Текст книги "Порхающая душа"

Автор книги: Лидия Лесная

 
Что может быть бесполезней,
Как дарить рабу царство?
От рабской болезни
Не поможет это лекарство.
_________________________________
 
 
Однажды в весеннее время,
Когда и воробей казался павлином,
Когда солнце издевалось над всеми,
Выдавая за золото глину,
Когда разные зайцы и утки,
Даже те были коронованы маем,
И короткими им казались сутки, —
В чем мы их очень хорошо понимаем,
В такой месяц весенний
Случилось некое чудо,
Которое вызвало обмен мнений
И, конечно, женские пересуды…
В саду стоял маленький домик
И у него было три окошка,
И жила в доме она, и кроме
Нее жила кошка.
Был час лунной ночи,
Когда засыпают птицы,
Когда ставят столько многоточий
Полуопущенные ресницы.
Когда в голосе дрожат струны,
А на глазах слезы,
Когда золотые руна
Висят на каждой березе.
Спала сирень белая,
Дремала на балконе кошка,
А она во тьму глядела,
Сидя у открытого окошка,
Глядела в глубь сада,
Где было темно и влажно,
И за чьей высокой оградой
Было весьма и весьма неважно, —
Скучно, пыльно, убого, —
Был город, людьми набитый,
Так называемый – уголок, богом
Позабытый.
И была «она» в этом месте
Как некая редкая орхидея,
Не было никого прелестней,
Никто не сравнился бы с нею.
Но в дни, когда даже турухтаны
Летают под облаками в короне,
Я ли упрекать ее стану
За то, что в общем законе
И ей захотелось быть строчкой,
Захотелось быть не одной, а в паре
И в сладком бездумном угаре
Над «и» поставить точку.
Итак, она сидела
И смотрела в темный сад
И не было ей никакого дела
До того, что о ней говорят.
Она чего-то ожидала
И, несомненно, надеялась на что-то,
Хотя надежды было очень мало
В тине провинциального болота.
Луна. Сирень. Лягушки.
Где-то вальс «Осенний сон».
Вдруг она настораживает ушки:
– Кто идет по саду? Он!..
Ах, как бьется бедное сердце…
Кто идет по темному саду?
Захлопнулись садовые дверцы…
Желанный, не иди, не надо!
Я чувствую смертельный холод,
Дрожат мои колени…
Арфы, гитары, виолы
Поют о сладости преступлений…
Остановись, пока не поздно,
Раб, вспомни – я царица,
Я в этой ночи звездной
Маем коронованная птица.
А ты? Кто ты? Ворон? Орел?
Не урони в грязь корону!
Приди… О, зачем ты пришел?
Он сказал: – Я тебя не трону.
Он медленно шел по песку,
И хрустел песок под ногами, —
Он нес свою тоску
«Коронованной» даме.
И он приблизился к ней,
И поцеловал край платья, —
И было стыдно даже луне
От этого неполного объятья.
И потом он ушел обратно
И бережно унес тайну.
Это все было так невероятно
И казалось до того необычайным,
Что даже луна покраснела
От стыда за некоронованного турухтана,
И было ее лунное тело
В темном небе как рана.
Скажу коротко: госпожа
Чудесной пушистой кошки
Пошла, от гнева дрожа,
По песчаной влажной дорожке,
И поглотили ароматы ночи
Шелест легкого, как пена, платья…
И рассыпались жемчуга многоточий
В чьих-то слишком полных объятьях.
Был ли это армейский поручик
Или ее прихода дьякон?..
Кого весна коронует лучше?
Всех одинаково.
___________________________________
 
 
И вот теперь задача:
Кто получил царство,
И что это такое значит —
Принять бесполезное лекарство?
 

I

 
На рассвете с ружьем по болотам бродила,
Стреляла уток, о бекасах мечтала,
И каждый неподстреленный ей казался милым,
А подстреленных ей все казалось мало.
В ту весну все птицы, которые прилетели,
Были ее внимания и выстрела достойны, —
Охотничий ли дух жил в ее теле,
Или просто наскучили светские войны,
Стало ли ее сердце вдруг жестоко
И до крови и трепета смерти жадно,
Или пресытила сладость виноградного сока
И надоело быть куколкой всегда нарядной, —
Кто разберется в этих экивоках,
В лабиринтах причудливых Евина духа?
Если она стала вдруг жестокой,
Значит, укусила ее жестокости муха.
Будем так думать, чтоб с пути не сбиться
И не умолять Ариадну о путеводной нити.
Итак, все мечты ее в ту пору – о птицах,
И полная отставка любовной свите.
Только паж был оставлен при ее особе, —
Уж очень он был тих, и робок, и нежен, —
В радости ли, в горе или в крайней злобе,
А возврат к пажу все неизбежен.
 

II

 
Побродив по болотам до солнечного восхода,
Утомившись до сладкой боли в коленях,
Возвращалась домой эта дочь Нимврода
И весь день проводила в блаженной лени.
Подвесив гамак к двум старым вязам,
Качалась тихонько, в траву бросив книжку,
И, целясь в облако правым глазом,
Думала: сбила бы, да высоко слишком. —
И пока ветерок, шелестя, читал Блока,
Который лежал на траве вниз обложкой,
Она, опершись головой на локоть,
Ела землянику круглой ложкой.
Вечерняя заря опять наряжала
Ее в сапоги и в охотничье кепи,
И встречная баба усмешкой провожала
Охотницу, быстро уходящую в степи.
Но как ни полна была всегда ее сетка,
А сердце успокоить все было нечем.
Так хочется чего-нибудь, что очень редко:
– Вот если бы орел… Или вот если бы – кречет!
Сказала – и сердце тревогу забило:
Кречет! С глазами, безмолвными, как омут…
Все ей не нужно, все надоело,
И в степи нехорошо и еще хуже дома.
Ночью зажигает у зеркала свечи,
Лежит на ковре, и без сна ей снится —
Белый, нарядный, сверкающий кречет
С глазами молчальника чудесная птица.
Всех ласточек, жадная, умоляла помочь ей,
Просила, скорбная от тоски и томленья,
Кречета вызвать из страны полночной,
И молилась об этом, падая на колени.
Весну сменило грозовое лето.
За летом настала оранжевая осень.
Но не видят больше охотницу рассветы,
Не слышат ее выстрелов верхушки сосен.
Ей все не мило, все надоело, —
(Дрожит пажье сердце, как хвост овечий!) —
– Кречет, как сон невинности белый,
Где ты, мой гордый, ясный кречет?
 

III

 
И однажды, как часто бывает на свете,
Нелепая жажда нашла утоленье:
Суровой и вьюжной зимы в расцвете
Увидела она лучезарное явленье.
Вызванный силой тоски необоримой,
Он прилетел, вождь ее сновидений,
И пронесся на пышных крыльях мимо
Белой, пушистой, мягкой тенью.
– Он здесь! И мигом за спиной двустволка,
И бредет паж за нею следом —
Туда, туда, к соснам и елкам,
Туда, где ждет ее победа.
 

IV

 
Струятся мягко снежные хлопья,
Устилают землю медвежьими коврами.
Охотница в жадности радость топит.
Победа близко, кречет не за горами.
Сосны – в снегу, от солнца красном.
Прыгают по веткам серебряные белки.
Дочь Нимврода и Евы в упоении властном
Слепа ко всему – все ничтожны, все мелки,
Все – жалкие зверушки, пока он таится.
Его еще нет, он где-то в сугробах…
– Ах, белая, гордая, невиданная птица,
Будь моей… и я буду твоей… «до гроба!»
Только подумала, – а кречет на ветке
Сидит, как в белом наряде витязь.
Глаза у охотницы смехом заблестели:
– Паж, стреляйте! Или вы боитесь? —
Паж онемел. Так ждать – и что же?
Так легко другому отдать добычу.
Или она ждет, что к ногам ее сложит
Кречет сам свой скипетр птичий?
Она говорит: – Вот он, гордый кречет!
Прилетел – и сидит. Глядит – и млеет.
Давайте, сыграем в чет и нечет,
Кто из нас раньше свернет ему шею!..
И выстрелил паж. И упал кречет.
И приняла его кровь земля чужая.
И сказал перед смертью:
– Я так ждал нашей встречи…
Женщина… я тебя… не уважаю.
 

 
Это очень простая, обыкновенная история.
И нет в ней никаких великих идей.
Но когда в тоске или в горе я,
Я ухожу подальше от домов и людей
И читаю эту смешную короткую повесть,
Которая как наша луна стара,
И тогда понимаю, что правда, совесть —
Людьми придуманная игра.
 

