Текст книги "Порхающая душа"

Автор книги: Лидия Лесная

 
На плюшевом барьере ложи
Опять сегодня белый мак.
Вы – дворянин, и вы – поляк,
И ваш цветок не лжет. А что же
Он говорит? – «Жду вас одну».
Я двадцать дней у вас в плену,
В плену у ваших белых маков,
В плену у ваших строгих глаз,
Чей цвет всегда не одинаков, —
Я двадцать дней в плену у вас.
В уборной пахнет белым медом
Полуувядшик тубероз,
А на дворе – мороз
И снег, который так похож
На то, что вы зовете – «Lody».
Вдвоем в санях нам будет тесно;
Зажгутся искры на меху;
На вашу черную доху
Ночь брызнет звездной песней.
Идет к концу четвертый акт.
Я чуть устала, чуть тревожна
И рву рукой неосторожной
Наш слишком длительный контакт —
Я уезжаю не домой,
Я уезжаю, но не с вами!
Я не хочу, пленитель мой,
Чтоб рассказали гордой даме,
Которую зовут «жена»,
О том, что я в плену, как птица,
Что я грущу, когда одна,
Что мне ваш голос нежный снится,
Что вами я больна.
Вам, господин из пятой ложи,
Я этой радости не дам.
Моя любовь служить не может
Господам.
Мою любовь волнуют тени
Нездешних глаз, ресниц, волос,
Моя любовь – стихам и сцене
И воску белых тубероз.
Сегодня встречу Новый год – не с вами, мой король, не с вами! —
Ломаю дерзкими руками
Наш путь – греховный, но прямой.
Пусть будут пропасти и кручи,
Пусть черным станет белый мак.
Влюбитесь в этот бред кипучий —
Ведь вы – поляк!
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 1.

 
Я подарю тебе орлиное перо,
А ты мне подари фунт сахарных каштанов,
И мы помиримся, и больше я не стану
Дразнить тебя и звать тебя «Пьеро».
Часы в столовой тикают так сонно,
И попугай на жердочке молчит.
У самовара глупый вид
От колпака нелепого фасона.
Шуршит твоя вечерняя газета,
А я каштаны сладкие грызу
И «Капитан», соленые галеты.
Я рада, что развеяла грозу,
Что ты сегодня нежную поэму
Напишешь о Пьеретте и Пьеро,
Что это я дала тебе такую тему:
Фунт сахарных каштанов – и перо.
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 2.

 
Я проснулась ночью, в три часа.
Было тихо и темно. Скрипел паркет.
Чьи-то ласковые голоса
Пели про вчерашний бред, —
Встреча в вестибюле у дверей,
Шелест слов, не оскорбивших: «Вы одна»?
А потом снег, сани, блики фонарей —
И печать судьбы закреплена.
На стене у вас Сезанн, Бердслей.
Мы смотрели, не снимая шуб,
И улыбка ваших тихих губ
Даже там не сделалась смелей.
Этот чай на электрической плите!
Этот старый, ароматный ром!
Кто бессмертный в этот вечер прилетел
И сказал, что мы для мира не умрем?
Поцелуй ваш тонет в волосах,
И дарит бессмертие нам нежный бред…
Я проснулась ночью, в три часа.
Было тихо и темно. Скрипел паркет.
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 4.

 
Я живу теперь как в колыбели,
Ничего у Бога не прошу, —
Только б ангелы всегда так тихо пели,
Когда я безгрешно согрешу.
Только бы всегда такие светы
Озаряли утренний мой сон,
И в скрижалях твоего Завета
Был мой Символ Веры укреплен.
Только б ты, сверкающий и грозный,
Как в вечерней буре Златоуст,
Не сказал, что слишком, слишком поздно
Пить вино мне из нездешних уст.
 

 
Это был странный, небывалый случай!
Правда, небо весеннее о чем-то пело,
Правда, не было в нем ни малейшей тучи
И ночь
Очень
Старалась быть белой.
Но все-таки… так просто, так легко на крыше…
На крыше вагона четвертого класса?!
Я всегда была предрассудков выше
И хотела начать собой новую расу,
Но все-таки – крыша и класс четвертый…
Это, правда, «возвышенно», и свежо, и ново,
И я люблю трюки головоломного спорта,
Но на крыше класса… хотя бы – второго!
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 7.

