Текст книги "Девочка Лида"

Автор книги: Лидия Маклакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Не болтай, пожалуйста! – перебила тетя. – Луиза Карловна мне все рассказала: ты ей весь день не давала покоя. Да я и сама вижу, в каком ты виде, – сказала тетя, указывая на растрепавшиеся косы и помятое платьице Лиды. – Скоро мы отправимся домой, а пока нет ли у вас какой-нибудь отдельной комнаты? – спросила она, обращаясь к гувернантке. – Она не умеет вести себя, как другие, не умеет играть с детьми. И пусть сидит одна, коли так.

Лида хотела оправдаться, но что-то крепко сдавило ей горло. Лева и Коля подбежали к тете, о чем-то говорили, упрашивали. Тетя махнула на них рукой; крепко держа Лиду, она пошла за Луизой Карловной по длинному коридору и привела Лиду в длинную полуосвещенную комнату.

– Ты останешься здесь, Лида, – сказала она и подвела ее к стулу. – Я не запру дверь, но ты не должна выходить из комнаты – слышишь? – пока мы за тобой не придем.

– Тетя!..

– Стыдно, Лида! – сказала тетя и затворила за собой дверь.

У Лиды закружилась голова; ей показалось, что она сейчас задохнется. Что же это такое! Ее увели из залы и посадили одну в комнате. Зачем?.. Ее, Лиду, наказали… в чужом доме… при всех гостях, при всех чужих детях! Тетя не захотела даже выслушать, прямо повела и заперла, – заперла в эту длинную темную комнату из-за этой ужасной, старой, злой Луизы Карловны… «Сковорода!» – вспомнила Лида и вдруг расхохоталась, но тотчас же смолкла. Это, однако, ужасно! С ней никогда не случалось ничего более ужасного. Все видели: и Зиночка, и Петя, и другие дети. Придут из гостиной взрослые, и Левина мама спросит: «А где же девочка Лида?» – «Ее наказали, заперли», – скажут ей. Нет, Лида сейчас же побежит в гостиную и все расскажет, при всех гостях, при Левиной маме, все тете расскажет. Она совсем не так виновата! Ее не должны были так наказывать.

Лида рванулась к двери, но вдруг остановилась…

Нет, она не сделает этого. Она по-другому сделает.

Лида крутила свои пальцы так, что они хрустели. Во рту было сладко после конфет, но что-то соленое, горькое подступало высоко, к самому горлу.

Тетя не любит ее. Она Любу любит и других любит, а ее, Лиду, нет. Если бы она любила, она бы выслушала ее, не стала бы верить на слово чужой, злой гувернантке. Тетя и дома слушает больше Матрену, если они обе приходят к ней с жалобами. Все оттого, что не любит. Верно, ее меньше Матрены любит. Конечно!.. Оттого-то ей так и нехорошо. Оттого-то с ней и все беды случаются.

Лида забыла про беды, которые случались при маме и няне, хотя обе крепко любили ее. Безумная мысль промелькнула у нее в голове.

Незачем идти теперь рассказывать все в гостиной. Сегодня ее послушают, а завтра опять та же история. Опять она будет несчастная, потому что ее не любят, потому что не хотят ее слушать. Ну и не нужно их любви, если так. Они ее наказывают, мучают… Ну так не будут больше мучить. Довольно!.. Она знает, что сделает. Она уйдет от них далеко-далеко. Совсем уйдет. Прощайте!

Лида встала.

Куда же она пойдет?.. Куда-нибудь, только подальше, за Москву-реку, за поле, далеко, на Воробьевы горы…

Ax да! Вот отлично! На Воробьевы горы, непременно на Воробьевы горы. Ей же так давно хочется увидать Воробьевы горы. Она сейчас же уйдет. Она проберется из дому, ее никто не заметит; они там веселятся, играют себе.

Веселый шум долетел по коридору в приотворенную дверь.

Смеются! Им горя мало, про нее забыли. Прощайте, прощайте!

Лида шагнула вперед, но вдруг повернулась к окошку.

