Текст книги "Кутузов"

Автор книги: Лидия Ивченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

Многие современники, а затем историки в провале операции обвиняли и обвиняют сейчас М. И. Кутузова, безусловно, самую крупную фигуру среди русских военных деятелей той поры. Некоторые считают, что с его стороны было стремление навредить авторитету Чичагова, отплатив за прежние обиды. Это мнение представляется нам наивным: адмирал не по вине Кутузова попал в сложное и неловкое положение, согласно шутке генерала Д. С. Дохтурова, «управляя сухопутными войсками „по ветрам“». Умысла со стороны фельдмаршала здесь, очевидно, не было: Чичагов сам сообщил ему преувеличенные сведения о численности своих войск, избегал советов старого полководца. Неосновательными являются обвинения генералов А. Ермолова и Д. Давыдова в адрес Кутузова, якобы умышленно проставлявшего неверные числа на письменных распоряжениях Чичагову. Фельдмаршал поступал так с ведома Александра I, которому сообщил, что, не ведая местонахождения Дунайской армии, числа будет выставлять на исходящих бумагах приблизительно, и уже в этом заключалась трудновы-полнимость кабинетного плана, согласно которому, при несовершенстве средств сообщения, несколько участников должны были явиться одновременно в одном и том же месте. Для Кутузова, вероятно, было неожиданным разочарование в Витгенштейне, который не выполнил ничего из того, что от него требовалось. «Отдельные действия Витгенштейна оправдать нельзя, а могут они только прощаться ради тогдашней славы его», – признался полководец. Нельзя признать полностью справедливыми упреки в том, что фельдмаршал не торопился к месту сражения. Он выслал вслед за армией Наполеона сильные и наиболее боеспособные войска под общим командованием генерала Милорадовича; главные же силы его армии сами нуждались в отдыхе. Так, князь А. Б. Голицын вспоминал: «Кутузов после сражения под Красным <…> решился не изнурять войско свое усиленными маршами». Вот слова фельдмаршала по поводу их состояния: «Я желаю, чтобы существование большой нашей армии стало для Европы действительностью, а не химерою <…>» ¹⁷⁵. Кстати, о Европе. Англичане усиленно обвиняли Кутузова в том, что он сознательно выпустил Наполеона из России. Так, английский эмиссар в штабе русской армии сэр Р. Вильсон писал о Кутузове довольно резко: «Он просто старый прожженный плут, ненавидящий все английское <…>» ¹⁷⁶. Сэр Вильсон требовал от английского посла в России лорда Кэткарта добиваться у Александра I отставки Кутузова, обвиняя его в пристрастиях к Наполеону. Фельдмаршал действительно произнес фразу, что «ему достаточно видеть неприятеля уходящим из России». Что касается его отношения к Чичагову, то, по свидетельству современников, «Кутузов говорил с насмешкою, что простить даже можно Чичагову по той причине, что моряку нельзя уметь ходить по суше и что он не виноват, если Государю угодно было подчинить такие важные действия в тылу неприятеля человеку, хотя и умному, но не ведающему военного искусства <…>». В заключение хочется добавить, что старый фельдмаршал, наверное, изменил бы самому себе, если бы не отправил после событий на Березине письмо Чичагову, где поместил такие двусмысленные строки: «Лестно всякому иметь такого сотрудника и такого товарища, какого я имею в Вас» ¹⁷⁷.

Глава четырнадцатая
ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

12 декабря, спустя ровно полгода после «открытия военных действий», в Вильне вновь состоялся бал, который устроил фельдмаршал М. И. Кутузов по случаю дня рождения государя императора. В числе приглашенных были все офицеры гвардии, для которых конец похода был ознаменован подлинным военным торжеством. В этот день П. С. Пущин записал в Дневнике: «Вечером город был великолепно иллюминирован. Были употреблены те же самые украшения, которые употреблялись во время празднеств, устраиваемых Наполеону, с некоторыми необходимыми изменениями, так заменена буквой „А“ буква „Н“, заменен русским двуглавым орлом – одноглавый французский. По-видимому, радость и ликование были всеобщие. Фельдмаршал дал бал, закончившийся в 4 часа утра. Два неприятельских знамени, очень кстати полученные от генерала Платова из авангарда перед самым балом как трофеи, были повергнуты к стопам государя, когда он входил в зал, и тут же его величество возложил на князя Кутузова орден Св. Георгия 1-й степени» ¹.