 
Архангел Гавриил в сверкающей одежде!
Мой пламенный во гневе Златоуст!
Как я могла молиться прежде,
Когда мой храм был холоден и пуст?
Где были Вы? Кто кутал Ваши плечи
В чуть пахнущий «Korrida» горностай?
Вам было холодно, согреться было нечем
В горах, среди орлиных стай.
Мой храм теперь наряден, – розовые свечи
Горят у золотого алтаря,
А Ваши в горностай закутанные плечи —
Как в облаках рожденная заря.
___________________________________________
 
 
Вы сказали: «Никакого у вас нет горностая,
Это все – сказки весеннего дня».
А разве кошка, самая простая,
Не становится нежным горностаем,
Когда коснется Вас или меня?
Разве под Вашими руками дерюга
Не становится голубым восточным ковром?
А тот, у кого такая, как я, подруга, —
Не становится разве – царем?
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 9.

 
Царственно и нежно роняете фразы.
Лучатся глаза фиолетовой эмали.
Разве можно ослушаться Вашего приказа
И не пойти на смерть, если Вы послали?
Мне хочется сказать Вам: «Ваше Высочество»
И видеть, как толпа склоняет колени.
Разве можно называть Вас по имени-отчеству,
Вас, князь моих снов и моих томлений!
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 10.

 
Глаза как у тигра, который дремлет.
Гибкое тело в истоме змеится.
Вы – охотник в каких-то лучезарных землях
И ранили на солнце изумрудную птицу.
Руки с пальцами Рафаэлевой Форнарины —
Как стальные держат за гриву льва.
Кто вы? Ангельские или звериные
У вас на губах дрожат слова?
 

«Новый Сатирикон». 1918, № 16.

 
И расплелась покорная коса,
И затопила розовые плечи.
Бороться было незачем и нечем —
И утонула ночь в девичьих волосах.
А утром никли пепельные косы
И ждали нового утра,
И не слыхали тихого вопроса:
«Дочь, где была вчера?»
 

«Солнце России». 1916, № 27.

 
Милая, листок золотой, осенний,
Зачем столько слез, столько грусти?
Пусть
Ослабели звенья Цепи, сковавшей вас,
Пусть час Ваш настал —
Придет новый, – радостен, ал,
Как осенние зори,
И в ярком звездном узоре
Ночь станет светлым днем.
Милая, что тебе в нем?
Он не жизнь, не солнце, не – ты.
Сначала цвести,
Потом увядать должны все цветы.
Так и любовь. Скажи ей – «прости» —
И сотки из печали наряды,
Из слез – свей ожерелье
И осень свою сделай праздником лоз винограда,
Праздником хмеля.
 

«Солнце России». 1916, № 35.

 
Тони в моих глазах?
Когда ты дна коснешься,
От смерти к жизни ты проснешься,
Запутавшись в русалочьих зеленых волосах.
Люби меня, тони в моих глубинах!
Я для тебя мой жемчуг берегу,
Я для тебя горю опалом и рубином,
Но это все на дне, а не на берегу.
Не жди волны – плыви волне навстречу,
Забудь о веслах и о парусах,
И я тебе такой волной отвечу,
Топя тебя в душистых волосах,
Такой волной любви, таким каскадом страсти,
Такими брызгами вспененных янтарей,
Такими песнями звенящими запястий, —
Скорей!
 

«Солнце России». 1916, № 45.

 
Постель нарядная не тронута,
В молчанье стен звучит угроза.
А где хозяйка этой комнаты,
В которой пахнет белой розой?
 
 
О ком-то, кто хотел повеситься,
О чем-то злом и страшном бредят
Часы, камин, качалка, креслица
И шкура белого медведя.
 
 
Ее любовь была приколота
К его изысканной петлице.
И были: страсть, вино и золото, —
И было страшно им молиться.
 
 
Она шла вверх по шумной лестнице —
И тишины на ней искала…
О чем-то темном шепчут креслица
И шелк лиловый одеяла.
 

«Солнце России». 1916, № 49.

 
Дождь вышивает бусами ковер
На черном шелке городских панелей.
Серебряные бусины по стеклам зазвенели,
И в ризе бисерной – собор.
Кому-то молятся заплаканные тени,
Кого-то ждет отточенный гранит, —
А дождь нерадостный, а дождь осенний
Звенит.
Топазовые нити ожерелий
Змеятся и сверкают вдоль Невы.
На холоде огней ее сгорели
И я, и вы.
И вы, и я – в плену у длинных улиц,
В плену у города осенних снов;
И вы, и я блаженно улыбнулись
Тому, что больно от его оков,
Тому, что он толпой изранен и измучен,
Тому, что он унижен и в пыли.
И все-таки – велик, и все-таки – могуч он,
И красоту его низвергнуть не смогли.
И вам, и мне мил особняк старинный,
Чьи окна на сто лет укрыли жалюзи.
На мраморе стены – портрет Екатерины,
А за стеной – панель в грязи.
И вам, и мне шлет нежные приветы
Напудренных красавиц длинный ряд:
О временах княжны Елизаветы
Их мушки и фонтанжи говорят.
Кому же страшно в этой тьме дождливой?
Трусливым хочется домой.
Уйти за ними разве бы могли вы?
Расстаться с тьмой?
Пусть будут осени унылы покрывала,
Печальна колесница октября,
Но над тобой, Нева, давно ли развевала
Волну кудрей весенняя заря?
Пусть плачет дождь над искрами топазов,
Пусть хочет кто-то скорбный умереть, —
Мой Петербург! Ты не горел ни разу,
Но будешь пламенно гореть.
Ведь над тобой, холодная столица,
Два века сказочность плели,
И знаешь твердо ты, кому теперь молиться:
Царям небес или царям земли.
Кому-то молятся заплаканные тени,
Кого-то ждет отточенный гранит.
А дождь нерадостный, а дождь осенний —
Звенит.
 

«Солнце России». 1917, № 23.

 
Пусть в вихре листьев, золотых от смерти,
От умирания осенней красоты,
Печальны в поле серые кресты, —
Не надо слез над ними. Верьте, верьте,
 
 
Что будет радость для ушедших ввысь,
Что будут сладостны и светлы воскресенья,
И нам откроет кто-то, в чем спасенье,
Ответит нам на наше «отзовись».
 
 
Не надо видеть в мире только осень
И думать, что уныл ее наряд:
Кто о чудесном духов жизни просит,
Тому о чуде духи говорят.
 
 
Я слышу, как звенят осенние червонцы
И как зима поет снежинковые сны,
Но верю, что за тучами есть солнце
И обещанье радостной весны.
 
 
И мне не кажется, что травки на могиле
О чем-то безвозвратном говорят;
Те души, что любовью к миру жили,
В огне смертельном не сгорят.
 

«Солнце России». 1917, № 7.

 
Дворец не скажет ничего сердцам солдат,
Чьи голоса звучат так молодо и ново:
Он скроет пылью свой изысканный наряд
И трауром – величие былого.
Здесь над молчаньем прошлое царит,
А из углов глядят, качаясь, тени,
Здесь вьются нити скрытых преступлений,
А у солдат в петлицах красное горит.
Молчит дворец солдатам в тронном зале,
Где отзвучал последний менуэт.
Давно ли здесь глаза красавицы сказали
Напудренному кавалеру полу-нет?
На этой до сих пор неубранной постели
Царь отдыхал от лести не вчера ль?
Не обманул ли нас февраль?
Россию видим не во сне ли?
Молчит дворец. За тяжким ржавым болтом
И пленом каменной стены,
Прекрасный, не имеющий цены,
Спит барельеф на мраморе чуть желтом…
Молчит дворец. И что сказать солдатам,
Чьи голоса так юны и победен смех?
Ему немногих счастье было свято,
Им дорог а– свобода всех.
 

«Солнце России». 1917 № 10.

 
На оборки и рюшки зеленого газа
Я накинула шарф, отороченный мехом,
И лечу навстречу веселым проказам
И любовным утехам.
Только шелковый веер мне будет защитой,
Если я сразу не стану покорной,
Не стану рабой повелительных чьих-то
Глаз, очень синих или очень черных.
Я поставила ножку на подножку кареты,
Но войти в нее еще не хочу:
Я подумала – а что, если я встречу эстета,
Который не любит осторожных «чуть-чуть»?
Я боюсь не греха и не мнения света, —
Мои тайны достойны огласки, —
Я боюсь того, что на мне надеты
Слишком резко лилового цвета —
Подвязки!
 

«Аргус». 1917, № 11–12.

 
Наверху играет кто-то гаммы.
Плакать хочется под гамму ре минор.
Из вчерашней цирковой программы
Вспоминаю пестрый вздор:
 
 
Жакомино круглый носик,
Четырех чертей полет.
Слышу, пробило в столовой восемь.
Мне никто сегодня чаю не нальет,
 
 
За столом над скатертью суровой
Не зажжется смехом разговор.
Буду я одна в большой столовой
Молча слушать гамму ре минор.
 
 
Там, где вы, должно быть волки
И мороза градусов сто пять.
Сможем ли на следующей елке
Вместе вешать петушков опять?
 
 
Перечла тургеневскую «Асю».
На столе не тронут мой прибор.
Где искать покоя мне: в «Palase»
Или дома, в гамме ре минор?
 

«ТЕАТР, литература, музыка, балет, графика, живопись, кино». Харьков. 1922, № 8–9.

 
Пирует мир. Богато убран стол.
Садятся гости. Вот американец,
Который, правда, позже всех пришел,
Но с честью отплясал кровавый танец.
Вот англичанин, серб, а вот француз,
Сын доблести, любви и винограда,
Любимец девяти прекрасных муз, —
Его теперь ждет высшая награда.
Вот итальянец, бурный, как вулкан,
А вот японец, возлюбивший иену.
Пирует мир, своей победой пьян,
Взяв на аркан Берлин, Стамбул и Вену.
Тебя одну на этот пьяный стол,
Тебя одну, страна моя родная,
Никто с торжественным поклоном не привел,
Былых заслуг твоих не вспоминая.
Тебе одной нет места у стола,
Где все пируют, спаяны «любовью».
Ты раньше всех в борьбе изнемогла,
Но разве ты полей не оросила кровью?
Над Перемышлем твой не веял стяг?
Ты не дралась отважно на Карпатах?
Л не боялся озверелый враг
Твоих солдат, предательством распятых?
Ты не тонула в Висле и Двине,
Не знала мерзлой сырости окопов?
Не на твоей измученной спине
К победе мчалась гордая Европа?
Что для Европы наши мужики!
Что для нее кровь «русского медведя»!
А не твои ль погибшие полки
Ей стлали путь к блистательной победе?..
Пусть будет шумен их веселый пир —
Ты этот шум без зависти услышишь:
Они мечом писали слово «мир»,
А ты – крестом своим напишешь.
 

«Уральское хозяйство». 1919, № 20–21.

 
Не открывайте глаз, еще очень рано,
Видите, как темно:
Сквозь белый шелк не сквозит окно.
Почему я у вас? Странно.
Я вчера вас не знала, вы должны быть чужим,
Отчего же вы так близки?
Отчего мы, тесно прижавшись, лежим
На диване широком и низком?
В мягком ворохе кружев цвета песка
Ваши руки тонут, лаская,
И вы говорите: «Да, ты мне близка…
Ты… А кто ты такая?..»
 

«Искры». 1919, № 3–4.

 
Он начал повесть в октябре,
Писал он синими чернилами
И жутко слушал на заре
Стрельбу за окнами унылыми.
Шли дни. И было десять глав
Печальной повести рассказано
О том, как верил некий граф
Фальшивым запонкам со стразами.
Но вдруг на кончике пера
Вишневый сок горячим бисером
Зацвел, забрызгал, заиграл, —
И синий цвет смахнул и вытер он.
Хрусталь чернильницы зажгла, —
Откуда?! музыка вишневая!
Сукно зеленое стола
Окровянила повесть новая.
Он кончил повесть в октябре
Главой о музыке всемирной,
И красным лаком на пере
Был смят бесславно мак сапфирный.
 
 
Эпилог
 
 
Построчного гонорара он получил
Рубль.
Когда эту повесть в Париже прочитали
Его друзья в каком-то журнале,
Они сказали:
– Куплен.
 

«Сибирские огни». 1922, № 1.

 
18.562 – самое звонкое число.
Это номер моей бескурковки.
16 калибр – самое звонкое слово.
Это речь идет о моей двухстволке.
Пахнет порохом, костром, болотом —
Охота.
Не ходишь на рынок, не клянчишь дешевки.
А прямо – зайцу в спину заряд.
Шкуру сдерешь, в реке пополощешь.
– Эх, сучья – язви их – сырые, дымят.
 
 
Любо в бору на пахучей рассветной елани
Корку хлеба мочить в тяжелой сизой росе.
Любо, когда омытое солнце встанет,
Вдираться мускульным телом в кустарника цепкую сеть,
 
 
И тайным сторожким вором
Следить глухариный ток,
И решать крылодробным спором
Звериного быта кусок.
Любо мне! Я звериный добытчик,
Прошибаю природу лбом,
Теряю все знаки различий
Между зайцем, мхом и собой.
18.562
Номер моей бескурковки!
Это самые звонкие слова.
Это речь идет о моей двухстволке.
 

«Сибирские огни». 1923, № 3.

 
Гремя листами заржавелой жести,
Мы стлали ложе новым огурцам.
И было радостно мне то, что вместе,
И было ново, что никто здесь не был сам.
И чтя, – в молотобойной силе
Растет над нами грозный и стальной, —
Мы кирпичи тяжелые носили.
И кто-то проклинал, сумбурный и больной.
А поутру болели ноги, плечи,
И я легла на целый день пластом.
В календаре годов был этот день отмечен,
Но было жаль, что в пятнах всё пальто.
 

 
Булки в окне: – Не гляди так на нас,
Больно ты, малый, лаком! —
А мокрых листьев бешеный пляс
На торцах заметает слякоть.
Острый ветер хрустит по острой спине,
Тропу мурашиную режет.
Идет мимо пухлая. И шуба на ней.
– Какой, говорит, ветер свежий… —
Теплом печеным из двери в нос.
Ухмыляются булки в окошке.
Вчера бы легче это все перенес —
Еще были в кармане крошки.
– Эй ты, носом стекла не дави,
И так хорошо все видно!
Дрррббзинь! И рука вся в крови,
И кровью намок весь ситный.
 

«Сибирские огни». 1923, № 4.

 
Спит извозчик. А лошадь его не спит,
Смотрит на собак, на прохожих
И думает: – как мой хозяин храпит,
А все-таки держит вожжи.
 
 
Как тошно целый день железо жевать,
А вот жую, не брошу.
Отчего мне хозяин не купит кровать,
Теплое пальто и галоши?
 
 
Попробуй-ка он простоять два часа
Голышом неподвижно на месте.
Чтоб понять, каково железо кусать,
В лошадиную душу влезьте.
 

«Сибирские огни». 1923, № 5–6.

 
Новая страница Александринской истории, —
(Что ни актер – то сильно заслужен), —
Идите смотреть сногсшибательный ужин,
Идите! Бенефис бутафории!
«Мещанин во дворянстве» – на афише так сказано
И строго проведено в постановке:
Дворянская затхль с мещанскою связана.
Ворона в павлиньей обновке.
Кричит реклама: «Мы в новом убранстве,
Слоном у нас сделана муха!
И каждый из нас – мещанин во дворянстве,
Дворянин во мещанстве духа.
Все краски у нас так веками изжеваны,
Мы так вдохновенны во чванстве
И к тачке традиций навеки прикованы.
Иди к нам, мещанин во дворянстве!»
 

«Жизнь искусства». 1923, № 17.

 
В этом небе радуг и софитов,
В этой клеем пахнущей траве,
В этих скалах бутафорского гранита,
Кто-то изредка кричит: – Левей!
Мир холста, картона, – бутафорский, —
Ты не дышишь кислородом гроз,
Не бушует кисть в твоих пастельных зорях,
Спит на лаврах бутафорский мозг.
Ты еще не баррикадный зодчий,
И вином Эллады крещена,
Мельпомена может, но не хочет
В кровь твои окрасить знамена.
 

«Жизнь искусства». 1923, № 18.

 
Кто хочет в театре творить чудеса,
Рушит рампы шатучие доски.
Эта такая деревянная полоса
Нужна для плоских.
 
 
А те, кто не боится рельефа,
Кто хочет кипеть в самой гуще,
Кто идет от суфлера влево,
Те – вездесущи.
 
 
Они на сцене, и в партере, и в ложе,
На площади и на галерке.
На трусливые устричные створки
Их творчество не похоже.
 
 
Рампа – прошлого вязкая нить,
Будущему рампы не надо.
Вы, кому тошно небо коптить, —
Рампу на баррикады!
 

«Жизнь искусства». 1923, № 19.

 
Говоря грубо – проходной двор.
Выражаясь нежно – Пассаж.
Выдержан длительный стаж
На репертуарный вздор.
Идет
Вперед.
Движением рака.
Зато груди крахмальные как разутюжены!
А труппа?
Труппа
Из хорошо сшитого фрака
И одной настоящей жемчужины.
Но нравятся, нравятся новоявленным барам.
Таланты в окрошке а 1а ералаш.
Да… Гоголь покойный воскликнул недаром:
– Ах, какой Пассаж?
 

«Жизнь искусства». 1923, № 20.

 
От воды – вторая. Скука!
Поболтать охота – страх!
– Аня, где душа? (В бок руку,
И ногой – мах, мах.)
– Что «где»?
Люка, счет не путай!
– Где душа? (Ногою – мах,
И батман.) Скажи, Анюта!
(Руку в бок.) – Душа? В ногах.
 

«Мухомор». 1923, № 14–15.

 
В точке сжалась могучая сила,
Которая могла бы разрушить миры.
Вдруг точку стремительность разбила —
Так себе, незачем – ради игры,
И точка стрельнула четырьмя прямыми,
Которые в плоскость концами впились,
И равные треугольники легли между ними
От вершины наклонно вниз.
Ее дочери жили в стране Изиды
И звались, как она: – Пирамиды.
 

 
Такая сверкающая, сложная, многогранная,
И вдруг – гладкий глупый цилиндр —
Предел ее стремлений!
Почему бы это? И как это странно.
Все равно, как если бы Вербицкую
Избрал пределом Тургенев.
– Вам странно? – говорит она, смеясь.
– А ведь мне, чтобы с цилиндром слиться,
Надо стать многограннее в миллионы раз.
Мне надо иметь бесконечные лица. —
Сказала, и сделала точно так,
И стала вместо призмы цилиндром глупым.
А цилиндр это тот же шапокляк —
Его надел m-seur Жак
И пошел в клуб.
 

 
Параллельные, это линии, которые никогда не встречаются.
Такая печальная их судьба.
Они вместе родились, вместе кончаются,
Но не встретятся даже их гроба.
 
 
Они бегут рядом целые мили,
Даже десятки, сотни и тысячи миль,
Они кольцом шар земной окружили.
Исколесили мировую пыль.
 
 
Но встретиться запретили им законы Эвклида,
Заклятья на них наложил Архимед,
И пропуск в науку им с тем условием выдан.
Что встречи – нет.
 
 
Печальна судьба прямых параллельных —
Никогда не встречаясь, любить.
И думают они в тоске смертельной:
– Эх, уж лучше бы нам ломаными быть;
 
 
Но, чтоб избежать упрека в бесчеловечности,
Им наукой утешение дано:
Нам, говорят, суждено
Встретиться в бесконечности.
 

«Мухомор». 1923, № 14–15.

 
Я потеряла два любимых гранатовых браслета,
Потеряла очень важную для меня тетрадь,
Даже сердце я ухитрилась потерять.
(Потом нашлось у знакомого поэта.)
Но все это не смущает меня нимало:
Себя – я пока не потеряла.
 

АБГ. 2001, № 2.

РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИКИ Л. ЛЕСНОЙ

ПОЭТ ГОРОДА

Лидия Лесная. Стихи. К-во «Прометей»

 
Ау! Ау! Где вы,
Милые девы?
В облаках душистой пудры
Вы нежны и сереброкудры.
Вы легко скользили по паркету
И мечтали о любви в ажурных боскетах.
Вы дарили няне на Рождество душегрейку
И горько плакали, хороня канарейку.
А кавалеры, что были вам хорошо знакомы,
Писали на память стихи в альбомы.
Нежные девы!
Ау! Ау! Где вы?
Голос ответил: «Молчи!
Они теперь зубные врачи».
 

Девы, носившие когда-то пудреные парики, сделались зубными врачами, а поэт, певший красоту полей и рощ, воспевает тепличные городские чувства, любовь в каменных ящиках-домах, землю, забронированную гранитом, ажурную ограду мостов и подстриженную ученым садовником-чудодеем аллею причуд.

Вместо чувств – гримасы, вместо страстей – вспышки бенгальского огня, вместо душевных трагедий – красивое заученное страдание актера на подмостках.

Город – деспот. Он расколдовывает чары превращает все чудесное и сказочное в прозаический факт, в хронику происшествий или в холодную цифру.