I

 
У окна сидела девушка, пряла белую пряжу,
И мысли ее были замкнуты в тесный круг:
Будет ли день, когда ей кто-нибудь скажет —
– Здравствуй, мой единственный, верный друг.
Она была одинока, как сосна на опушке,
Вокруг которой выжжена даже трава.
У нее были пяльцы и другие игрушки,
И сердце, в котором жили высокие слова.
От высоких слов до высокого дела
Не так уж близко, как известно нам,
Но подвига она искала и жертвы хотела,
И случай представился сам.
Однажды в одно из оконных стекол
Раздался короткий и тихий стук.
Это был он – желанный, сокол.
И он сказал ей: – Здравствуй, друг.
А после – исчез. Как не бывало.
Но память о нем осталась с ней,
И милое имя во снах оживало.
Так прошло много длинных дней.
И вот как-то подружка ей щебечет,
Что сокол в поисках девушки смелой,
У которой ясное сердце, не хрупкие плечи
И которая путь к нему найти бы сумела,
Которая не боялась бы ран и крови
И которой он мог бы многое доверить.
Если она примет ряд его условий,
Для нее широко открыты его двери.
Она знала, что к милому – одна дорога, —
Только низко согнувшись по ней можно пройти,
И знала, что таких было очень много,
Которые возвращались с половины пути.
Свод из густых и колючих веток
Стелется тяжко до самой земли
И тернистую дорогу закрывает от света,
Она знала, что змеи там ползти не могли.
Она знала, что раны покроют ноги,
Что плечи кровью зальются вдруг,
Она знала, что смерть там встречала многих,
Но знала: сокол – ее светлый друг.
Дружбе ли нежной бояться терний?
Бояться трудных и долгих путей?
Он поймет, что дружбы ее нет примерней,
Что она не боится ни ран, ни смертей.
 

II

 
Ночь. Луна в озере ртуть свою плавит
И плещет о лодку жидкий металл.
О светлой любви, о дружбе, о славе
Кто из нас ночью такой не мечтал?
Как факел, горит голова героини!
Идет бесстрашно к соколиным путям, —
Вот только круглое озеро минет —
И путь тернистый откроется там.
 

III

 
И вступила на путь. И долго томилась.
И, одетая ранами, как звездами ночь,
Просила создателя подарить ей милость —
Под крылом соколиным умереть ей помочь.
Еле живая доползла – и рада,
Говорит: – Я здесь, я – твой верный друг.
А он отвечает: – Мне друга не надо,
Я ищу девушку для домашних услуг.
 
 
________________________________________________
 
 
История эта чрезвычайно простая,
Но она ставит «высокое» в иронические кавычки,
Которые люди часто отметают:
Иные – по неразумию, иные – по привычке.
 

 
Если Вы соскучились по светлому взгляду
И по длинным тихим ресницам,
Пойдите подремать в тень вишневого сада
И все это Вам приснится.
 

I

 
Шла лесом девушка в красном платочке
И в сарафане из синего ситца.
И захотелось ей отдохнуть на кочке
И водицы свежей напиться.
Разве девушка на это не имеет права?
Сияющей девушке все можно,
Даже, если от кочки немного вправо
Живет некто слишком осторожный,
Даже, если этот некто курит трубку,
Сидя у себя на пороге,
И боится больше смерти слова «юбка»
И всякой человечьей тревоги,
Даже, если этот некто сам стал как кочка
Или как еж колючий, —
Все-таки, девушка в красном платочке,
Пусть это тебя не мучит.
Попей из синего озера водицы
И отдохни на кочке мшистой.
Можешь даже в улыбку нарядиться
И накормить его земляникой душистой.
Сначала он взглянет на тебя так строго
И скажет:
– Благодарю, ешьте сами.
Но знай, благословение вешнего бога
Живет надо всеми над нами,
И он попробует ягодок восемь,
Потом съест два десятка
И, хмуро глядя на верхушки сосен,
Бормотнет: – А сладко.
Девушка, стяни сарафан потуже,
Пусть сердце не слушает сказок, —
Сладко-то сладко, но пусть не закружит
Его хмурость твоих ясных глазок.
Еж-то он еж, но его иголки
Ежовых больней и колючей,
Давно не было дичи у его двустволки
И жаль упустить редкий случай.
Кочка-то он кочка, да на тебе не юбка,
А он не так уж боится сарафана,
И сегодня дымится его пенковая трубка
Что-то очень уж буйно и пьяно.
 

II

 
Дрожат листочки на старой осине,
Будто за ниточки подвешены.
Захотелось водицы испить синей
Старому хромому лешему.
И пошел он, леший, сильно хромая,
К озеру, что с хижиной радом,
И, как это часто бывает в мае,
Все понял с первого взгляда.
Он говорит:
– Я старый, я рыжий,
А он – гляди, как строен.
Сядь-ка, девушка, к нему поближе,
Погляди, как он устроен,
Посмотри, красавица, все ли у него на месте,
Горят ли в глазах золотые точки,
И побудь до полуночи с ним вместе,
Девушка в красном платочке.
 

III

 
Жарко девичьи губы дышат.
В корзинке не стало ягод.
Некто говорит:
– Сядь повыше,
Я к тебе на колени лягу.
Упала в траву пенковая трубка,
Корзинка покатилась туда же.
Сахар ли? Мед ли на ее губках?
Они слаще земляники даже.
 

IV

 
Наутро глядел он опять так строго,
Стрелял своих уток диких
И думал о том, что напрасно попробовал
Душистой лесной земляники.
 
 
_______________________________________
 
 
Если Вы соскучились по красном платочке
И сарафане из синего ситца,
Пойдите вздремнуть в бору на кочке —
И все это Вам приснится.
 

 
Он дрожал, он был как в бреду, как в угаре,
Он крикнул: «Молчи – я ударю!»
Женщина ничего не сказала,
Не шевельнулась даже,
Улыбкой ответила на угрозу.
А приколотая к корсажу
Чайная роза —
Увяла.
 

 
Любите меня, как любите переплет
Из белого шелка или серой кожи,
Пусть я буду вам дорога, как ваш кот,
Я не хочу быть дороже.
Ваша жизнь – из синей мозаики храм,
Но я не хочу быть в нем жрицей, – куда мне?
Я лучше могу молиться вам,
Если буду у входа серым камнем.
 

 
Слова мои были рассыпаны на панелях,
Висели на карнизах, на телефонных проводах,
Вместе с березами они зеленели,
Расцветали с фиалками, замерзали на льдах.
И было страшное и печальное что-то
В том, как я бросала их без меры и счета.
И только те, что тебе подарила,
Я от ночи и дня тайной укрыла.
Они были так тихи. Их было так мало.
И даже перо я потом сломала.
 

 
Поют цыгане.
Их дымные песни
Чудесней
Чем глаза у цыганки – той, крайней,
Той, что в оранжевой шали.
Поют цыгане.
Их песни смешали
Синий дым от сигар
С золотым от вина.
Ночь песней цыганской хмельна.
Я слушаю песню и вижу кого-то —
Бледного. В черном. Он стоит у колонны,
У плоской колонны без позолоты.
Я слушаю песню – для иных монотонную,
А мне говорящую о страстной боли,
О скованном сердце, о скованной воле
Того, кто стоит там, у колонны.
Он смотрит на даму.
Она в сером костюме, с гвоздикой в петлице,
И думает он: «Белого храма,
Древнего храма – жрица?..»
Я слушаю песню и вижу даму
С красной гвоздикой в петлице левой,
И думаю о том, что он – сын Адама,
А она – дочь соблазненной Евы.
Как он бледен, тот у колонны!
Он умрет, – он глубоко ранен, —
И никто не услышит даже стона
Поют цыгане.
 

 
Кажется, мысль ясная и простая:
Я здесь, а ты – в горах Алтая.
Я здесь – в этой старой знакомой квартире,
А ты – в Сибири.
Вот твой сеттер, рыжий и тощий,
Вот твои четки и кипарисовый крестик,
А тебя нет. Что может быть проще?
Ах, всего проще – быть нам вместе.
 

 
Ах, этот запах типографской краски,
Груды бумаги, пенье колес!
Здесь летают мысли, прыгают сказки.
Кто сюда музыку Феба принес?
Вот этот высокий, в черной рубашке,
Подпоясанный туго узким ремешком.
В этом мире ему ничего не страшно,
Ему все легко.
Они здесь колдуют, – кудесники, маги,
И покорен им черный, железный зверь.
В этих тихих ворохах говорящей бумаги
Я хочу свое раньше сменить на теперь.
 

 
Я мою пол – и током жаркой крови
Струится жизнь, толкая стенки вен.
О сладкое, блаженное здоровье!
Труда, враждебного мне, благодатный плен!
Апрельский день от вымытого пола
Меня зовет, как праздник золотой.
К воротнику фиалки приколола.
Живу – новорожденной и святой.
Уже давно покинули залив мы,
И я теперь забыла, что такое – мол,
И я теперь не знаю – радость рифмы
Дороже – или то, что чисто вымыт пол.
 

 
Золотую рыбу солнца поднял
Бирюзовым неводом рассвет.
А земля тревожная сегодня —
Ожидает бед.
В бирюзовом шелковом футляре
Зреет солнца теплый апельсин,
А на этом сером нашем шаре —
Сплин.
 

I

 
У дочери солнца вспорхнули ресницы,
И ливни лучей золотые зрачки
Брызнули в утро, пробуя слиться
С гаммами птичьими в ручейки.
У дочери солнца радость сегодня —
Не каждый ли день радостен ей,
Не каждый ли день у нее новогодний? —
У нее сегодня новый огненный змей.
И прямо с постели – розово-пенная —
Метнула ярого змея ввысь,
И он, как мысль долго пленная,
Ринулся в облако, нити оборвались,
Змей улетел. А она запела
О колючей радости частых утрат,
И была она, как ягода спелая,
Через край жизнью полная,
Как виноград.
 

II

 
Змей летел, глядя сверху на маленьких,
Полумертвых и скучных детей земли.
Муравьишки, одетые кто в туфли, кто в валенки, —
Что они в змее понять могли?
Но муравьишкам было так хмуро и гаденько,
Так трусливо, с оглядкой шли серые дни,
И так на всех Верочек были похожи все Наденьки,
Тесно сбитые в кучу все так были одни,
Что змей, показавшийся вдруг над городом,
Грянул, как взрыв в мертвой стране,
И вздернулись кверху мятые бороды,
Зарозовели щеки, отвыкшие краснеть.
Всем стало надо крылатого летчика
С капризным и умным, как жало, хвостом:
И тощим, и рыхлым, и круглым, как бочка,
И тем, кто ел гуся, и кто жил постом.
Но змей плясал танец задора и удали
Под музыку ветра живых кастаньет
И вниз им кричал:
– Вечно юным я буду ли?
А муравьишки ответили:
– Нет.
Но змей плясал страстный бездумный фанданго
Под звон и бряцанье звездных гитар,
Но змей плясал танец паденья – танго
И вниз кричал:
– Нет, я не буду стар!
Всем стало надо безумного летчика —
Им засветились все фонари,
Им зацветали певучие строчки,
Им горели смуглые щечки
И Луизы Мишель, и графини Дюбарри.
 

III

 
Вдруг чья-то рука тучи раскинула,
Бросила змея на землю пластом.
– Теперь служи мне, потому что я – сила,
А танцевать будешь потом.
– Как потом? Я плясун, я не знаю страха,
Я танцую и раньше, и потом, и сейчас.
Пусть эстрадой моей будут петля и плаха, —
Разве я пляшу напоказ?
Разве пляска на плахе – это не пляска?
Разве я не всемирный плясун?
Кровавая сказка это все-таки сказка,
А я люблю сказки, потому что я – юн!
Но он покорился веленью минуты,
Потому что любил грозный танец плах,
Потому что остались его длинные путы
У дочери солнца в руках.
 

IV

 
Руки сына земли со стальными браслетами
Сжали ярого змея в кольцо,
И он стал песнями жить недопетыми,
Непроплясанных плясок вить сон.
 

