Текст книги "Размах крыльев ангела "

Автор книги: Лидия Ульянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Лидия Ульянова

Размах крыльев ангела

Размах крыльев ангела от земли и до неба,

Под ними со мной ничего не случится.

И что бы там ни было, где бы я ни был,

Я знаю, есть место, где можно укрыться.

Меден Аган

*

«Фольксваген Пассат», старенький, изрядно потрепанный и тщетно молодящийся, воровато остановился в неположенном месте. В возмутительно неположенном месте – при въезде на мост, на самом повороте, – внес на время сумятицу в медленно движущуюся плотную вереницу машин, притулился на несколько секунд к поребрику и выпустил на тротуар пассажирку. Она бросила несколько слов водителю и с силой захлопнула разболтанную дверцу. Автомобиль мгновенно тронулся с места, снова слился с вялым горячим потоком.

Очутившись на продуваемом всеми ветрами мосту, она расправила плечи, выпрямила спину, глубоко вдохнула полной грудью и не торопясь пошла вперед, через мост. Медленно и аккуратно переставляла ноги, обутые в лодочки на тонких каблуках, смотрела по сторонам так, словно впервые оказалась в этом месте, и на лице ее блуждала блаженная улыбка.

На середине моста она подошла вплотную к ограждению, облокотилась на затейливую витую решетку и с удовольствием поглядела вниз. Темная вода Невы мелко серебрилась на солнце. По воде, закручивая позади себя белые бурунчики, медленно переваливался прогулочный теплоходик с цветником пассажиров на верхней палубе, желтел сухой песок пляжа у Петропавловки, тоже расцвеченный полуголой загорающей братией, шпиль собора резал глаза блеском позолоты, за ним виднелись знакомые с детства очертания мечети. По другую сторону воды, по набережной тягучим упорным потоком вилась другая река – сплошная череда автомобилей.

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду…

И кругом, куда ни глянь, огромные, монстроподобные буквы. Мобильные операторы, производители бытовой техники, продавцы бензина и прохладительных напитков наперебой рекламировали свои товары и услуги. Куда ни глянь. Она усмехнулась. Эти стены и крыши в разное время несли на себе такие разные надписи! «Зингер», «Товарищество „Треугольник“» с калошей, «Летайте самолетами Аэрофлота», «Отдыхайте на курортах Крыма». Многое из этого осталось только в непрочной памяти стариков да в исторических архивах, а стены, как стояли, так и стоят. Лет через двадцать их будут украшать другие надписи, уйдут в прошлое нынешние бренды, а ангел на шпиле и дальше будет осенять город крылами. И экскурсоводы, как и многие годы до, будут снова и снова повторять: «Обратите внимание!.. Высота шпиля… Высота ангела… Размах крыльев ангела…»

Краем глаза она ловила на себе взгляды немногочисленных прогуливающихся прохожих, в большинстве своем гостей города. Оно и понятно: кто ж еще может посередине рабочего дня бесцельно брести, обвешанный камерами, пешком через длинный мост, да вдобавок с торчащими из-под шортов голыми ногами? Почему-то навстречу попадались в основном мужчины, они и бросали одобрительные взгляды. Это было ей приятно, тем более что она сознавала: восторги заслужены ею на все сто.

Волосы свежевыкрашены и отливают на солнце, костюм отличный, благородного серо-голубого цвета, почти как на обложке последнего «Космо», ветер бесстыдно подлезает под высокие шлицы юбки, обнажая выше колен загорелые стройные ноги, а каблуки делают эти ноги еще привлекательнее. И вообще, она молода, вполне хороша и чувствует себя просто превосходно. В конце концов, никто же не догадывается, что загар у нее сельскохозяйственный, с четкими следами от майки и велосипедок, а руки вблизи с обломанными короткими ногтями и въевшимися намертво следами работы на земле. Им невдомек, что в сумочке ее лежат ключи от шикарной квартиры с видом на Неву, а денег – кот наплакал. И королевский ее выход из машины прямо на мосту вызван не щедрой доплатой водителю, а сообщением, что ее прямо сейчас вырвет на сиденье и коврики. Водитель недоверчиво усмехнулся, потом, подумав и оценив реальность угрозы, хмыкнул, выругался сквозь зубы и притормозил.

Она снова втянула воздух глубоко в легкие. Конечно, после душного нутра автомобиля, пропитанного запахами бензина, перегревшегося винила, бумаги старых, пропылившихся газет, машинного масла из валяющейся в салоне канистрочки этот невский ветер центра города казался просто живительным глотком. Но ее легкие были привычны к иному, истинно свежему и чистому воздуху, пропитанному кедром, сосной, полынью, молоком и сеном.

Надо двигаться, подстегнула она себя. Хотелось думать, что водитель оказался парнем честным и терпеливо ожидает ее за мостом направо – она хорошо помнила, там можно остановиться. А нет, то и невелика потеря: среди ее барахла ему мало чем удастся поживиться. И вообще, новую жизнь нужно начинать со всего нового.

Только вот с чего же ее начинать?

Хозяин «Пассата» припарковался не доезжая до ресторана-поплавка, ждал. Правда, счел своим долгом побурчать, что за простой неплохо бы и накинуть. Только не на ту напал, той глупо щедрой, восторженно наивной девочки, что покидала город несколько лет назад, больше не существовало на белом свете. Не накинула. Да и с какой стати?

Адрес у нее был записан. Но зачем нужна бумажка, если этот адрес известен с детства? И дом она узнала сразу же. И двор. Сколько же лет прошло с тех пор, как была она в этом дворе последний раз?

Не изменился город – что такое какие-то несколько лет для города, неизменно стоящего на одном месте более трех веков, – не изменилась открывающаяся с моста величественная, никогда не забываемая ею панорама – разве могут испортить вид какие-то там бестолковые рекламные буквы, – не изменился запах – что можно добавить в пряную смесь балтийского ветра, речной воды, нагретого асфальта и автомобильных выхлопов с ноткой аромата пионов, цветущих на Стрелке, – но напрочь изменился знакомый до боли двор. Вход под арку преграждала массивная кованая витая решетка, новодел под старину с кодовым замком и блестящим пятачком для ключа-таблетки. Она достала из сумки связку ключей и, воровато оглядевшись по сторонам, приложила к пятачку забранную черной пластмассой «монетку». С удивлением пожала плечами, когда операция прошла успешно и калитка, украшенная витыми металлическими листьями, услужливо подалась внутрь, давая проход, подхватила свой нетяжелый чемодан и, осматриваясь, пошла через двор к знакомому подъезду. Когда она была здесь в последний раз, грязные серо-желтые стены арки встречали входящего призывными надписями «Туалета нет!», «Виктор Цой», «Зенит чемпион», и помельче – сплошные неприличности, бабушка запрещала читать и вникать, а на самом углу полустертое «Бомбоубежище» со стрелкой. Лампочка в арке раньше всегда отсутствовала по каким-то принципиальным соображениям, а на самой середине пути, возле выступающей словно грибная шляпка крышки люка, традиционно утюжила носки ног выбоина в асфальте. Надписи – ни одной из них не осталось и в помине, и стены были нынче выкрашены в цвет подвявшего салата, – лампочка – почетно угнездилась на положенном ей по штату месте, – крышка люка – словно вросла внутрь, сровнялась заподлицо с землей, – хорошо знакомая выбоина, при мысли о которой привычно заныли пальцы ног, напрягся в предчувствии падения вестибулярный аппарат, – может быть, она взяла отпуск и улетела отдыхать в Турцию? И только старая липа, ныне заботливо окруженная кованым заборчиком, шевелила листвой как и прежде. Где-то на ее коре было вырезано ножом «М+М=Д», но она не решилась пойти посмотреть, больше она не чувствовала себя в этом дворе как дома.

В подъезде, в бывшей выгородке для детских колясок, пристроилась будка консьержки, в ней хозяйничал нездорово рыхлый, пожилой мужчина, пил чай с бутербродом. Он выжидательно смотрел, тщательно пережевывая свой сыр с булкой, ничего не дождался и бесстрастно спросил первым:

– В какую?

– В девятую, – ответила она и испугалась: вдруг и номер квартиры за эти годы тоже сменился?

– Проходите, предупреждали, – удовлетворенно ответил консьерж, возвращаясь к бутерброду.

Вопреки опасениям два ключа из связки легко подошли к замкам новой, обшитой деревом металлической двери. Но квартира эта больше не походила на ту, прежнюю квартиру, знакомую до самых мелочей с раннего детства. Новыми были мебель, обои на стенах, паркет на полу, новой была восстановленная лепнина под потолком, даже окна были новыми, металлопластиковыми, а не теми, деревянными, с широкими промежутками между стекол, куда на зиму кидали засохшие кисточки рябины и ставили рюмку с крупной солью, и где в уголке прямо на стекле было накарябано стеклорезом, позаимствованным у соседа безо всякого спроса, привычное «М+М=Д».

Она устало опустилась на край незнакомой, широченной и мягкой кровати и горько заплакала.

Она плакала, лежа на самом краю, и ей не нужно было до времени знать, что новая жизнь, к которой она стремилась последние пять трудных и удивительных лет, о которой мечтала, несет ей с собой еще большие трудности и разочарования, напрямую связанные со всем тем, от чего она так старательно бежала.

Часть первая

Маша Македонская

Глава 1. Замуж

Маша осталась совершенно одна на втором курсе института. И до этого-то времени не была окружена родней, жила вдвоем с бабушкой. Родители Машины погибли в горах, когда ей было всего тринадцать, и Маше незачем было знать, что не было в их смерти ничего героического: выпили, не хватило, поехали в ночь в ближайший поселок за водкой, но не добрались, «уазик» повело на глинистой дороге, сбросило с обрыва. Братьев и сестер у нее не было, – родители и так каждый сезон проводили в поле, повесив единственного ребенка на шею бабушки, маминой мамы.

А тут в одночасье не стало и бабушки.

Маша растерялась. Домашняя, нетусовочная девочка, она совершенно не умела жить жизнью вне своей маленькой семьи, не умела веселиться ночи напролет, подкрепляясь пивом, чипсами и энергетическими коктейлями, не умела и не любила собирать компании у себя дома. Она была некрасивой, но очаровательной своей мальчишеской угловатостью, неженской худобой, граничащей с изможденностью, непропорциональностью лица, где глаза и губы занимали почти все свободное пространство.

Досадно хорошая девчонка, с хатой, одна без родичей, а к себе не пускает. То есть нет, пускает, радушно приглашает на чай с домашним печеньем. Вы представляете себе – чай с печеньем! С до-ма-шним!! А в одиннадцать начинает конкретно так намекать, что скоро закроется метро. Ненормальная! Институт благородных девиц, блин! Немудрено, что ни парня, ни подруг.

Но одна Маша была недолго.

Стояла себе возле института на остановке, мокла под дождем в ожидании автобуса и повторяла про себя тему «Сердечные гликозиды». Может, и до сих пор бы повторяла, если бы сухонькая старушка с надломанным старым клетчатым зонтом не толкнула ее легонько под локоть, сказав с укоризной:

– Девушка, что же вы? Ведь вам же сигналят.

Прямо на остановке стояла новенькая иномарка цвета бутылочного стекла. Сигналивший оттуда незнакомый парень перегнулся на сиденье, открыл пассажирскую дверь и оттуда, снизу, вопросительно и терпеливо смотрел на Машу. Маше почему-то стало неудобно перед промокшими в своем ожидании пассажирами, и она юркнула в салон.

И началось!

Вернее, закончилось. Закончилось ее одиночество, ее беспросветная несовременность вкупе с домашним печеньем, чтением вслух русских классиков, привычным посещением Эрмитажа и Русского по выходным, закончилось многолетнее неприятие шума и гвалта дискотек, тихая любовь к телевизору. И тяга к знаниям прошла в один миг.

Машка любила и была любима. Нет, ее, конечно, любили и раньше. Но родительская любовь успела подзабыться. Мишкина любовь была дружбой с большой Д (М+М=Д), она затерялась где-то еще раньше, чем ушла любовь папы с мамой. Бабушка любила ее и вечно воспитывала. А тут ее любили и развращали. Портили. Баловали. Машка быстро научилась «правильно» заходить в бутики – так, чтобы наперебой бросались продавщицы, «правильно» голосовать – так, чтобы останавливалась первая же машина и ничего не требовалось за извоз сверх положенного, «правильно» покупать на рынке, «правильно» клубиться в клубах. Машка получала цветы охапками, драгоценности каждый месяц, на годовщину знакомства, шмотки просто так, потому что проходили мимо магазина и зашли. Ее любимый занимался бизнесом, продавал какие-то экзотические вещи: то ли бивни мамонта, то ли корень женьшеня, то ли осколки тунгусского метеорита – Маша не вникала. Но большую часть времени любимый верным пажом проводил подле своей королевы. Второй курс Маша кое-как успела закончить, но на третьем учеба была заброшена окончательно – что толку мучиться, чтобы потом зарабатывать тромбофлебит, стоя весь день за прилавком в аптеке, – а взять в руки розги без бабушки было некому.

Была, правда, бабушкина сестра. Но с бабушкой сестра поругалась много лет назад, еще живы были Машины родители. Поругались сестры из-за очень важного вопроса, касающегося какой-то шубки из искусственного меха. Как обычно бывает: чем мельче повод, тем глубже и принципиальнее разлад. Бабушки окончательно расплевались и с тех пор не общались даже в праздники. Даже в горе.

Надо, правда, отдать бабушкиной сестре должное: после бабушкиной смерти она тут же объявилась, предлагала Маше денег, звала жить к себе, но Маша посчитала, что это будет предательством, и тактично твердо от всего отказалась.

Да и зачем ей теперь какая-то малознакомая бабушкина сестра, которую она и помнит-то плохо, когда рядом практически постоянно присутствует любимый мужчина?

Свадьбу сыграли шикарную. С индивидуальным венчанием в церкви, с лимузином, со свадебным путешествием в Париж – куда же еще ехать по-настоящему влюбленным? И стала Мария законной женой.

О деловых и личных качествах новоиспеченного мужа Мария много не задумывалась, принимала его таким, какого сама же себе и нарисовала, и все тут. Верной ему готова была быть до гробовой доски. Как полагается. «В горе и в радости, пока смерть не разлучит вас…»

Была ему верной, когда немногочисленные подружки-сокурсницы пытливо расспрашивали о нем, а Маша лишь с улыбкой пожимала плечами. Они советовали повнимательней присмотреться и округляли глаза, а Маша улыбалась.

Была ему верной, когда он начинал ревновать ни с того ни с сего. Слышал в телефонной трубке голос институтского старосты, спрашивающего Машу, и с размаху кидал о стену безвинный телефонный аппарат, принимался орать как ненормальный, обвиняя Машку во всех смертных грехах. Орал и сам себя заводил, а еще пуще заводился от Машиных спокойных улыбок, объяснений, что это просто однокурсник, и дело у него исключительно по учебе. Тогда он в два прыжка подлетал к Машке, настигая на середине комнаты, и начинал душить, оставляя на шее безобразные синюшные пятна. Маша быстро поняла, что ни в коем случае нельзя возражать и улыбаться никак нельзя. Он же бешеный!

Была ему верной и тогда, когда, замаливая вину, он ползал перед ней на коленях, осыпал подарками, целовал обнаженные ноги, грозился наложить на себя руки, если не простит. Хватался за нож и начинал у нее на глазах вскрывать себе вены. Правда, не до крови, Машка успевала простить раньше, чем брызнет первая капля. Одно слово, бешеный!

Была ему Мария верной и тогда, когда начались проблемы по бизнесу. Что-то там приключилось то ли с партией бивней мамонта, то ли с урожаем женьшеня. Раздавались звонки с угрозами, приходили домой смурные бритоголовые мужики с орлиными носами и плохим русским, топтались грязными ботинками по светлому ковролину, рассаживались как у себя дома в гостиной, стряхивая пепел в цветочные горшки и плошки с ароматическими лепестками. После их ухода муж, тая страх в уголках глаз, начинал расшвыривать мебель, рвать Машины книги, бить посуду. Багровел лицом, грозно поводил кадыком, вздувал вены на жилистых руках, обещал кому-то что-то показать. Ни дать ни взять бешеный!

Была верной, когда исчезла удобная, любимая Машей машина. Была верной, когда временами стало не на что купить еды. Даже когда пришлось отдать за долги все драгоценности, тоже была верной.

А в понятие верности мудрая Мария вкладывала не столько отсутствие с кем-то еще телесной близости, сколько безоговорочное доверие и принятие как должного каждого мужниного решения.

Тяжелее всего оказалось быть верной тогда, когда узнала, что квартира, в которой она родилась, выросла, стала женщиной, старательно вила свое гнездо, скорее всего больше не будет им принадлежать. Было очень-очень трудно сохранить верность в тот момент. От жалости к себе и к квартире, которая перейдет теперь неизвестно в чьи, может быть, вовсе не такие заботливые руки, Маша тихонько заплакала, а он ударил ее наотмашь по щеке и выскочил из квартиры.

Ну что же делать, раз бешеный…

Маша до утра сидела одна посередине гостиной. Ждала мужа. Опять звонили с угрозами, за неимением мужа пугали Машу. Маша терзалась виной, считала себя в ответе за семью, ломала голову: что же будет дальше? Зачем она не сдержалась, вынудила человека уйти из дому? То ли паковать вещи, то ли что делать?

На всякий случай выписала перечень вещей, которые можно было бы подороже продать. Странно, когда покупаешь, то стоят они больших денег, а когда продаешь, то сущие копейки. Но когда захотела осмотреть две свои намеченные к продаже шубки, то обнаружила, что в шкафу остались от них только пустые плечики. Не было и расшитых стразами вечерних платьев от Армани и Татьяны Парфеновой.

Маша стойко вздохнула и поправила на пальце тоненькое обручальное колечко – единственное оставшееся у нее украшение. Бешеный муж не звонил и не возвращался, хотя на дворе было уже утро. Маша взяла себя в руки и села обзванивать городские больницы.

Объявился он ближе к вечеру.

Влетел в квартиру ураганом, весенним ливнем. Подхватил на руки недоумевающую, пережившую все страхи Машу, завертел-закружил по комнате, хохоча и вопя:

– Манюня! Теперь у нас новая жизнь начнется! Это такие места! Ты только прикинь, настоящая тайга. Природа, воздух, раздолье. Свой дом! Нет, малыш, ты скажи, ты не рада? Детей надо не в городе заводить, где нет экологии, а на природе, на свежем воздухе!

Маша была не рада, но мысль о том, что дети должны расти на свежем воздухе, да и сама мысль о детях как-то придали уверенности.

– Это ведь сказочная возможность! – продолжал увещевать муж. – Раз в жизни! Все с начала! К самой земле!

Он показывал ей какую-то карту, вырывал ее из Машиных рук и тут же снова совал в лицо. Как щенку, до тех пор пока Маша не поняла, что они переезжают в какую-то тьмутаракань, куда даже поезда не доходят, и она, Мария, просто обязана быть счастливой от одной мысли об этом.

Может быть, от этой мысли и можно было быть счастливой, но сознание того, что придется оставить родной Питер с его музеями и театрами, с метро и людными улицами, с могилами бабушки, мамы с папой, нивелировало неведомое призрачное счастье. Тем более что о новом месте жительства Мария знала только из книг. «Прошлым летом в Чулымске», «Прощание с Матерой», «И это все о нем», «Царь-рыба». Немодные книжки немодных нынче авторов, которые заставляла читать бабушка для того, чтобы Маша могла лучше познать душу русского народа. Теперь ей предстояло познать эту душу еще лучше, вплотную изучить, а Маша не была в себе уверена, не могла сказать, что хочет начать новую жизнь в этих местах.

Муж вдруг зачем-то бросился взывать к ее патриотизму, напоминать, что все лучшие люди вышли от земли, что без корней нет человека, что потеря своих корней – вот самое страшное, что может случиться с человеком. Маша не боялась остаться без корней и даже приготовилась сказать об этом, но муж вдруг горько и безысходно заплакал, роняя крупные слезы ей на ладонь, покорно сообщил, что нет так нет. Не хочет Маша, и не надо. Его, мужа, конечно, убьют, народ серьезный, долгов не прощают… И Маша, смешивая на своей ладони слезы свои и мужа, согласилась, твердо решила ехать.

– Машка, не плачь, это же ненадолго, – подсластил муж горькую пилюлю.

В самом деле, какая разница, где жить, лишь бы вместе, тем более если это все недолго. Она ведь верная жена, а он – бешеный. Бешеный, но свой, любимый…

Были совсем нерадостные сборы, нерадостные, затянувшиеся процедуры оформления и переоформления собственности, далекие от счастливых визиты настырных кредиторов, просто несчастные прощания с могилами близких. Переступив через былые обиды, Маша позвонила бабушкиной сестре, попросила присмотреть за цветником на бабушкиной могиле, проследить, чтобы хорошо выправили памятник на могиле родителей, предложила денег.

Они встретились на Невском, в кафе рядом с Вольфом и Беранже и признали друг друга, действуя чисто методом исключения. Маша помнила, что бабушкина сестра намного моложе бабушки и должна быть не старушкой, а просто пожилой дамой. Одинокая дама была только за одним столиком, хорошо одетая, представительная и молодящаяся. Денег бабушкина сестра не взяла, наоборот, сама попыталась всунуть Маше перетянутую розовой резинкой пачечку серо-зеленых бумажек. Могла себе позволить. Ее сын, Машин, стало быть, дядя, хорошо зарабатывал и мать не обижал. Смешно сказать, «дядя»: бабушкина сестра Мишу родила очень поздно, и дядя получился всего на четыре года старше племянницы, был в детстве, до ссоры бабушек, ее самым лучшим, самым верным другом и товарищем, кумиром и рыцарем. Машка была доктором Ватсоном при Мишке – Шерлоке Холмсе, Санчо Пансой при Мишке – Дон Кихоте, Джульбарсом при Мишке – Карацупе. Мишка был при Маше Щелкунчиком, Каем и Пьеро, правда, на Машино счастье, никогда даже не догадывался об этом.

Бабушкина сестра снова предложила Маше переехать к ней. Предложила весьма своеобразно:

– Просрали такую квартиру, олухи! Креста на вас нет. Дура ты, Машка, набитая, ты-то куда смотрела? Так и быть, приезжай, тебя приму. Только без этого твоего, предпринимателя херова. Совсем взбесились!

Маша во второй раз вежливо отказалась от так гостеприимно предложенного крова и денег у бабушкиной сестры не стала брать. Но пожилая женщина решительно запихнула подготовленную пачечку прямо в роскошную Машкину сумочку, оставшуюся от прежней, недолгой красивой жизни, и припечатала:

– Вот чувствую, дурой выросла! А хорошей ведь была девчушкой, смышленой… Не вздумай деньги барану своему показать. Спрячь подальше, самой пригодятся. Смотрите-ка, у нее сумочка от Гуччи, у туфелек подошва кожаная, а сама она на троллейбусе приехала! Гляди, не сотри подошвы, не для улицы туфельки-то.

«У, Кабаниха!» подумала со злостью Маша, но золотой замочек сумочки защелкнула с тайной благодарностью. И впервые за короткую семейную жизнь она изменила мужу – умолчала о внезапно свалившейся заначке. Ведь он же бешеный, а неизвестно чего можно ждать от бешеного.

Глава 2. Переезд

Маша паковала и увязывала вещи, оформляла багажные квитанции, получала документы об отчислении из института и все время ощущала себя почти что декабристкой, смело и верно следующей за мужем.

В аэропорту чувствовала себя словно и правда на пороге новой жизни, на пороге великих открытий, как парашютист перед первым прыжком. Упивалась новизной и в областном сибирском городе. И только в райцентре начала понемногу понимать, что же ей предстоит.