Трудно жить поэту в городе фактов и цифр, Среди каменных домов. Что делать поэту там, где:

 
Люди – сухарики,
Или – плоские куклы из дубовой доски: —
На них нарисованы лица,
Они говорят слова
И называются: юноша или девица,
Министр или городской голова.
 

Что делать здесь поэту? Он одинок, бедный мечтатель среди фактов, и бежит в аллею причуд, как Пушкин когда-то бежал «в широкошумные дубравы», которые – увы! – вырублены и пошли на газетную бумагу.

 
Все эти понедельники, пятницы, – серенькие дни, —
Я в выдумки одела пестро,
Повесила разноцветные фонарики, – китайские огни, —
Смотрю на этот праздник и улыбаюсь хитро.
Мне нравится гулять по аллейке причуды,
Опьяняться запахом цветов, которых нет,
Забыть все имена, который час, сколько кому лет, —
И ждать чуда.
 

Но чуда нет. Жизнь расколдована. Она не синтез больше, а анализ. И поэт, лишенный чудес и сказок, играет в колдовство. Вообразим, что все, сущее вокруг нас, не люди, не дома, не тротуары, не пшюты, не проститутки, не городовые – а кубики:

 
Они – живые игрушки.
На лбу у них смешные чубики,
Они наряжаются в тряпочки, любят погремушки.
И в жизнь играют, как в кубики.
 

Итак, я начинаю: колдую, творю симуляцию чудес, которых нет. Это очень просто: надо сложить кубики без всякого порядку, не по картинке. И получается такая забавная штука:

 
…вместо головы – капуста,
У барышни – лисий хвост,
Там, где был жених с бокалом и говорил тост,—
Совсем пусто,
На клумбе растут сапоги и ботинки —
Вообще – ерунда.
 

Поэт города хочет любить. Но и любовь его выдуманная, не настоящая, как на сцене играют актеры любовь.

 
Давай сочиним любовь из флирта!
Давай увенчаем приключенье —
Наденем на него – без строгого значенья —
Венок из мирта.
Хотите – дружбой назовем любви капризы?
Хотите – мы любовью дружбу назовем?
На конкурсе изломов мы ли не возьмем
Любого приза?!
 

Все изломано в поэте города, все условно. В душе его, капризной, как жизнь большого города, надорванной и истеричной, торопливой и мятущейся, вмещается все:

 
…Все говорили: «Она такая»,
Какая?
Кто может сказать – чистая она или грязная?
Она – разная.
И кто виноват в том,
Что нельзя всего найти в одном?
 

Поэт мишурных выдумок и городской прозы-действительности тоскует по «широкошумным дубравам». И страшно поэту сознание, что:

 
Мишурной цепи этой я звено,
Я – луч искусственного блеска.
 

И «луч искусственного блеска» прядет без конца нить обманов, лучистых и красивых:

 
Вчера ночью подбежал к чернильнице флакон,
Он облил ее духами,
Он обнимал ее прозрачными руками
И столько нежных слов сказал ей он.
А она отрицательно головой качала
И молчала —
Она любила костяную вставочку с золотым пером.
Флакон утешала бутылочка, в которой бром,
Смеялись подсвечники, что было сил,
А пудреница сплетню плела.
Флакон подбежал к краю стола,
V фарфоровой кошечки носик отбил,
Пресс-папье расцарапал
И бросился на пол.
Кошечка потерлась об чернильницу льстиво
И скатала: «Разбился? Не жалей.
Он был такой некрасивый».
 

Не так, как бывает. Оригинально и ново. Среди реальных фактов и реальных вещей сплетена сказка. А автор этой сказки, такой капризный, с истерическим надрывом городской человек. Он ищет красоты там, где ее нет, и сказок просит у строгих фактов. Но:

 
Девочка никогда не получит за диктовку пять —
Она слишком любит букву «Ћ».
Маленькая, примирись с двойкой,
Но во вкусах будь стойкой:
Пиши «зеленая ћль»
И «налћтћла мћтћль».
Нет лучше мотива,
Чем – «это красиво».
 

«Это красиво», вопреки логике и привычным понятиям, – мотив творчества тонкой, капризной музы одаренной поэтессы города Лидии Лесной. И, право, хочется дать ей тот же совет, который она дает девочке, полюбившей «Ћ» за красоту:

 
…Примирись с двойкой,
Но во вкусах будь стойкой.
 

Я. ЯКОВЛЕВ. «Журнал журналов». 1915, № 25.