V

 
Змей просил:
– Я спляшу тебе танец браслет.
– Нет. Еще рано. Нет.
– Сын Земли, я спляшу…
Тот крикнул:
– Шут!
Фигляр! Скоморох!
Подбиратель крох!
Змей умолк.
Сыну Земли тяжко,
Сыну Земли душно,
Но змей послушен.
Сыну Земли душно,
Сыну Земли тяжко,
Но змей не пляшет.
Молчание змея было сурово,
И глухим казался день.
Потом он просил снова и снова
С нежным терпеньем:
– Сын Земли, я плясун, я хочу кастаньет.
– Нет.
Но откуда-то звякнувший бум тарантеллы
Смял грозное нет,
И Сына Земли увидел несмелым
Впервые стальной браслет.
Молчание змея было сурово,
И глухой казалась ночь.
– Змей, скажи мне… светлое слово.
Змей сказал:
– Солнца дочь!
– Веди меня к ней!
Рассыпаясь ракетами,
Змей ввихрил звезды в свой огненный лёт,
И Сын Земли со стальными браслетами
Сделал легким свой тяжкий, свой веский, свой мощный ход.
 

VI

 
Там, где небо зеленым парусом легло на землю
И плывут на заре золотые корабли,
Там я жизнь как радость приемлю,
Потому что там сказки неба – это сказки земли.
Там не читают цветам приговора
За то, что они только цветы,
И не слышит дочь солнца такого вздора:
– Вот если бы ты – не был ты.
 

VII

 
Дочь солнца по песку раскинулась волнистая
И лежит на ковре своих волос.
Смех ее глаз зеленее, чем листья,
Бедра – янтарнее чайных роз.
И вдруг – сверху вниз змей рассыпался блестками.
– Здравствуй, – сказал он, – я здесь!
Сын Земли зрачки свои сделал жесткими.
– Кто ты? – Песнь.
– О чем? – О песне.
– Служи мне. – Песней?
– Как я скажу.
Мне надо плесень
Стереть и лестниц
Поднять ступени,
Иначе жуть.
– Нет, я пою о том, чему я рада.
– Таких земле не надо.
 

VIII

 
Золотую рыбу солнца поднял выше
Полдень неводом из серых жемчугов.
Рыба-солнце тяжко в землю дышит.
– Слушай ты, сын стали и снегов,
Ты смешной и злой, как все вы, люди.
Ты грозой не сломишь дочь мою.
– Но такая жить она не будет!
– Ну, так что ж, убей ее. – Убью.
 

IX

 
Ночь была. И тихую могилу
Змей своими крыльями укрыл.
Вега, синяя звезда, разбила
Ожерелье об узор перил.
 

X

 
Какие сумерки накрапывают вечер,
Какие тяжкие, больные вечера.
Немая ночь. Звенеть ей стало нечем,
И завтра скупо, как вчера.
День лихорадочен, как щеки у больного,
И красками его лжет кисть и лжет стилет,
И в этот бред
Грузное слово
Врубает стальной браслет:
– Все ново! Ново! Ново!
И позабыты бубен динь, гитары звон, щелк кастаньет,
Все ново.
Толстой периной зажаты уши.
Сын Земли ничего не слышит.
И крики – кушать, кушать!
Его душат,
Как груды подушек,
Ползут по улицам, по домам, по крышам,
Взбираются выше, выше…
– Слу-у-уша-ай!
– Не кричи.
– Ку-уша-ать!
– Слу-ушай!
– Ку-ушать!
Как часовой
Часовому.
Этот вой
От одного к другому:
– Ку-уша-ать!
Сын Земли кусает стальной браслет.
– Еще рано… Нет… Рано… Нет!!
И вопит:
– Кас-тань-ет!!
И как буря, и как вьюга,
Вольный, бешеный и злой,
Камнем, брошенным упруго,
Он летит туда (домой?!) —
На могилу, к змею, к змею!
– Пляски, песни веселее
О цветах, о звездах, ласках,
Захлебнуться в глупых сказках,
Огневой змей!
Эй!
Змея нет. Воды бессмертия он на могиле не пил,
От него остался только пепел.
И Сын Земли кует свои браслеты
В гремящие игрой стальные кастаньеты
И пляшет и поет один Арлекинаду
И счастлив тем, чего земле не надо.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

 
Ночь похожа на клоуна в белом,
С белым усталым лицом,
Густо намазанным мелом,
В колпаке со звездным концом.
Он матово звенит бубенцами
И нарочно скалит рот.
К островам летит над торцами
Больной красавец – урод.
И летит, и буйно пляшет,
И, целуя, белит Неву,
И рукой напудренной машет,
И сыплет пудру в траву.
И розовой девушки тело
На алом плюше ковра
От ласки его побелело
И будет таким до утра.
 

«Новый Сатирикон». 1916, № 22.