21 декабря в Вильне генерал-фельдмаршал светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский поставил свою подпись под знаменитым приказом по армиям: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах Империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед. Два месяца сряду рука ваша каждодневно карала злодеев. Путь их усеян трупами. Токмо в бегстве своем сам вождь их не искал иного, кроме личного спасения. <…> Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались Святынею, и вы видели, как десница Вышнего праведно отметила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружались противу России» ². В последние годы у нас появилась литература, убеждающая читателей в безусловном процветании «под скипетром владычества Наполеона» европейских народов, в связи с чем у них не было необходимости освобождаться от его порабощения. К сожалению, авторы порой смотрят на события Наполеоновских войн глазами ветеранов Великой армии, с восторгом приводят цитаты из их мемуаров, игнорируя мнение тех, кто не служил под знаменами Наполеона, пытаясь выжить в те непростые времена. Так, свидетельство ганзейца И. А. Эренстрема совсем не располагает к идиллии: «Гамбургское купечество было очень озабочено близким соседством французской армии и опасалось, что его сословию тяжело придется почувствовать это соседство. Эти опасения оправдались во время моего пребывания там. Так как курфюршество Ганноверское, обремененное долгами еще с Семилетней войны, не в состоянии было выполнить возлагаемых на него контрибуций, а ограниченные его доходы истощались постоянными реквизициями, для содержания и обмундирования расположенных там войск, то пришлось искать других источников для пополнения необходимых средств. Поэтому Бонапарт решил в городах Гамбурге, Любеке и Бремене сделать заем на имя курфюршества; заем этот, разумеется, не мог быть иным, как принудительным, и только страх перед французским оружием мог принудить эти города дать требуемые деньги. Упомянутый выше генерал Леопольд Бертье, которого я видел в Ганновере, был послан из Парижа с поручением – уладить этот заем. Он, в сопровождении своей жены, прибыл в Гамбург, в бытность мою там, и был именно подходящий человек для исполнения такого неприятного поручения. Тотчас, по приезде туда, он потребовал, чтобы сенат был созван, и передал ему возложенное на него дело в такой форме, что о долгом рассуждении не могло быть и речи. Он назначил цифру долженствующего быть займа, а равно и какая из него часть должна была пасть на долю Гамбурга; уплату остальных частей займа пришлось почувствовать городам Любеку и Бремену. Напрасны были возражения гамбуржцев, что денег не имеется; он настаивал на том, что их можно взять из банка; ему пытались разъяснить, что у банка нет собственных фондов; но в этом его нельзя было уверить, и он окончил тем, что потребовал, чтобы на другой день ему дан был категорический ответ, и дал понять, что, если требование не будет немедленно и добровольно исполнено, то город займут французскими войсками – величайшее из зол, могущее постигнуть этот город. Эта угроза не замедлила иметь желанное действие. Приведенный в ужас сенат подчинился насилию и обязался в определенное непродолжительное время представить требуемую значительную сумму денег, что и было на следующий день сообщено прибывшему генералу в заседании сената. Достигнув таким образом цели возложенного на него поручения, он имел еще бесстыдство напомнить, что его сопровождает его жена и что есть обычай, что при сделках подобного рода с французскими генералами женам их подносили денежный подарок pour leurs epingles(),соответствующий чину их мужа. Гамбургскому сенату пришлось уступить и этому требованию и избавиться от алчного посланца подарком его жене, сколько припомню, в 8000 гамбургских рейхсталеров. Получив эти деньги, Бертье уехал в Любек и Бремен для такой же операции.

Время это было богато примерами такого грабительства. Прусский министр-резидент в Гамбурге однажды при мне рассказывал шведскому резиденту Пейрону о следующем случае. Депутат от города Бремена, живший в Париже для охранения выгод своего города, при происходившем тогда деле о вознаграждении и секуляризации в Германии, бразды которого Франция держала в своих руках, был однажды приглашен к Талейрану, который спросил его, не хочет ли уж город его стать в независимое положение и не считает ли он для себя не нужным покровительство Франции. Депутат, испуганный таким вопросом, отвечал, что он, в сущности, за тем и послан своим городом, чтобы просить для него покровительства Франции, и прибавил, что не может понять, почему могло возникнуть высказанное им подозрение. Это весьма понятно, сказал Талейран. Все князья и государства Германии, которые при настоящих обстоятельствах ищут покровительства и защиты Франции, в доказательство своего дружелюбного образа мыслей, являлись уже с большими или меньшими приношениями к г-же Гранд (Grand),(любовнице Талейрана, а впоследствии его жене), а она сообщила мне, что и слуху не было о городе Бремене. Бременец, крайне изумленный этим беззастенчивым требованием, отвечал, что ему не было известно это обстоятельство, что он на такого рода случай не получил инструкций от своих доверителей; но что немедленно напишет в свой город и попросит указаний относительно этого. На это Талейран ему сухо ответил, что он может делать какие ему угодно проволочки; но что через четыре дня он представит Первому консулу свой доклад о Германии, который касается и интересов города Бремена, но что решенное тогда останется бесповоротным; затем Талейран отпустил его. Бременец хорошо понял значение сказанного ему, поспешил удалиться, чтобы на свой страх занять значительную сумму денег, и на следующее утро отнес эти деньги г-же Гранд, у которой велел доложить о себе, как о депутате города Бремена. Он сейчас же был принят, застал у нее много посетителей, запинаясь, изъяснил ей цель своего прихода и получил в ответ: „C'est bien, monsieur, mettez cela sur la table [3]3
  Хорошо, сударь, оставьте на столе (фр.).


[Закрыть], после чего он сейчас же удалился“ ³.

В этом же ключе воспринимал годы правления Наполеона и роялист граф П. Ф. де Боволье. Несмотря на амнистию вандейцам, Наполеон всегда подозрительно относился к Боволье, каждый приезд которого в Париж оканчивался тюремным заключением и высылкой в его родовые земли, где он жил под надзором полиции. В начале 1812 года граф Боволье был назначен интендантом 5-й кирасирской дивизии. Он сделал весь „русский поход“ от Парижа до Москвы; под Боровском был взят в плен, представлен Кутузову и в 1814 году возвратился в Париж. В том же году он составил свои Записки, воспроизводившие „реалии“ эпохи, среди которых он жил: „Движение армии (Наполеона к русским границам) в пределах Пруссии ознаменовалось такими страшными реквизициями, что ненависть пруссаков не знала уже границ; к тому же командир французского корпуса (дивизии), генерал Кампан, вел свои полки по прусским областям с развернутыми знаменами, барабанным боем, с готовым пальником, что оскорбляло население. Когда прусский король Фридрих Вильгельм объявил, что вступает в союз с Наполеоном против России, общее негодование охватило всю Пруссию и было особенно сильно среди военных, которые считали унижением для себя служить Франции, столь враждебной их родине. Прусские офицеры, громко высказывавшие свое неудовольствие, были арестованы и заключены в крепость. Вся Пруссия искренно желала Наполеону полной неудачи. На Эрфуртской конференции (в 1808 году) Пруссия признала свой долг Франции в размере 141 миллиона франков. Пользуясь этим, французская армия, вступив в пределы Пруссии, собирала реквизиционным путем продовольствие и фураж, стоимость которого шла в уплату долга, причем цены на продукты устанавливались французским интендантством. Население, от которого отбирались хлеб, скот, водка, сено и овес, получало вместо платы квитанционные расписки французского кригскомиссара, по которым должно было взыскивать деньги с прусского казначейства, объявившего уже в то время о своей несостоятельности! Не удивительно, что проход французской армии по прусским землям представлялся пруссакам какой-то карой Божией; Франции же он ничего не стоил, так как, по положению прусских финансов, она не могла и рассчитывать на уплату ей прусского полуторамиллионного долга“ ⁴.

В отечественной историографии прочно укоренилась традиция считать Александра I и М. И. Кутузова антагонистами во взглядах на целесообразность Заграничного похода. Например, академик Е. В. Тарле считал Светлейшего убежденным противником этого предприятия. Казалось бы, в пользу того говорит и диалог, приведенный в Записках А. С. Шишкова, государственного секретаря и автора всех правительственных манифестов 1812–1814 годов: „В бытность нашу здесь (в Вильне) имел я однажды с фельдмаршалом князем Смоленским следующий разговор:

Я. —Разрешите мое сомнение, зачем идем мы за границу?

Он.– Для продолжения войны.

Я.– Зачем продолжать ее, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам по истреблении всех его полчищ и снарядов насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Он. —Я думаю, что не придет. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Я.– А сидя в своем Париже, какое может он сделать нам зло?

Он. —Нам, конечно, нет, но господство его над другими державами, Австриек), Пруссиею, Саксониею и протчими, останется то же, какое доселе было.

Я. —Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо в них самих не будет твердости, то он и по замирении рано или поздно возобладает над ними: честолюбивые намерения его не престанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это по многим причинам не так легко: 1-е, Пруссия бессильна, порабощена, во многих ее городах сидят французы; 2-е, Наполеон женат на дочери австрийского Императора и уже имеет от ней сына; 3-е, саксонский король по расчетам своим или от страха предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтобы поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от ней и войск, и содержания их.

Он. —Да! Признаться должно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая от того слава сопряжены с немалыми пожертвованиями и великою отважностию.

Я. —Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами, но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем прогнанные и с потерями возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ними имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга и кто из них одержит верх – неизвестно?

Он. —Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Я.– Для чего не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтобы они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел I помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда если б и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.

Он. —Я сам так думаю, но Государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.

Я.– Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред Государем? Он по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Он. —Я представлял ему об этом, но первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно, и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцалует, тут я заплачу и соглашусь с ним.

Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто, по заслугам своим Отечеству, соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священною, но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед Царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в коем случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку несвойственно совершенство“ ⁵. Почему-то слова Михаила Илларионовича, будто бы по „доверенности сказанные“, не производят впечатления откровенности; он, скорее, ушел от бесплодного разговора, прекратив его фразой, которую мог бы и не произносить во избежание осуждения. Он был хорошим психологом и конечно же предвидел, что его собеседник адмирал Шишков, который все понимал буквально, именно так его и поймет, ужаснувшись его слабости. Кутузов же, знавший, что его упрекали в отсутствии твердости перед государем, нарочито демонстрирует это качество, подобно тому, как он демонстрировал всем своих „владычиц“.

Кутузов, вероятно, понимал, что с изгнанием Наполеона из России война в Европе приобретет новый размах. „Горделивому повелителю“ трудно будет снести унижение, свидетелем которому оказались вчерашние побежденные. „Вид их был страшен, – пишет свидетель из Бартенштайна, – носы, уши, руки и ноги были обморожены, однако их грустный вид был отчасти смешным. Офицеры и солдаты, укрываясь от холода, закутались в шерстяную одежду и разного рода меховые шапки. Дамские шубы и пальто на меху спасали от холода многих героев“ ⁶. Как некогда заметил сам Светлейший: „Бонапарте не может с бешенства чего-нибудь не предприять“. Естественно было предположить, что Наполеон будет цепляться за власть над той частью Европы, где он пока оставался полным хозяином. Поэтому русские войска шли по его следу. 25 ноября Светлейший сообщал императору: „Ежели неприятель в Вильне не остановится, что полагать можно, потому что неуповательно, чтоб он мог соединиться с князем Шварценбергом так скоро; неверно также и то, чтобы успел или возмог с ним соединиться Макдональд; по-видимому, напротив, должно думать, что из отдаленных пунктов, в которых сии части находятся, соединение их последовать не может к одному центру, как долгими радиусами, то есть за Неманом. Хотя и должен я буду с Главною армией на некоторое время около Вильно остановиться, дабы дать ей несколько собраться <…> но легкие войски корпусов графа Витгенштейна и армии адмирала Чичагова действовать будут за Неман. Во всяком случае, за правило я себе поставляю не касаться границ Австрии, хотя бы Шварценберг, убегая войск наших, и вступил бы в свои пределы. Но каковы поступки наши должны быть с Пруссиею, о том бы нужно было мне знать волю Вашего Императорского Величества. Между тем, если бы случилась надобность войти в границы Пруссии, тогда сие безостановочно сделаю. Но и вступая в границы, есть разница в поступках против непосредственного неприятеля, или такого, который по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну“ ⁷. Мы видим, что еще до приезда Александра к армии русские войска перешли через границу, о чем Кутузов ставит императора в известность, спрашивая дальнейших распоряжений в отношении пруссаков и „цесарцев“: „<…> Может быть, Ваше Императорское Величество в сем случае какое-нибудь различие поставить изволите?“ Суть противоречий между ними заключалась в следующем: государь плохо представлял себе положение русской армии, численность которой после 800 верст зимнего преследования неприятеля сократилась в четыре раза и составляла всего 27 тысяч при 200 орудиях. По этому поводу в донесении императору Светлейший заметил, что эту численность „должно было утаить не только от неприятеля, но и от самих чиновников, в армии служащих, и для того сведения сии собирались по полкам и бригадам“. 48 тысяч человек осталось в госпиталях и числилось отставшими, что было естественно в ходе „кампании претруднейшей“. Кутузов полагал, что последним нужно около двух недель, чтобы, отдохнув и отогревшись, добраться до Вильны. Он также оставлял войска в освобожденных городах, где после ухода наполеоновских войск не было ни администрации, ни гарнизонов, чтобы наладить жизнь местного населения, опасавшегося огромного количества мародеров из обеих армий. Регулярные войска заменялись по мере поступления ополченцами, позволявшими им возвращаться к армии. Необходимо было дождаться резервов (около 43 тысяч), которым также требовалось время на соединение с армией Кутузова. При отсутствии государя для Светлейшего не составляло проблемы молча поступать по-своему. Остановив войска в Вильне, он возразил против немедленного движения всей армии за границу, не скрывая горькой иронии: „<…> Ежели бы не приостановясь, а продолжали действие ею (армией) верст на полтораста, тогда бы, может быть, расстройка ее дошла до такой степени, что должно бы, так сказать, снова составлять Армию“. Наполеон тем временем объявил два рекрутских набора: один – когда отступал от Смоленска, а второй – уже вернувшись во Францию. Русским войскам требовалось время на восстановление коммуникационной линии, закладывание баз у западной границы, в то время как Наполеон, вырвавшись из России, сократил коммуникацию, приближаясь к своим базам, созданным накануне войны. Главную же задачу Кутузов видел в том, чтобы не дать соединиться „по долгим радиусам“ корпусам Шварценберга и Макдональда. По этому поводу он рассуждал: „Неизвестны нам силы, какие неприятель мог или может там собрать, и армия его может быть составлена из остатков, перешедших Неман, из того, что присоединить к нему мог Ожеро, также в Пруссии находившийся весь корпус Макдональда или часть оного, наконец, из самих пруссаков“ ⁸. В итоге французский корпус Макдональда был оттеснен на север к Кенигсбергу, а австрийцев удалось „удалить от Варшавы в Галицию“. Последнюю проблему разрешили дипломатическим путем: Шварценберг, формально оставаясь союзником Наполеона, втайне согласовывал маршрут своего движения с русским командованием. Наши войска постоянно создавали „угрозу“ окружения, что позволило „цесарцам“ отступить в свои границы.

Итак, два „слабых“ и „нерешительных“ (в глазах „прямодушных“ и „волевых“ современников) человека, полководец и царь, из которых один в течение года „угробил“ две неприятельские армии, а второй (в который раз!) поднимал на ноги всю Европу, чтобы низложить Наполеона, снова отправились в поход. 25 декабря Кутузов отправил дочери письмо из Вильны: „Лизанька, мой друг, и с детьми, и с Николаем Федоровичем, здравствуйте! Вот наш Кудашев и генерал, и скоро увидится с женою. Какой счастливец! Мы несколько поутихли, то есть, поизменились. В наших границах уже нет ни одной неприятельской души. Несчастные остатки замороженных французов бежали вдали от меня. Сейчас получил твое письмо от 27-го ноября, в котором ты слишком меня восхваляешь; это может меня испортить. Вчера я писал Дашеньке в Ревель и столько ей наговорил, что сам расплакался. Сегодня мы оставляем Вильну и отправляемся в герцогство Варшавское, куда уже вступили несколько наших корпусов. Катенька часто мне пишет. Прекратилась ли несносная чума? Вчера 20000 пруссаков отделились от французов“. 30 декабря генерал Йорк, командовавший прусским корпусом, решился подписать Таурогенскую конвенцию с представителями русского командования. „Согласно конвенции весь корпус отделялся от корпуса Макдональда и оставался нейтральным впредь до решения Прусским Королем вопроса о союзе с Россией. <…> Известие о заключении Таурогенской конвенции было ужасной новостью для Прусского Короля и государственного канцлера Гарденберга. Причем получили они ее за дружественным обедом с французским послом Сен-Морсеном и маршалом Ожеро. Гарденберг выразил французскому посольству возмущение по поводу действий Йорка, заверив также, что генерал будет арестован и предан суду. Любопытно, что Йорк, узнав об этом, в свою очередь, также торжественно, но уже в кенигсбергской газете объявил, „что в прусском государстве газета не является официальным государственным органом, что еще ни один генерал не получал отставки через газету“. С. М. Соловьев предположил, что Фридрих Вильгельм III „стал играть вдвойную игру: перед французами не одобрил соглашения Йорка, послал генерала Клейста сменить его; но Императору Александру дал знать, что одобряет поступок Йорка, только явно признатьего не может““ ⁹. Действительно, король тайно предупредил Йорка: „как скоро он узнает об указе генералу Клейсту арестовать его, то отдался бы под покровительство Императора Александра и старался держаться недалеко от прусского войска“ ¹⁰. Это была та ситуация, когда следовало стремиться не к уничтожению живой силы противника, который в любой момент мог превратиться в союзника, а к захвату его территории. 1 января 1813 года, находясь на границе герцогства Варшавского, Михаил Илларионович отправил письмо Екатерине Ильиничне: „Дай Бог, чтобы тринадцатый год кончился так счастливо, как начинается. Сейчас едет курьер. Я, слава Богу, здоров. Государь, слава Богу, с самого приезда ничем не пожаловался, хотя и не бережется никак. <…> Не знаем, когда будем в Варшаве, а ежели будем, то не остановимся, тебе, мой друг, никак приехать будет не можно. Детям благословение“ ¹¹.