В глубине длинной комнаты в темное окошко смотрела темная, безлунная ночь. У Лиды сжалось сердце.

Из залы донесся взрыв смеха, тоненький голосок Зиночки и Любин веселый хохот.

Нет, нет! Прощайте! Ее здесь никто не любит. Скорей отсюда!.. Прощайте!..

Лида схватилась за ручку двери и лицом к лицу столкнулась с Колей и Левой.

– Лида, вот и мы! Мы, Лида, пробрались, нас никто не увидел. Ты, Лида, не плачь, – говорил Коля, заглядывая ей в лицо.

– Я и не думала плакать. Прощайте! – объявила Лида.

– Как «прощайте»?! Что это значит? Куда ты?

– Я совсем уйду. Я не стану больше жить с вами. Я на Воробьевы горы уйду, там буду жить. Только ты, смотри, не сказывай тете, Коля.

– Да ты бредишь, Лида!

– Нет, не брежу ни капельки. Потому что… Видишь ли, Лева, меня наказали… Я не могу, Лева! – вдруг дрожащим голосом прошептала Лида. – Я не хочу… Я одна…

– Ну полно, Лида!

– Правда, я тоже рассердился бы. Только куда же ты пойдешь? – спросил Лева.

– На Воробьевы горы пойду. Там молочница Устюшка… Я уж как-нибудь…

– Лида, что это ты говоришь! Ты ведь шутишь, Лида? Тетя простит, все будет как прежде. Хочешь, я сейчас пойду попрошу тетю? – уговаривал Коля.

– Не хочу.

– Ты просто с ума сошла! Ведь темно…

– Не беда. Лева стоял молча.

Ты в самом деле, взаправду хочешь уйти? – вдруг спросил он.

– В самом деле, взаправду, Лева. Я сейчас уйду.

– Нет, ты сейчас не ходи. Теперь темно, да ты и дороги не знаешь. А завтра утречком рано встанешь и пойдешь себе… И я с тобой пойду, Лида. Так будет лучше. Да, Лида?

Лида молчала.

– Да перестаньте вы!.. Что только придумали! Разве это можно? – убеждал Коля.

Лева дернул его за руку.

– Ну что, Лида?

Лида подняла глаза на окошко: темно!

– А ты меня не обманешь, Лева?

Лева с серьезным лицом быстро протянул руку.

– Лева, кто-то идет! – зашептал, останавливая его, испуганный Коля.

В комнату вошли тетя и Луиза Карловна.

– Лида, пойдем прощаться, домой пора. Вы зачем здесь? – спросила тетя, заметив мальчиков.

Тетя велела идти прощаться в гостиную.

Как улыбнулась Зиночка! Как захихикал Петя! Лида надвинула себе шляпу совсем низко на брови и прошла за тетей в гостиную. В гостиной никто ничего не заметил. Зиночкина мама, как всегда, кивнула ей головой, а Левина мама ласково, как никогда еще, притянула ее близко к себе, сдвинула шляпу с бровей и поцеловала в лоб, в брови, в горевшие нахмуренные глаза.

Что-то будто растаяло в сердце у Лиды, и что-то сладкое, теплое на миг охватило ее.

Но нет, нет! Все-таки она уйдет!..

– Уйду, уйду, – шептала Лида, шагая впереди тети в темноте по дорожке. – Лева, придешь? – спросила она у крыльца Леву, прощаясь.

– Приду, Лида.

Глава XIX

Лида проснулась поздно. Тетя давно уже уехала с Любой и с Колей к обедне в Новодевичий монастырь.

– Вставай, Лидочка! Тебя вон Лева зовет, сколько времени в саду дожидается, – говорила Аксюша.

– Лева?.. Зачем? – спросила Лида, и вдруг все вчерашнее разом припомнилось ей: «сковорода», длинная комната, Воробьевы горы. Из полога над кроватью смотрела Луиза Карловна, улыбались Зиночкины тонкие губки.

Нечему смеяться! Она только заспалась. Она сказала, что уйдет, – и уйдет, убежит непременно.

– