Текст книги "Размах крыльев ангела "
Автор книги: Лидия Ульянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Незабудка! – снова позвала Маша, постучала ладонью по ноге.
Незабудка нехотя оторвалась от своего занятия, заковыляла к Маше. Шла медленно, криво переваливаясь, широко расставляя задние лапы, поминутно оглядываясь себе под пузо. Маша прекрасно знала, что это значит: питерская соседская Герда всегда так делала, когда на густую длинную шерсть «штанов», под задние лапы накручивались случайные ветки и репейники, – требовала помощи, сама вытащить не всякий раз могла.
Маша подошла, тоже заглянула сбоку собаке под живот: точно, в шерсть, как в капкан, попала колючая ветка шиповника, намоталась намертво.
– Иди сюда, тащить будем, – бесстрашно позвала Маша, до сих пор только однажды осмелевшая настолько, что смогла погладить Незабудку по широкому лбу. – Куда только хозяин твой смотрит?
Маша присела сбоку, осторожно развела руками шерсть, попыталась выпутать шиповник. Незабудка постаралась сделать это сама, до Маши, – не смогла, только окончательно все запутала. Маша принялась отщипывать колючие ветки по кусочкам. Незабудка, недоуменно скосив темный глаз, внимательно наблюдала, никак не могла решить, что же ей делать: то ли тяпнуть за руку – Маша делала больно, кожа на животе у собаки была нежной, тонкой, – то ли потерпеть, а потом благодарно эту руку лизнуть. А Маша и так старалась как могла, пальцы ее шевелились осторожно, как у минера, лицо она предусмотрительно отвернула подальше от собачьей морды, боязно было. Одно неловкое движение – и Незабудка тихо, угрожающе зарычала.
– Нельзя, перестань, – увещевала испуганная Маша, не бросая своего занятия, – я и так стараюсь. Кто тебе еще поможет?
Незабудка тяжело вздохнула, только принялась как лошадь нетерпеливо перебирать задними лапами.
Когда Маша почти справилась, у помойки вдруг возникла Нюся с дубиной наперевес.
– Пошла, пошла отсюда, вот я тебя! Маша, я ее сейчас палкой, а ты беги.
– Тихо, Нюся, не мешай, – отозвалась Маша, – у нас тут операция. Видишь, хозяина нет, а она в шиповнике запуталась, идти не может.
– Ха, хозяина! Хозяин ее почитай с понедельника в запой ушел, только его и видели. Несколько раз ко мне приходил, портвейна просил. В гостинице водку брал. Ищи-свищи этого хозяина! А собачищу свою выпустил, она второй день на помойке трется, жрать, зараза, хочет, а я отходы выносить боюсь. Ты, Мария, не трогай ее, вдруг заразная.
– Нюсь, никакая она не заразная, – с досадой возразила Маша, заканчивая манипуляции под хвостом, – она голодная и несчастная. Лучше покормила бы, у тебя всякие остатки всегда есть.
– Тю! – возмутилась Нюся, и целлюлитные кратеры на ее лице от негодования пошли волнами: она спасать прибежала, даже палку взяла, а ее же и обвинили, и не кто-нибудь, а какая-то шмара городская, без году неделя, а командует тут. – Делать мне нечего, как шавок чужих прикармливать! Сама корми, если лишнее есть. Камикадза малахольная!
– Пошли, Незабудка, – позвала Маша, бесстрашно похлопывая собаку по спине, – пойдем ко мне, кормить тебя буду. А то, видишь, здесь только палкой могут приласкать.
Незабудка послушно двинулась следом за Машей. Сделала на пробу несколько осторожных мелких шажков, почувствовала, что ничто ей больше не мешает, и бодро потрусила рядом.
Дома Маша первым делом зашла на кухню, открыла холодильник. Супа было немного, ей и Македонскому по тарелке. Вздохнув, Мария свою половину отлила в глубокую эмалированную миску. Добавила туда остатки гречневой каши, булки и понесла на улицу. Незабудка терпеливо ждала под крыльцом, жадно повела сухим носом, почуяв съестное, но без команды не встала, только в упор, вопросительно взглянула на Машу.
– Тебе, тебе несу, не сомневайся, – обнадежила Маша, – иди есть.
Незабудка медленно, словно нехотя, поднялась со своего места, подошла к миске, недоверчиво понюхала еду и, чуть помедлив, жадно слизнула содержимое двумя ловкими мазками языка. Облизнулась и снова вопросительно посмотрела на Машу.
– Ну ты даешь, – изумилась Маша в задумчивости: чем бы таким еще ее можно было покормить без явного ущерба семейному бюджету.
Вздохнув, пошла и наскоро запарила три несъедобных пакета вермишели «с ароматом бекона», открыла банку свиной тушенки. Весь жир выложила в миску, а немного оставшегося в банке мяса решила пустить на суп для семьи.
Вторую миску Незабудка ела медленнее, с остановками, хрюкая от удовольствия, благодарно повиливая пушистым хвостом. Вылизала подчистую, подошла к сидящей на ступеньках Маше, шлепнулась рядом, навалившись всей тяжестью, лизнула в шею горячим языком. Из пасти ее пахло свиной тушенкой, морда была жирной, а глаза полузакрытыми от удовольствия. Даже нос стал мокрым и холодным, влажно заблестел. Сытая Незабудка осоловела, растянулась поперек крыльца, выставив в сторону лапы, и заснула.
Маша вешала на веревки выстиранное белье, когда внезапно вспомнила Нюсины слова о том, что друг ее Степаныч впал в запой. Что делать с человеком в запое, Маша решительно не знала: надо ли ему при этом помогать или же, наоборот, следовало не мешать в столь интимном деле? Она бы и дальше терзалась сомнениями, но вскоре должен был вернуться из Норкина Македонский, следовало срочно избавляться от собаки: неизвестно в каком он придет настроении, не хотелось давать лишних поводов для ссоры.
– Пойдем домой, Незабудка, – кликнула она спящую собаку, – заодно хозяина твоего проведаем.
У Степаныча дома Маша ни разу не была. Он не звал, стеснялся перед ней убогости собственного холостяцкого жилья, она не навязывалась, но дом его знала. Да и Незабудка не дала бы мимо пройти.
Хозяйство Степаныча было неважнецким. Тщательно следя за Машиным бытом, у себя он не торопился отчего-то ни забор поднять, ни щеколду к калитке прибить. На крыльце грязно, в углу, под самой дверью валяется опрокинутое ведро, над тарелкой с остатками присохшей яичницы, пристроенной на перилах, дружно вились мухи.
Мария негромко постучала, постучала громче и, помедлив, нерешительно приоткрыла входную дверь. Прямо из сеней пахнуло отвратительной смесью свежего перегара, застарелой грязи давно не стиранных вещей, водочного духа, затхлости и духоты. Сразу за тесными сенями начиналась просторная кухня, она же столовая, она же спальня – неприхотливый Степаныч вполне обходился для жизни одной-единственной комнатой, две других превратил в склад всякой полезной в хозяйстве ерунды. Хозяин ничком лежал на низком, продавленном диване, подгребя под себя кучей одеяло вместе со всем постельным бельем. Незабудка забежала вперед Маши, поводила носом, носом же ткнулась в голую, тощую и бледную руку хозяина, быстро определила, что все более или менее в порядке, не хуже, чем обычно, живой, и подняла на Машу печальные, грустные глаза. Незабудка очень не любила, когда хозяин лежал вот так без движения, если и вставал, то никакого внимания на нее не обращал, наливал из бутылки и пил какую-то гадкую жидкость, снова валился на кровать, сам не ел, и ее не кормил. В такие дни Незабудка отчетливо чувствовала, что хозяину ее плохо, скверно, а помочь не могла, – хоть лай, хоть кусай, а хозяину от этого легче не станет.
На липкой, покрытой бурыми пятнами клеенке стола в беспорядке выстроились все имеющиеся в доме чашки и стаканы, такие же грязные и липкие, в единственной тарелке подгнивали остатки зеленого салата, остро пахнущего уксусом, штук пять вилок ютились тут же. Окурки «Примы» не помещались в пепельнице, рассыпались по столу, мокрые воняли нестерпимо. По углам и прямо под ногами валялись пустые бутылки из-под портвейна и водки.
Работал совершенно бесполезный телевизор.
– Степаныч, – робко позвала растерявшаяся Маша. Ответа не последовало.
Маша легонько тронула его за плечо, Незабудка от этого ее прикосновения напряглась, но рычать не стала, наблюдала. Степаныч никак не реагировал. Маша потрясла за плечо сильнее, Степаныч захрипел, издал булькающий утробный звук, с трудом поднял голову и открыл глаза.
– Зачем пришла? – грубо спросил он, наводя резкость. – Уходи отсюда.
И повалился обратно, лицом в подушку.
– Степаныч, тебе плохо? – не отставала неуемная Маша. От жалости к нему даже на «ты» перешла, потому что так сердечнее, будто бы остро почувствовала свое с ним родство.
– Уходи, – прохрипел он снова и тут же жалобно попросил, себе противореча. – У тебя выпить есть?
Мария в нерешительности обвела глазами убогую обстановку, остановившись на остатках салата, и внезапно поняла, что за эти дни он ничего не ел.
– Степаныч, а ну вставай! – рассердилась она: это ж надо так себя гробить. И молодому такое не под силу, а он старый уже, организм изношенный, много ли нужно. – Вставай, я тебе говорю!
Сильным рывком приподняла за плечи, развернула на бок. Степаныч, морщась, открыл один глаз, сфокусировал зрение на неприбранном столе, пустых бутылках. Глаза воспаленные, с красными прожилками, синюшные губы обметало белым налетом, седая щетина клочками по лицу, волосы в разные стороны…
– Мария, уйди, прошу тебя.
Такого надругательства над хозяином Незабудка снести не могла, зарычала на Машу, попыталась оттолкнуть ее, отодвинуть боком.
– Ты еще тут будешь мне! – прикрикнула Маша, и собака от неожиданности прижала уши, подобрала хвост. – Ты куда смотрела? Не рычи тут, ты тоже виновата! Никуда я отсюда не уйду, пока не пойму, что все в порядке. Сидеть буду и ждать, когда хозяин твой встать изволит.
Маша отпустила плечи, и Степаныч кулем повалился назад. С подоконника сняла она пустой мешок из-под сахара, принялась сметать в него пустые бутылки, окурки вместе с битой пепельницей, салат прямо со щербатой тарелкой. В алюминиевый таз собрала чашки, стаканы, вилки, чтобы позже вымыть. Степаныч полежал немного, да видно понял, что в покое Машка не оставит, заворочался, после двух бесплодных попыток все ж таки сел. Мария подметала пол, шуршала по углам лысым веником, извлекая на божий свет кольца пыли, смешанные с собачьей шерстью, упавшие папиросы, сломанный карандаш, в изобилии надрезанные ножом пластмассовые пробки от портвейна.
– Все люди как люди, а ты, Степаныч, ты… ты как верблюд на блюде. Мало мне мужа, так я должна за тобой еще смотреть, – ворчала Мария. – Мне и так тяжело, а я, вместо того чтобы на тебя положиться… У меня здесь нет никого, я думала, что ты мне друг, а ты…
Степаныч, кряхтя и охая, в одних носках нетвердой походкой пошел на двор. Со двора донесся звук льющейся из умывальника воды. Степаныч смирился с неизбежным, пытался привести себя в порядок. Незабудка же с удивлением поняла, что Маша, возможно, более всесильна, чем хозяин, раз позволяет себе тут командовать, а он беспрекословно подчиняется. Даже не сильно сопротивлялась, когда Мария взяла кусок туалетного мыла, шампунь и повела Незабудку на реку, мыться, а потом долго и тщательно вычесывала ее посередине двора, вырезала маникюрными ножницами колтуны и даже чистила уши.
Глава 8. Работа
Только-только развязалась Маша с лечением Гавриловны, как подоспела Александра.
– Выручай, Машка! Мне уехать нужно на несколько дней, а, сама знаешь, сезон, турист прет каждый день. У меня ведь не просто аренда, мне закрываться в сезон нельзя, Пурга голову оторвет. Я раньше всегда Скворчиху просила, потом девчонки-художницы сидели, только у них свой бизнес, им резона нет. Последний раз даже Светку Нюськину оставляла, так все на свете прокляла.
– А ты куда?
– К мужу. День туда, день обратно и три дня там.
– В тюрьму-у-у? – Маша не представляла себе, чтобы кто-то добровольно сел в тюрьму, пусть даже на три дня.
– Он не в тюрьме, он в колонии. На зоне. Ему раз в три месяца личное свидание полагается, на три дня. Я как бы снимаю у них номер в гостинице и три дня с ним, только мы вдвоем. Ну, выручай.
– Конечно, Саша, поезжай. Я буду стараться.
– Да ты не думай, делать ничего не нужно, только чтобы музей открыт был. Ничего сложного, я все покажу.
На другое утро Мария надела хорошие светлые брюки, неброскую кофточку от «Эскады», туфли «Бали» тоже пригодились, немного подкрасила лицо и пошла в ученицы.
Александра, не торопясь, подробно показала свое хозяйство.
– Экскурсоводы все постоянные, экскурсии здесь могут сами вести, – Александра установила на барную стойку плотную картонную табличку «Извините, закрыто», на четырех языках, – бар не открывай, обойдутся как-то, в ресторане их покормят, если Нюська все не разворует. Ты, главное, не тушуйся, чувствуй себя хозяйкой.
Но Маше так было неинтересно. Ей хотелось, как Александра, вести группы по экспозиции, приветливо улыбаясь направо и налево, обнажая ровные зубы в улыбке, командовать за стойкой, будто капитан корабля на мостике, и вообще быть похожей на Сашу. Быть совсем как у Джека Лондона – Маленькой Хозяйкой Большого Дома. Это же не стирать-убирать с утра до вечера.
А еще, Маша с замиранием сердца ждала французов. Ждала, чтобы не просто так, посмотреть издали, как иногда делала все эти дни, а для того чтобы наконец-то поговорить.
Еще в детстве бабушка учила ее французскому языку. Тому правильному, классическому, салонному французскому, который переняла от собственной матери, Машиной прабабушки. Тому французскому любовных романов, на котором нынче никто и из французов-то не говорит. Как не говорим мы ныне языком Тургенева, Бунина, Толстого, подменив его в обиходе краткими, вне всяких правил сляпанными предложениями. Бабушка говорила, что у Маши врожденные способности к языкам и необычайно чистое, правильное произношение. Прононс. А самое главное, Маша отлично воспринимала язык на слух. Часто бывает: говорить можешь, слова и правила знаешь, читаешь, а на слух идет тяжело, особенно с носителями языка. У Маши с этим был полный порядок, во всяком случае, французские песни она понимала практически все. Практиковаться после бабушкиной смерти было не с кем, только одну недельку в Париже во время медового месяца, и приходилось довольствоваться песнями.
И теперь Машка с нетерпением ждала настоящих французов, чтобы блеснуть перед Лошками своим талантом. Александре она об этом не говорила, молчала, как молчим мы, боясь сглазить. Так, вскользь, на вопрос о языках ответила:
– Французский немного знаю и английский в объеме институтской программы.
С английским, действительно, было хуже, но и на нем Маша могла объясняться вполне свободно.
Французы должны были приехать в первый же ее самостоятельный день, она все разузнала. А пока пришлось Марии в кофточке от «Эскады» целый день у Александры на побегушках посуду мыть и самовар ставить. Ноги к вечеру гудели ужасно, но вида старалась не показывать. Дождалась, когда Александра закроет музей, забрала у нее ключи и попросила не беспокоиться.
– Сашуля, ты не переживай, я справлюсь. Не думай, у меня получится.
– Да я и не переживаю особенно, не на таких оставляла. Главное – не спали избу, а остальное – приеду, наверстаю. Я переживаю, что мне нужно успеть вещи собрать, продукты все и спозаранку в Норкин, там автобус рано очень.
Маша решила, несмотря на полное неверие Александры в ее хозяйственность, все же поразить Лошки. Даже не столько Лошки, сколько вожделенных французов.
Конечно, таких пирожков, как Александра, она не сделает, но вот слоеное тесто ей удается отлично. Бабушка не зря учила. С раннего утра, почти ночью, развела Мария канитель и напекла маленьких слоеных пирожков. Начинку сделала ассорти, бабушка утверждала, что так вкуснее, да и ягод было немного, все разные: поздняя земляника, презентованная Зинаидой-молочницей, лесная малина, черники принес Степаныч – сам собирал. И получились у Маши даже не пирожки, а тоненькие открытые пирожные с ягодами. Тонко припудрила их смолотым в пыль сахарным песком, выложила на два столовских подноса, чудом затесавшихся в ее хозяйстве, и на вытянутых руках по одному перенесла в музей.
Македонский, проснувшись как раз к горячим пирогам, тоже умял немало. Закидывал в рот, запивал чаем и с воодушевлением поучал:
– Ты хоть бы об оплате договорилась, балда.
– Саша, да какая оплата! Она к мужу едет, такая история грустная… Помочь надо. Я помогу, и мне помогут.
– Ну ты даешь! Хоть за пироги с нее возьми. Ты что, задаром столько напекла?
– Мы о пирогах вообще не договаривались, это моя личная инициатива. – Не рассказывать же, что пироги эти пеклись с целевым назначением, были предназначены для французов.
– Вот и дура. Тебя подрядили на пять дней, а ты забесплатно вкалывать должна? Тут такая тема реальная, а ты…
– Да вот, не замутила, – язвительно подтвердила Маша, – хватит с нас того, что у тебя кругом намучено.
Македонскому такой поворот не нравился, ему вообще не нравилось то, что в последнее время происходило с его наивной, прежде покладистой женой. Друзей себе каких-то сомнительных завела, мнение вдруг собственное заимела ни с того ни с сего, на пустом месте.
– Ты на что намекаешь? – Насторожился он, поигрывая желваками. – Хочешь сказать, что я тебе мало денег ношу? Привыкла к роскоши? Здесь, моя хорошая, тебе не Питер. Ты хоть представляешь себе, сколько времени нужно на раскрутку реальной темы?
Маша была готова многое ответить. И про то, что денег он почитай и не приносит вовсе, а что приносит, сам же и проедает. И про то, что на роскошь она особенно не претендует и не претендовала никогда. И про то, чем обернулись для них все его раскрутки в Питере, хотела напомнить. Но вместо этого напомнила себе, что так можно ввязаться в ссору и в музей вовсе не попасть – если Бешеный Муж будет настроен плохо, а хорошего настроя у него в последнее время что-то и не припоминалось, – отговорилась тем, что опаздывает, и ушла от греха подальше.
Перво-наперво поставила чайник, налила себе большую кружку кофе и сама взяла пирожок. Действительно хороши. Маша с кружкой в руке принялась репетировать, вела экскурсию для виртуальной группы, жуя и попивая кофе. А вдруг пригодится, чем черт не шутит.
Внезапно скрипнула входная дверь, раздались шаги в сенях, и на пороге вырос вездесущий Степаныч.
– Иду, слышу из окна голос знакомый. Вроде бы твой, а слов не разберу. Ты чего делаешь?
– Степаныч, – прищурилась Маша, – не пытайся выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Ты, когда в Ленинграде иностранцам иконы продавал, как с ними общался?
Вроде бы с Машиной стороны это было чистой воды хамством, но не прозвучало так. Получилось совершенно не обидно, Степаныч, слегка растерявшийся вначале, захихикал, качая головой:
– Эт вить… Нич-чо у нас не утаишь. Не бабы, а свиристелки, пиздлявые шкатулки. Так че делаешь-то?
Степаныч, несмотря на раннее время, был слегка пьян и помят. Щеки покрывала выбивающаяся серенькая, полуседая трехдневная щетина, дух от него шел соответствующий.
– Репетирую.
– А-а-а…
– Горе вы мое… Вы что опять пьяный в такую рань? – попеняла Маша.
– Я не уже, ты не думай плохого, я еще. И я чуть-чуть, ты не думай…
Степанычу перед ней было не то чтобы стыдно, но неловко. Ему очень нравилась эта его землячка, городская, воспитанная девочка, по какому-то недосмотру там, свыше, вышедшая замуж за такого, прости господи, придурка. Степаныч видел, что в Лошках ей тяжело, одиноко, плечо подставить некому. Эх, лет бы двадцать назад, а то и тридцать…Тогда он бы и сам с радостью, а теперь… Кому он нужен? Жизнь промотал, развеял. Местный ходячий анекдот. Пьянь. Шушера. Хотя с появлением в его жизни Маши пить он старался если не меньше, то хотя бы так, чтобы ей на глаза не показываться в пьяном безобразии. Он стыдился показаться ей конченым алкоголиком. От этого постоянного опасения, что сорвется, а Мария снова к нему придет и все увидит, от вероятного стыда алкоголь даже утратил для него былую прелесть – нужно было пить и все время себя контролировать, ограничивать.
Нет, тут не было и речи о каком-то чувстве, возникающем у мужчины к женщине. Здесь все было сложнее, по крайней мере для него. Да, ему хотелось помогать ей, оберегать ее, посильно упростить ее жизнь. Хотелось видеть ее и говорить с ней, хотелось выглядеть в ее печальных глазах мужчиной. В деревне, ясное дело, это заметили, судачили о том, что ненормальный Степаныч на старости влюбился в жену Бешеного. Македонский эту байку тоже слышал и оттого только пуще невзлюбил Степаныча, хоть ни на минуту всерьез его как соперника и не воспринял.
– Кофе хотите? – предложила Маша.
– Кофе? – с сомнением переспросил Степаныч, косясь на стойку, где выставлены были водки и наливки разных сортов. А с другой стороны, стакан поднести Степанычу дело нехитрое, за работу каждый нальет, а кофе, да еще просто так, ему в последний раз столь давно предлагали, что он и вспомнить бы не взялся.
– Николай Степаныч, бросьте туда коситься. Кофе тоже помогает с утра, когда трубы горят. Садитесь за стол, я вас пирогами угощу.
– Вкусно. Очень вкусно. – Степаныч с видимым удовольствием, причмокивая, смаковал угощение. Я и не ел таких никогда. Это с чем же? Чьи они?
– Мои, – гордо ответила Маша, – все утро пекла.
– Ну, ты мастерица, мать!
Мария захохотала. Захохотала так, что от смеха расплескался на грудь кофе, принялась стирать капли с груди. Хорошо, что блузка темная и пестрая, не будет заметно, что она, не приступив к обязанностям, уже успела обляпаться. Ох, ну надо же, в отцы ей годится, даже старше еще, а «мать»!
– Ну, Николай Степаныч, зачем вы так. Ой, насмешили меня. Какая я вам мать!
– Хочешь, дочкой буду называть. Не внучкой же.
– Зовите лучше Машей. Марией Македонской.
Маша терпеть не могла, когда ее звали всякими рыбками, зайками, солнышками, прочей флорой и фауной. Она продолжала смеяться, и от заливистого, радостного смеха даже поплыла тушь в уголке глаза.
Степаныч решительно отверг предложение:
– Нет. Машей сколько угодно, а Македонской не могу.
– Почему? – изумилась Маша, прервав смех.
– Потому что каждому человеку имя и фамилия его должны соответствовать, – назидательно пояснил пьяненький философ. – Если подходят они человеку, то все у него в жизни складывается хорошо, а если не подходят, то и счастья нет. Уходит счастье, не держится. Вот скажи на милость, какая ты Македонская? Маша – да, но не Македонская никак. Ты раньше кто была, до замужества?
– Мурашкина, – ответила Маша, заинтересовавшись его теорией.
– Видишь, Мурашкина, – удовлетворенно произнес Степаныч, повторил, будто пробуя на язык, ощупывая сочетание на вкус:—Мария Мурашкина. И надо тебе быть Мурашкиной, а не Македонской, оно тебе подходит.
– Николай Степаныч, – серьезно, глядя ему прямо в глаза, сказала Маша, – я же вижу, что вам Саша не нравится. Но он мой муж. Мы с ним в церкви венчались. Я не могу больше быть Мурашкиной.
И не было в ее словах твердой уверенности. Но не рассказывать же, как часто последнее время думала о том, что именно после замужества начались в ее жизни горькие перемены. То есть после перемены фамилии. Получается, что по-своему он прав. Пока была Мурашкиной, все в жизни ее было просто и гладко, а как стала Македонской… Будто бы сама себя потеряла. И в отношениях с мужем, кстати, словно трещина в последнее время пролегла. И ширится трещина, растет… Эйфория прошла, а трещина растет. А может быть, все кажется? Может, это с непривычки, от усталости? От этих дурацких, Богом забытых Лошков, пыжащихся казаться очагом культуры? Ответа у Маши не было.
Посидели молча. Степаныч поглядел на старинные настенные часы с кукушкой, заторопился:
– Пойду я, Мария, спасибо. Очень вкусно у тебя, молодчина. Сейчас приедут уже, а я сегодня не комильфо. Лучше меня сегодня никому не показывать. Не брился я.
– Николай Степаныч, вы не пейте больше, – с тоской в голосе произнесла напоследок Мария.
– Уговорила, сегодня не буду. Посплю пойду. Вечером не убирай сама, приду, помогу убраться. А сейчас пойду, не ровен час понабегут, а у меня Незабудка под крыльцом. Она, конечно, красавица теперь, чистая, причесанная, но все равно…
Он ушел, а вскоре вправду один за другим подъехали три автобуса. Один привез своих туристов, из облцентра, а два, – о, счастье! – с самыми настоящими французами, Маша издалека узнала знакомую их, певучую речь.
С появлением туристских автобусов будто бы преобразились в один миг и сами Лошки. Словно проснулись. Раскрывались двери лавок-лавчонок, накрывались к обеду длинные деревянные столы возле трактира, плыли по воздуху аппетитные запахи наваристых русских щей, свежеиспеченного черного хлеба. Валя с Людой садились за старые, почерневшие от времени резные деревянные прялки, ловко выпускали из умелых рук тонюсенькую нить козьего пуха. Гончар Слава раскручивал свой круг, мял сильными руками глиняный комок, на глазах изумленной публики творил и творил чудеса, превращая его либо в кринку, либо в горшок. Нина Савельевна споро и сноровисто стучала коклюшками, плела кружево. Художники выставляли бесчисленные, написанные на березовых спилах миниатюры, картины маслом, карандашные этюды. Виды русской природы с неизменной березкой на переднем плане, покосившейся церквушкой вдалеке, на холме.
Одним словом, оживали Лошки, и Маше начинало казаться, что на самом деле и в сонных Лошках кипит, бурлит жизнь. Все заняты делом, только она одна словно стоит на берегу и смотрит, смотрит с печалью на проносящуюся мимо нее чистую, студеную воду. Закрутило на недельку водоворотом, обдало брызгами быстрой, свежей воды, а дальше опять – только унылый берег да участь созерцательницы.
Как и предсказывала Александра, приехавшие экскурсоводы были в Лошках старыми знакомыми. Заходили в музей, словно квочки собирая вокруг себя группу, и тут же интересовались у Маши, где Александра.
– Извините, Александра ненадолго уехала, – вежливо отвечала им Маша, – я за нее.
И отчего-то к ней сразу теряли интерес. Оставалось ей только смотреть за порядком: чтобы шаловливыми руками медвежье чучело не трогали, в кукушку пальцами не тыкали, когда она наскоро выскакивает из окошечка ходиков, скрипуче повторяя свое «Ку-ку», незаряженные ружья со стены снять не пытались.
Крещение состоялось с русской группой. Ничего сложного, а на стойку Маша предусмотрительно поставила табличку «Извините, закрыто».
И вот под самым окном зазвучала заманчивая чужая речь. По одному начали набиваться в зал яркие, шумные французы, подбадриваемые моложавой женщиной-экскурсоводом. Она тоже справилась об Александре, посетовала:
– Жалость какая. Я им всю дорогу пирогов обещала с водкой.
Услышав знакомое слово «водка», гости радостно и понимающе закивали.
– Будут им и пироги, и водка, – уверенно пообещала Маша. – Не зря же они в такую даль ехали.
Сняла со стойки табличку и проворно заняла место за стойкой.
Мадам и мсье окружили стойку, послушно выстроились в очередь, принялись изучать прейскурант. Цены у Александры были высокие, истинно ресторанные, а водочка вообще кусалась. Вышла заминка, прижимистые граждане Французской Республики прикидывали, стоит ли овчинка выделки. Самые бесшабашные протиснулись вперед, приготовились делать заказ. Экскурсовод предупредительно встала рядом, переводить, пыталась заинтересовать ассортиментом, невзирая на цену, весело учила произносить а-лярюс «пи-ро-жок».
Похожая на маленькую пеструю птичку мадам в широких голубых брюках и розовом балахоне оказалась самой смелой. Она повела носом-клювиком, втягивая аромат свежей сдобы, и красивым грудным голосом попросила:
– Чашечку кофе, рюмочку водки и один маленький русский пи-ро-жок.
Не успели Маше перевести, как она уже зарядила кофеварку, налила рюмку беленькой и положила пирожок на блюдце. На чистом французском попросила по возможности без сдачи. На сдачу у Маши денег не было ни в рублях, ни в валюте. Если бы Македонский увидел, что она кроме пирогов еще и деньги из дома уносит, не видать бы ей ни музея, ни французов.
Дамочка понимающе кивнула, выбрала купюрку поменьше и великодушно сообщила, что сдачи ей не надо. Взяла маленький, под Жостово, подносик и двинулась к ближайшему столику.
Пока Маша обслуживала субтильного, чрезвычайно вертлявого мсье, дамочка успела устроиться за столиком, глотнуть кофе и откусить пирожок. Раздался громкий вопль:
– Шарман! Это восхитительно! Решайтесь, господа. Только это не «рюс», это совершенно французский пи-ро-жок, такие пекла когда-то моя мама. А теперь таких нет, они остались только на плас Пигаль в одном маленьком кафе. Только хуже.
Вдохновленная тем, что ее пирожки оказались даже лучше, чем на плас Пигаль, Маша оторвалась от кофеварки и громко, смело ответила на хорошем французском:
– Я прошу прощения. Обычно здесь бывают настоящие русские пирожки, но дело в том, что хозяйка была вынуждена уехать, а я умею готовить только такие. В следующий раз вы непременно попробуете настоящие русские.
Похоже, французов заинтересовало, что же ела в детстве похожая на птичку мадам. Подбодренные ею, они осмелели и наперебой стали заказывать кофе, водку и пирожки. Поднос опустел за несколько минут. Счастливая Маша суетилась за стойкой, отвечала на шутки и комплименты и принимала деньги. У нее уже вполне накопилось на сдачу, но почти все оставляли сдачу ей. Она даже настолько осмелела, что принесла кофе с двумя пирожками присевшей на лавку переводчице.
– Попробуйте, за счет заведения. Хотите, я проведу с ними экскурсию, а вы пока отдохнете?
– Деточка, откуда ты такая? – устало удивилась моложавая переводчица, при ближайшем рассмотрении годящаяся Маше в матери. – Знаешь, мне за счастье будет. Ты не бойся, если что нужно будет, я подскажу.
А что подсказывать, если экскурсию эту Маша слышала много раз, справилась без подсказок. Рассказала о богатстве здешнего леса, о способах сохранения урожая, о традициях сбора грибов и ягод, о местных повериях. И все по-французски. К концу экскурсии спина ее взмокла от напряжения и волнения, казалось, что блузка прочно и безвозвратно прилипла к лопаткам. Но это был успех, стопроцентный, сногсшибательный успех, какого и сама не ожидала. Жаль только, что Александра этого не видела, уж она бы порадовалась за Марию.
Прощались с ней душевно. Похвалили, что говорит она больно красиво, у них во Франции такую речь редко услышишь. Женщина-птичка, долго копаясь в сумочке, выудила из глубины ее маленький флакончик духов и с поцелуем вручила Маше. «Аллюр» от Шанель, настоящие, не польско-сирийская подделка. Еще Маша получила кружевной носовой платочек, зажигалку в виде Эйфелевой башни, несколько ручек, сигареты и даже маленький фонарик.
Две группы встретились на крыльце, и Маша слышала восторженные возгласы, охи-вздохи и часто повторяемое «пи-ро-жок».
Со второй группой Мария чувствовала себя уже более уверенно. В ней были почти одни женщины, дружно налегавшие на пироги и черносмородиновую наливку. После них у ошалевшей от впечатлений Маши осталась гора шоколадок, сигарет, плюшевый мишка, календарик с видом Ниццы и пара колготок.
