Текст книги "Порхающая душа"

Автор книги: Лидия Лесная

 
Как хорошо в день серый и дождливый
На столик высыпать костяшки домино,
Не слыша за игрой уютно-молчаливой,
Как ветер треплет на балконе полотно.
Как хорошо у яркого камина
С утра весь день перевернуть вверх дном
И, штору опустив над плачущим окном,
Пить кюрасо и чистить апельсины.
Как хорошо до вечера лениться
И, толстой «Нивы» за восьмидесятый год
Читая желтые и мятые страницы, —
Весь день с утра вертеть наоборот.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 24.

 
Надо сломать водосточные трубы
И сделать из них барабаны.
Ангелы, у всех небесных кубов
Откройте медные краны!
Облачных гроздий целебные соки,
Услышьте барабанный зов, —
Пусть хлещут, и свищут, и бурлят потоки,
Пусть купаются стены домов.
Надо сорвать железные крыши
И рассыпать по улицам гром.
Те, кто внутри, проснутся, услышат
И подумают, что рушится дом.
Надо окна раскрыть и вырвать рамы —
Пусть бьет холодный душ, —
Пусть возникают невоплощенные храмы
Для воплощенных душ.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 25.

 
Неизвестно, чем она была до сих пор,
Но теперь она – героиня, потому что ее муж – антрепренер.
Жалуясь второму простаку
На тоску,
Она томно падает поперек дивана
И стонет: «Голубчик, достаньте мне где-нибудь Гюго де Монпасана».
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 27.

 
Дышит горячими смолами сосновый лес.
Мы на теннисе тренируемся вдвоем.
Он просит меня все о том же и умоляет ответить «yes».
Я бросаю ракетку и ухожу в дом.
Потом – темнеет ясность небес.
Мне страшно в лесу, когда темно,
И я говорю: «Ну, хорошо, теперь – yes»,
А он отвечает: «О, miss, теперь – no».
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 30.

 
Хорошо, я буду говорить, а вы молчите.
Ваши волосы и струны вашего молчания —
Это будут нити,
Из которых я сотку повесть без названия.
У вас красивый взгляд —
Вы смотрите так, будто перед вами висят
Давно надоевшие картины,
Но вы их любите… нет, вы… вы привыкли.
И вы вся такая – будто ветки ивы – длинные-длинные —
Над широкой, небыстрой рекой поникли.
А когда сумерки набрасывают серое манто
На ваши усталые плечи,
А я зажигаю на камине свечи,
То, похоже, будто… нет, не то… я говорю не то.
Я обещал не говорить о вас, рассказать о новом,
Но вы подарили мне ваше молчание, а я потерял дар слова.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 33.

 
Красное, синее, зеленое!
Зеленое, синее, красное!
Кубарем лечу по уклону, —
Опасно – так опасно.
Ничего не боюсь – я смелая, —
Верчусь в жизненной гуще.
Зеленое, синее, белое!
Берегитесь, мимо идущие!
В вихре – все многоцветно,
Все обманно сверкает —
И я рада, что не сразу заметно,
Кто я такая.
Кубарем лечу по уклону, —
Опасно – так опасно.
Красное, синее, зеленое!
Зеленое, синее, красное!
 

 
Что это – каприз? Не надо быть гордой.
Ну дайте мне вашу перчатку —
такую теплую и душистую.
Мне кажется, что я лист,
Закруженный ост-нордом,
Когда вы смотрите своими синими иголками
Прямо в мои мысли.
Влюбленные в вас бесчисленны —
Что я? Хотите, я застрелюсь из двустволки
Или из пушки – из чего прикажете?
Ах, как вам скучно со мной.
Вам надоело веретено шутовской пряжи,
А я тку мой ковер для вас одной.
Неужели вы бы не улыбнулись даже,
Если бы я умер? А если бы умер другой?
Ну хорошо, не надо, возьмите свою перчатку.
И какая же вы аристократка —
Вы едите с ножа…
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 38.

 
Вы боитесь? Вы правы. Я могу сломать ваши пальчики.
Я – косолапый медведь, а вы – кружевная.
Ваши губы – медовый цветок, ликерный бокальчик,
А я – косолапый, я знаю.
Что же делать? Я люблю ваши руки, глаза и улыбку, и рот.
Что же делать медведю? Он любит мед.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 39.

 
Ветер смахнул остаток пудры,
И я стала такой, как есть.
Он поступил очень смело и мудро,
И в том, что он сделал, была умная лесть.
Он хотел сказать, что я лучше грима,
Лучше той, которой кажусь.
Но что мне в том, если все идут мимо,
И такая, как есть, я никому не гожусь.
Ветер, голубчик, не хочу я быть мудрой,
На земле ум тяжел для хрупких плеч.
Здесь сердце любимого легче увлечь
Не тонким умом, а тонкой пудрой.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 40.

 
Полоски серого бисера
От неба к земле.
Небо белое – иссера,
И в этой жемчужной мгле
Ваши губы, моя дорогая,
Так строги, так холодны – и вы такая чужая…
Меня пугает
Этот бисерный день. Чьим-то слезам подражая,
Слезы дождя вас просят о счастье.
Но вы – вы не здесь, вы – в отлете,
Вы – будто корабль, чьи снасти
Готовы отдаться бурям;
Вы несете
В душе жажду победы над силой,
Как узник, узнавший решетки тюрем.
И я, приникая к руке,
Которая никогда ни о чем не просила,
Которая в одной короткой строке
Умеет сказать все поэмы,
Забываю о том, кто мы, где мы —
И знаю одно: я люблю вас.
Пусть по серебряным лужам
Скачут горсти жемчужин,
Пусть день осенний не весел,
Пусть бисерный полог солнце навек занавесил,
Что мне солнце?.. И кто в мире мне нужен?..
Я люблю вас. Я люблю вас, царица жемчужин.
 

 
Каждый день получает надушенные записки.
Всегда его ждут на какое-то свидание.
К нему ходят дамы, барышни, гимназистки.
Из уборной часто доносится чье-то «заглушенное рыдание».
На письма он никогда не отвечает —
Лень купить хороший письмовник,
На свидания ходит, но сам их не назначает.
Он – первый любовник.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 41.

 
Человек, если в тебе горит золотой огонек,
Я не замечаю запаха твоих смазных сапог.
Но если огонька в тебе нет,
Будь, по крайней мере, хорошо одет.
 

 
«Жалко» – о двух концах палка:
Светлеет
Тот, кто жалеет,
Но темнеет печаль
У того, кого жаль.
 

 
Что делать в нашем театре гению,
Если нос у него похож на картофель?
Сегодняшнему дню нужны: самомнение,
Пустая голова и римский профиль.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 43.

 
Даже фарфоровый китаец заплакал на камине —
Так мучительно рассказывала скрипка о своей тоске…
Его взгляд был как халат китайца – темно-синий,
А на нежном и совсем молодом еще виске —
Первый иней.
В красный шелк футляра
Легли – скрипка и рядом с ней смычок,
Как в могилу верная супружеская пара.
Он коснулся пальцами бледных щек,
Сел в низкое кресло – и молчал.
Звенели ложечки. Все пили чай.
Говорили о Государственной Думе, о пароходе «Меркурий»…
А китаец узенькие глазки жмурил
И головой качал.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 44.

 
Он был в первый раз у меня в уборной,
Принес туберозы и пьяные вишни.
Суфлер сказал зло: «Я здесь, кажется, лишний»,
И пошел сплетничать – небритый, черный.
Мы знали без суфлера хорошо наши роли:
Он был так нежен. Я так покорна,
А пьяные вишни – сладки, сладки до боли.
И пахло туберозами в маленькой уборной.
 

 
Мне странно видеть вас в уборной,
Вас, грустный принц, вас, нежный скальд.
Виолончели томный альт
Поет в оркестре вальс минорный,
А вы молчите осторожно —
Вам незнаком кулисный тон.
Все невозможное – возможно
Здесь, где вся жизнь – обманный сон.
Но вы не верите кулисам,
Вы – милый северный медведь.
Когда приходите к актрисам,
Надо сметь!
 

 
У меня в комнате появилась муха,
И на душе стало сразу светлее и тише.
<………………………………………….>
И думаю, что сегодня – день Святого Духа,
Что везде – березки с клейкими листочками,
Пахнут улицы теплым дождем, землей, почками…
Жужжит, сладкой музыкой лаская ухо,
Милая, случайная, зимняя муха.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 46.

 
Мне легко за соболью шубку
Тебе заплатить любовью.
У тебя такие нежные губки
И такие капризные брови.
А если бы ты был рожа,
Похож на козла или жабу,
Моя любовь была бы —
Вдвое дороже!
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 48.

 
Я – взрослая, и мне все-все можно:
Съесть сразу десяток пирожных,
Сколько угодно гулять.
Так скучно самой себе все позволять.
Я пилюли мои золочу —
И делаю то, чего не хочу.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 49.

 
Малютка, ваши руки вымыты духами,
И тонки кружева нарядного белья,
Но кто такая вы, вы сами,
И что такое ваше – я?
Вас нет.
Есть туалет,
Есть ручки смуглые,
Согретые мехами,
Есть золото волос и скользкий блеск чулок.
Но почему о вас, пушистый мой зверек,
Так хочется мне говорить стихами?
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 50.

 
Елочки нет.
Нас было двое,
Она была третья,
Исполняя завет,
Душистую хвою
Опутали сетью
Серебряных нитей,
Одели в орехи.
Ах!.. Снежинки, звените
О растаявшем смехе —
Елочки нет.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 52.

 
Ты думаешь, соленое вино вкуснее?
Зачем твои глаза роняют в мой бокал
Прозрачную росу твоей печали?
И для того ль мы долго так молчали,
Чтоб ты слезами мне молчанье рассказал?
Я не хочу быть грустной, не умею.
Ты любишь боль, ты любишь радость боли,
Так пей свое соленое вино один,
А я смеюсь, как мак в зеленом поле,
Я пью вино, сладчайшее из вин.
 

 
Разум и вера играют в горелки —
Разум ловит, а вера горит.
Разум ушибся о камень трюка.
К нему в сиделки
Пришла наука
И говорит:
– Играйте в горелки.
Играют в горелки.
Разум ловит, повинуясь сиделке,
А вера? – Вера горит.
– Горю, горю ясно!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 1.

 
Голубчик, я вам нравлюсь в костюме Пьеретты?
Скажите, я нравлюсь вам?
Но что это на плече у меня? Что это?
Ай-ай-ай! Это – шрам!
Этот красный рубец на бледной коже —
Поцелуй вашего злого хлыста
Ну так что же?
Зато душой я чиста!
 

 
От вас сегодня пахнет снегом
И терпким запахом дохи.
Вам так к лицу: Архангельск, Кемь, Онега,
Как мне к лицу мои духи.
Мне в ваших розвальнях тепло, как в колыбели,
И в вашей шубе, как в гнезде.
Своей и вашей верю я звезде.
И с вами я люблю мохнатые метели, —
С вами!..
Серебряными кружевами
Качают ели.
Я вижу лес в гирляндах бус зеленых, золотых,
Я вижу звездный сон. А вы? А ты?
А ты, мой самоед, а ты, мой снежный мельник,
Царь ледяной, мой белый царь-Мороз?
Ты чувствуешь, что нам сочельник
Счастливый Новый год принес,
Принес нам радость быть вдвоем, быть вместе?
Ты хочешь до зари пить вьюжное вино из белых кубков ласковой метели,
Смотреть, как лепестки стеклянных белых роз
В медвежью полость налетели?
Ты хочешь пить Снегуркину любовь,
Взметнувшую ее сегодня в первый раз?
Красавец Новый год, алмазный хмель для нас, —
Алмазный хмель готовь!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 7.

 
Персидский ковер у вас на стене
Зовет к мечтам о пышном Востоке.
Ярких узоров затейные строки
Звучат только мне.
Рассказали о кофе, пряном и пьяном,
О желтом изюме на пестром блюдце…
В углу вашего низкого и широкого дивана
Я хотела бы заснуть и ночью проснуться.
Тогда б я, наверное, услыхала,
Как звенят ожерелья смуглых гурий,
Как шелестят и веют их опахала
Вокруг вас, лежащего на тигровой шкуре.
В чудесный узор ковровой пряжи
Вплелись ваших снов златозвонные нити,
И ваш ковер обо всем мне расскажет,
Даже о том, о чем вы молчите.
 

 
Будничная улица. Серый дом.
Прихожу и получаю деньги за работу.
А я хотела бы, чтоб ночью у волшебного грота
Золото дарил мне старый гном.
Или вдруг – таинственный сад…
Зарыт клад…
Мы с гномом заступ берем
И с потайным фонарем
Рыщем, роем – и находим золота груды,
Яхонты, опалы, изумруды!..
На заре я прощаюсь с гномом старым —
И с тех пор все стихи печатаю даром.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 8.

 
Мелькает профиль петиметра
Среди боскетов и куртин.
Ах, милый дерзкий либертин,
Обманней грез, неверней ветра!
Меня ли он, другую ль ждет
Там, у подножья стройной вазы?
Увы! Мой нежный алый рот
Не целовал его ни разу!..
«Ма chere, tenez vous, done, droite!»
О, как мне скучны наставленья,
Когда весеннее томленье
Мечты уносит в Летний сад.
<………………………………..>
Ворчит урод в чепце из фетра.
А там – фонтан, а там – Амур
И тонкий профиль петиметра!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 9.

 
Зеленый абажур топил в прозрачных водах
Ту комнату, где были вы и я,
И муфта серая моя
У вас в руках казалась горстью мха,
И вы смеялись над капризной модой,
Которая творит причудные меха.
Зеленый абажур зажег у вас в глазах
Два изумруда, будто две лампадки.
Я знала, что гасить их мне нельзя,
Что надо верить неразгаданной загадке.
Нам не хотелось говорить о том,
О чем молчать так было сладко,
О чем мерцали тихие лампадки, —
И мы молчали. Но потом —
На серой муфте, как на ласковой подушке,
Твоя рука рассыпала шелка моих кудрей,
И ты просил: «Ласкай меня, согрей», —
И я рубином жгла опаловые ушки.
Я погасила тихие лампадки,
И розу красную зажгла,
И разгадала
Алая
Кощунственная мгла —
Все загадки.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 10.

 
Из громко и властно зовущих плакатов
Ко мне не проник еще ни один.
Сквозь желтое кружево тяжелых гардин
Свет в комнату льется, спокоен и матов.
Как прежде, пахнут белые тюльпаны
Влажно и пьяно.
Как прежде, плюшевы шаги на ковре.
Молчат на стене Чехов и Достоевский.
И мне все равно, что весна на дворе
И что шумно и людно на Невском.
Что мне в том: зима или лето?
В моем кабинете столько уюта.
Мой кабинет – пароходная каюта,
В которой я – пассажир без билета.
Я никакого лозунга не провозгласила
И по-прежнему люблю дорогие обновки,
А так как в наше время большинство – это сила,
Я знаю – меня высадят на первой остановке.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 16.

 
Пахнет влагой. Дует морянка.
Полусветло над заливом.
Прячутся мысли пугливо,
Не хочется думать о строчках, о гранках,
Хочется быть счастливой.
Пахнет морем и теплой ночью.
На ваших губах умирает слово.
Нет ничего – ни грубого, ни злого,
Нет чернил, нет строчек,
Есть мы – и ничего другого.
Не уходите. Завтра будет уныло,
Завтра уже не наше.
Я знаю, мятежное вас пленило,
Я знаю, ждет вас алая чаша,
И, темные фиалки нежно целуя,
Я без тоски смотрю, мой милый друг,
Как пальцы ваших тонких рук
Сжимают сталь, холодную и злую.
Не уходите! Завтра разорвет
Моей любви ненужное плененье,
И жизни пламенный водоворот
Умчит вас от блаженной лени,
От радости непрозвучавших слов,
Чью музыку еще вчера любить могли вы.
Не уходите! Сказочный улов
Готовит нам дно Финского залива.
Но нет, не мне, усталой,
Сковать нетленное звено:
Над вами луч змеится алый,
Вас ждет нездешнее вино,
Вина земли – вам мало.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 18.

 
Вам платья не надо,
Наяда,
В платье вы старше, в платье вы строже.
Вам быть одетой, – безумье!
А в купальном костюме
Вы так похожи
На душистый горошек, на чайную розу,
И стрекозы
Ошибкой ваши плечи ласкают,
И капли влаги соленой
Стекают С плеч,
Как роса с травки зеленой.
Мне тогда хочется лечь
У ног ваших прямо в песок
И пить этот сок,
Этот мед вашей розовой кожи.
Наяда, вы были в воде на гроздь хмелевую похожи,
На пышную гроздь зеленого хмеля.
Искры солнца дрожали и млели
На вашем оросненном теле,
На ваших влажных губках.
А теперь на вас туфли, юбка,
Они скрыли капризы ножек,
И теперь на душистый горошек,
Наяда, вы не похожи.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 27.

 
Заставь меня перед тобой склонить колени,
Не проси, не умоляй – прикажи!
Я устала от хитросплетений Лжи,
От всего, что слабо, двоедушно,
От всего, что блуд и ложь.
Я хочу шири воздушной,
Полей, где овес и рожь,
Крепкого запаха светлой березы
И сосновых желтых смол,
Я хочу, чтоб пылали синие грозы
И папоротник огнями цвел.
Пусть пляшут кудри твоей головки,
Мятежница – дерзающей будь,
Тебе не к лицу наши женские уловки —
Все «еле-еле» и «чуть-чуть».
Говори со мной, как подобает Великой,
Которую венчала гроза.
На тебе венок из васильков и повилики, —
Но молнии пусть горят в глазах!
Я устала от малодушия и сладкой лени,
От хитросплетений лжи,
Заставь меня склонить пред тобой колени,
Но не проси, а прикажи.
 

 
Мимо идущих наготой не тревожу —
Я слишком прекрасна нагая.
Как персик, душиста и бархатна кожа:
Ее нежность почти пугает.
Солнце меня поцелуями мучит,
Оставаясь всегда далеким:
Ни один солнечный лучик
Еще не застрял в осоке.
Море меня равнодушно ласкает
Зеленой пеной залива:
Оно знает, что я такая,
Что от ласки не стану счастливой.
Я люблю только то, что уходит,
То, что моим не будет, —
Потому я чужая людям,
Их плену и их свободе.
Я люблю то, что недостижимо,
То, рядом с чем я – соринка,
А эти – идущие мимо, —
Покупатели женщин рынка, —
Для них я – белая орхидея,
Которая выросла вдруг на пляже,
О которой они мечтать не смеют
Даже.
Они умоляют, просят…
Кто из них скажет «нет» – прекрасной?
Солнце тонет. Пахнет смолами сосен.
От заката вода стала красной.
На мое песчаное ложе
Пена, журча, набегает,
Но ее нагота моя не тревожит:
Я слишком чиста нагая.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 28.

 
Тюль фиолетовый твои глаза укрыл,
Вуаль тебя немного старит.
На черном кружеве перил
Горит закат багряной ярью;
Нева печальна и строга,
Лед Ладоги почуяв близкий.
Как у гаремной одалиски,
Хрупка, сильна твоя нога.
Гранит, – и ты. Ты, – и туманы.
Нет ни толпы, ни грубых слов.
И синих теней изваяны
Виденья
Тихих островов.
<…………………………..
……………………………>
Ты – и гранит. И я с тобой.
Как прежде Петербург наш матов.
Кто смеет оскорбить стрельбой
Больную грусть его закатов?
Как прежде призрачен и горд,
Как прежде царствен без короны.
На голых тополях вороны
Берут задумчивый аккорд.
Как прежде… Травы в брызгах мелких
Холодных, сумеречных рос.
Как прежде… Но зачем на Стрелке
Мальчишка с пачкой папирос?!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 33.

 
Опустелый теннис. Мокрые наседки.
В желтых иглах сосен
Все дорожки парка.
Разве было лето? Разве было жарко?
Разве были встречи в розовой беседке?
Осень.
Хочется глициний, миндаля, магнолий,
Ароматов сладких, знойных, небывалых.
Я от зим и осеней устала,
Я больна от мух, от комаров, от моли…
Где весна не вянет?
Где венчанный солнцем Пан не умирает?
Я тоскую по Великом Пане,
По земном, греховном, но чудесном рае.
Я хочу луны, такой простой и старой,
Бледных дам в душистых кружевах старинных,
Удали, вина и песен под гитару,
Бабушкиных сказок у камина.
Пусть я буду в локонах и в шубке,
Пусть меня увозит леший дед
В золотой карете из скорлупки, —
Пусть мне будет восемь лет!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 37.