Райцентр носил невзрачное название Норкин и представлял собой один из тысячи тысяч безликих провинциальных городишек. Маша вовсе не разбиралась в градообразующих факторах, топонимике и прочей ерунде и совершенно не представляла, кому же пришло в голову назвать сие поселение городом. Признаки города были, с одной стороны, налицо: цементный заводик, фабрика по пошиву головных уборов, гордое здание горсовета на центральной площади с традиционными клумбой и фонтаном, центральный универмаг в два этажа, вещевой рынок, изобилующий китайским тряпьем и турецкой посудой, а, может, наоборот – турецким тряпьем и китайской посудой, – в общем всем тем, что дома Маша тщательно обходила стороной. Был в Норкине даже общественный транспорт – курсировавшие, мало придерживаясь расписания, старенькие «пазики» маршрутов «А» и «Б». Но и признаки деревни никуда не прятались: уже засохшие и еще только подсыхающие коровьи лепешки посередине пыльных, не везде асфальтированных улиц, рубленые домики с цветастыми палисадниками, прогуливающиеся вдоль заборов осмелевшие куры, запахи молока и навоза.

Постепенно до Маши начало доходить, что именно Норкин и есть настоящая Россия. Та, которую имел в виду Бешеный Муж, взывая к ее патриотизму. Не Питер, не Москва, а Норкин. Не в Москве, не в Питере, а в растиражированном по всей Руси Норкине по-настоящему клубилась русская жизнь. Здесь проживал и пропивал электорат, рождалось и умирало большинство россиян, отсюда всеми правдами и неправдами рвались они покорять вожделенные Москву и Питер. Из одного такого Норкина был, кстати, родом и Машин муж.

Бешеный Муж, как водится, испарился по одному ему ведомым делам сразу же по приезде в Норкин, растворился где-то в районе рынка, как объяснил «пошел изучать конъюнктуру», и Маша, обессилевшая с дороги, коротая время до рейсового автобуса к их деревне, решила испить для бодрости духа чашечку кофе. Остановила двух, толкающих перед собой коляски, дородных молодых мамаш в одинаковых ярких тренировочных костюмах и вежливо поинтересовалась:

– Извините, скажите, пожалуйста, где поблизости можно выпить черного кофе?

Мамаши озадаченно переглянулись между собой, шепотом посовещались, и одна из них любезно ответила, смешно окая:

– Дык в баре. Ступай в бар. Прямо по улице, не доходя пристани, в голубом доме. Может, там тебе и нальют.

Последняя фраза Машу немного смутила, но ничего не попишешь, кофе хотелось больше, чем церемонии разводить. Она не подозревала, что ее изысканная изможденность, стрижка стильным коротким ежиком, потертые белесые джинсы, гламурная, словно вылинявшая майка швами наружу, помноженные на усталость после долгого пути, в этих местах не катят, наводят на мысль исключительно о вчерашней попойке. Поблагодарив, Мария побрела вдоль унылой, пыльной улицы в поисках, видимо, местного притона. Брести пришлось долго. Мимо сплошного, с облезшей краской забора, мимо непонятных строений, смахивающих на гаражи, мимо доисторических домишек с резными белыми ставенками и гераньками в цвету за кружевными занавесочками. Голубой дом вырос как из под земли – одноэтажное, чуть накренившееся строение неведомого зодчего, выкрашенное в яркий небесный цвет. Фасад венчал громадный фанерный штурвал и надпись по кругу «БАР-ЯКОРЬ». Дверь бара венчал амбарный замок, навешанный ровненько под табличкой с часами работы. Работал «Якорь» затейливо: сначала с восьми до одиннадцати утра, видимо на опохмел, а потом уже с шестнадцати и до упора.

Одиннадцать миновало, до шестнадцати было далеко. Маша решилась еще разок попытать счастья и обратилась к шустрящей мимо бабульке в беленьком ситцевом платочке:

– Извините, скажите, пожалуйста, где еще здесь можно кофе выпить?

– Выпить? – участливо переспросила бабулька. – Так вон магазин, на соседней улице.

Мария тяжело вздохнула, повернулась и побрела восвояси на вокзал.

Шла и не догадывалась, что в скором времени Норкин покажется ей почти что столицей мира. Сюда, в норкинский универмаг и на рынок, станет она выезжать для шопинга в ближайшие несколько лет.