3 января Кутузов вспомнил про девицу А. П. Бунину, которая посвятила ему оду, восхваляя мужество полководца, который пожертвовал Москвой, чтобы сохранить жизнь русских воинов. Светлейшему эта мысль не понравилась: „Я весил Москву не с кровью воинов, но со спасением России“. Но он не представлял себе, что может оставить без благодарности этот знак внимания к себе, поэтому обратился к Екатерине Ильиничне: „Скажи, пожалуйста, что за девица Бунина, которая оду писала? Хотя эта ода мне мало принадлежит, но для чего не поблагодарить; только не знаю: кто, где и как зовут?“ ¹²10 января полководец отправил письмо любимой дочери, которая находилась в эти дни в Крыму: „Лизанька, мой друг, здравствуй. Вот, мое дорогое дитя, я и в Пруссии. Когда мы расставались в Петербурге, я, конечно, не надеялся так скоро увидеть эту страну. Едет курьер, но так неожиданно, что я не успею тебе много писать. С некоторого времени Государь с нами и очень ко мне милостив. Он меня очень успокоил, уверяя, что чума в Крыму прекратилась. На прошедших днях я был болен коликами, но теперь уже прошло. Мы приняты пруссаками как братья. К нам их присоединилось до 20000. Только и хотят знать Александра и, кажется, готовы забыть своего Короля. Государь всякий день разъезжает верхом и надо видеть, как пруссаки за ним бегают“ ¹³. Давно ли его беспокоило здоровье средней дочери? Но вот теперь все чаще в письмах жене он жалуется на свои болезни. 11 января он написал ей из Иоганнштадта: „Я выздоравливаю; осталось несколько кашля, который по утрам беспокоит. Но сегодни был у Государя и поеду к нему обедать“ ¹⁴. Письма убедительно свидетельствуют о том, что старый полководец, говоря его словами, „достучался до дверей для него запертых“: император окончательно сменил свое нерасположение к нему на милость. Вернее, это была даже не милость: он, наконец, догадался об истинной причине преданности к себе старого полководца, которого он считал то льстецом, то низким интриганом, который стремился любой ценой быть в фаворе у двора. В глазах Кутузова государь был прежде всего внуком Екатерины Великой, которому он прощал все обиды, старался предостеречь от бед, принимал на себя его промахи. Вероятно, он на всю жизнь сохранил в памяти, как во время их первой встречи в Вильне фельдмаршал, едва живой от усталости, собрал силы и швырнул ему под ноги два французских знамени: символический жест, означавший, что враг Александра повержен. „Вообще Император общался с ним со всевозможным уважением, казалось, он хотел вознаградить его за те неудовольствия, которые ему делаемы были от двора со времени Аустерлицкого сражения“ ¹⁵. Государь, всякий раз отправляя почту в Петербург, не забывал предупредить об этом Михаила Илларионовича. „13 января. Иогансбург. Вчера, мой друг, писал к тебе с фельдъегерем, а сегодня отъезжает генерал Розен. Я, слава Богу, здоров, но еще поберегаюсь. Сегодня рождение Ели[заветы] Алексеевны, но я у обедни не был и только что поеду к Государю обедать. В заботе крайней я об больных наших в Петербурге. Верно, все трое дети больны. Барклая ожидаем; я думаю, мы с ним не поссоримся, тем более, что не вместе будем жить“ ¹⁶. Кутузов в те дни, по-видимому, не подозревал об „Оправдательных письмах“ М. Б. Барклая де Толли, которому трудно было пережить триумф старого полководца, в отличие от Светлейшего он не был философом: „…Я давал бы сражения, я засыпан был бы наградами и милостями, тем более, если бы, следуя примерам своих товарищей, тешил бы Вас и публику блестящими реляциями. <…> Когда я дошел до конца этого плана и готов был дать решительный бой, князь Кутузов принял командование армией. <…> Впрочем, пусть князь Кутузов наслаждается своими трофеями, пусть он утешается мыслью, что обратил в ничтожество того, кто подготовил ему их, ибо он только слепо и, надо сказать, вяло следовал за нитью событий, вытекающих из предшествовавших действий“ ¹⁷. Отстраненный от права распоряжаться армиями, Барклай стал оптимистом: с его слов выходило так, что только приезд Кутузова помешал ему стать бесспорным победителем под Царевом Займищем, на что Александр I не преминул съязвить: „…Так как в Ваши планы входило дать неприятелю рано или поздно генеральное сражение, то не все ли было равно дать его у Смоленска или у Царева Займища?“ Исчерпывающую характеристику всему циклу „Оправдательных писем“ дал, на наш взгляд, все тот же А. И. Михайловский-Данилевский: „Ничтожные слабости, мелкие сплетни оттеняются желчною насмешкою, и ругательства и поносительные слова на всех неприязненных Барклаю де Толли людей… Как радостно воспользовался бы историк войны 1812-го года запиской Барклая де Толли, если бы при высоком самоотвержении человека, стоящего выше мелких расчетов оскорбленного самолюбия, беспристрастно изложил он свои ошибки, указывая на свои заслуги, и отдал справедливость делам своих соперников. Можно ли верить беспристрастности Барклая де Толли при его явно односторонних описаниях, если при том в его записке не видим ни порядка в идеях, ни полноты в изложении, пропущено важное, говорится о неважном, и все дополняется бранью, недостойною высокого назначения ни того, о ком писано, ни того, кто писал, ни того великого дела, к которому были они призваны“ ¹⁸. Одним словом, сам тон писем Барклая, адресованных государю, был невозможен для Кутузова: для Светлейшего это был „дурной тон“.