда. А жаль не было, и обидно не было. Она и сама с ним спала, дети же иначе не родятся, она хоть и Мария, но в непорочное зачатие не верила. Но вплотную, глаза в глаза, она столкнулась с изменой мужа только сейчас, в Нюсином лице.
От абсурдности ситуации Мария даже рассмеялась.
– Нюся, ты в своем уме? Твоя дочка путается с чужим законным мужем, и ты же еще приходишь права качать? Ты бы объяснила девочке своей, что нехорошо с женатыми дяденьками дружить. Рассказала бы, что женатый дяденька – это чужой каравай, а чужое брать некрасиво.
Хотела присовокупить, что девке нужно учиться и книжки читать, а не думать, как замуж выйти поскорее. Да ладно, не Машино это дело.
Завпрод Нюся такой реакции на свои слова не ожидала. Она Машу на людях всегда привечала, разговаривала почтительно, но не любила, потому как Маша периодически с Нюсиным воровством боролась не на шутку. И сейчас она хотела доставить Маше побольше боли, заставить ее страдать и мучиться, толкнуть на семейную сцену, на конфликт, может быть, на слезы на Нюсином плече. Только Маша была уже не та, что приехала в Лошки какое-то время назад, совсем не та, держать удар научилась. Мария ни на какой конфликт идти не собиралась, как не собиралась и слезы при Нюсе распускать. Выпроводила Нюсю жестко и решительно.