Бешеный Муж уже бороздил привокзальную площадь. Как ни глупо это было в чужом полугороде-полудеревне, а все равно настроен был решительно, мучительно искал, кому бы задвинуть в ухо за приставание к его горячо обожаемой жене. С ходу набросился на одинокую Марию, но быстро угас, потому что подкатил их автобус, а они еще вещи из камеры хранения не забрали.

Народу в автобус набилось много, и был тот народ, на Машин взгляд, как бы двух сортов. Одни – бабки-мешочницы и хозяйственные мужички с блестящими, новыми косами, затертыми военного образца вещмешками, пластиковыми ведрами, дугами для парников. Все они растерялись по дороге, высыпаясь из автобуса, словно горох, в пропыленных придорожных селах. Другие – заросшие волосами, бородатые, еще довольно молодые, веселые дядьки, увешанные деревянными рамками, авоськами с пивом, коробками с китайскими плавающими свечками, мягкими, перевязанными бечевкой свертками. Среди последней группы была и одна женщина, постарше Машки, в необъятном павловопосадском платке на плечах, крестьянской длинной, широкой юбке и откровенном топе без бюстгальтера. При взгляде на эту юбку, на этот платок Маше отчего-то на ум пришла Елена Блаватская и питерский магазин «Роза мира», насквозь, до самой улицы пропахший индийскими курительными палочками и благовониями.

Дамочка призывно стрельнула черными глазищами в Бешеного Мужа, и Маша с неудовольствием отметила, как он мгновенно подтянулся, расправил плечи и выкатил грудь колесом. Но дамочка, видимо, оказалась умной, с ее стороны это была так, легкая разведка. Она перевела взгляд на разомлевшую от жары Марию, протиснулась через салон поближе и обратилась именно к Маше:

– А мы вас на прошлой неделе ждали. Наконец-то. Я Александра.

Маша не понимала, почему незнакомая грудастая дамочка в топе ждала их на прошлой неделе, молчала и ожидала, что первое слово возьмет муж. Муж не подвел.

– Александр. Тезка ваш. Александр Македонский. Хы-хы. Очень приятно.

«Очень приятно», похоже, относилось к его имени и фамилии, произнес он их таким режущим слух интимным тоном, словно фамилия его была Калигула.

– Да неужто и впрямь Македонский? – картинно изумилась дамочка, голосисто засмеявшись.

– Хотите проверить?

– Ох, не сейчас.

Александра снова окинула Бешеного Мужа оценивающим взглядом, что-то примерила в голове и, видимо, пришла к выводу, что Мария все же интересней своего супруга. Маша же, которой надоело тупо молча ждать, когда кто-нибудь вспомнит о том, что и у нее тоже есть имя, не выдержала и сама представилась:

– Маша.

Александра всю оставшуюся дорогу болтала исключительно с Машей, оставив чужого мужа на попечение бородатых любителей пива. Или, возможно, оставила Македонского на десерт.

Прямо в автобусе Бешеный Муж принялся с ходу решать деловые вопросы, касающиеся бизнеса: на чем тут можно заработать на хлеб насущный, что в сих местах хорошо уходит из товаров, чем здесь можно разжиться, чтобы с выгодой сбыть где-то в другом месте.

Машу же интересовали более прикладные вопросы: каков их новый дом, можно ли где-то купаться, имеется ли пляж на берегу реки, есть ли приличные магазины.

Именно от Александры узнала она хоть какие-то подробности их скоропалительного переезда.

– Пургин распорядился, чтобы вам дом Скворцов отдали. Скворцы быстро съезжали, им ничего с собой не нужно было, они ж в Москву к старой бабке поехали. Везет ведь некоторым, престарелая бабка в Москве! Так вот, Пургин даже шестерку прислал, тот сам посмотрел, напряг мужичков наших мало-мальский порядок навести, так что жить можно, не горюй. Пургин, что, квартирку вашу в Питере к рукам прибрал? Он такой! – В голосе Александры звучали уважение и восхищение методом работы неведомого Пургина. – Пурга – он у нас все, царь и Бог, имей в виду.