 
Я не хочу, чтоб солнце красным называлось,
Я разлюбила красное вино;
Ты сделал, март, общедоступной алость,
Общедоступное любить мне не дано.
Мой дух устал. Мне хочется покоя,
Камина, кофе, старых книг,
Мне хочется стать прежнею, такою,
Какой февраль меня застиг.
Мне хочется любить березовые почки,
Смолу сосны и моря влажный шум,
Писать свои изломанные строчки
И знать, что в голове моей – мой, а не общий ум.
Мой дух устал от грома барабанов,
Мне петь о бурях не дано,
И, если петь о них теперь заведено, —
Я петь надолго перестану.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 39.

 
Серьезный гусь стоит на берегу.
Там дальше, на лугу – две желтые коровы.
Какой сегодня день – холодный и здоровый,
Похож на яблоко в снегу.
Как будто радость льется из хрустальной лейки —
Такая нежность и такая тишь,
И вихрем хочется промчаться по аллейке:
А вдруг, – взлетишь!
Плывут по воздуху оранжевые листья
И кроют землю золотом сухим,
Горят рябин коралловые кисти
И дятел – этот старый мистик —
Считает на сосне мои грехи.
Их много: тридцать, сорок, сто.
Исаакий, сияя золотым крестом,
Мне шлет прощенье.
И кажется, что в этот день осенний,
Который так похож на яблоко в снегу,
И кажется, что в этот день, – такой холодный, чистый,
Одетый в пламенные листья, —
Я душу светлой сберегу.
Меня простит и этот гусь серьезный,
Простят коровы на лугу,
И я прямехонько на небо прибегу,
И улыбнутся мне – березы.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 40.

 
Мне мил он тем, что он какой-то отдаленный,
Как будто среди нас его забыл шестидесятый год.
К нему идут беседки и колонны,
<……………………………………………………….>
Я нарядила бы его в жабо из белых кружев,
Вербеной надушила бы платок,
Я посадила бы его в рыдван – такой тяжелый, неуклюжий,
Борзую положила бы у ног
И отвезла в прадедово именье,
Где все полы от ветхости скрипят,
Угольные диваны призывают к лени
И вниз к реке сбегает яблоневый сад.
Ах, вместе с ним в минувшее столетье
Нырнуть и задышать вербеной прежних лет,
Когда свистали кровожадно плети
И был амурами украшен туалет.
 

 
Новой книги аромат вам знаком?
Этот пряный запах загадки?
Вы похожи на такой неразрезанный том,
Взятый с полки украдкой.
В день осенний, ложась на широкий диван,
Я люблю гладким ножиком кости слоновой
Открывать пути мысли новой,
Проникать в глубину новых стран.
В день осенний, холодный и мглистый,
Вас хотелось бы мне прочитать, будто книгу.
Узнать ее тайны, интригу…
Но, – увы! – ваше сердце не лист!
А я не хочу положить вас на дальнюю полку,
Мне хочется знать: вы какой?
Дождь. Елка
Стучится в окно костлявой рукой
В зеленых иголках.
Шумит в голове. От дождя? От вина?
Как хорошо, что так длинна
Ночь осенняя:
Я по складам, не спеша, читаю в вас нежные строки,
И мне так нравятся эти уроки
Чтения!
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 42.

 
Люди все раздавлены, изломаны, смяты,
Все – иди крикуны или тусклые нытики.
Елочный дед из серебряной ваты,
Один ты не знаешь никакой политики.
Что тебе декреты, выборы, плакаты?
Что тебе Даны, Черновы и Брешки?
Миленький мой дед из серебряной ваты,
Твой мир – бусы и золотые орешки.
Я люблю твои валенки и мохнатые рукавицы,
Твою белую бороду и красный нос,
И я знаю: в сочельник мне приснится,
Что ты мне чудесные игрушки принес.
Я выстрелю громко из большой хлопушки
И надену голубую бумажную каску.
Что нам, милый старенький, пулеметы и пушки?
Наша жизнь – это тихая рождественская сказка.
Как мне умильно, светло и свято,
Когда в зеленых пахучих ветках
Уютно мерцает серебряная вата —
Твой полушубок, святочный дедка.
 

«Новый Сатирикон». 1917, № 45.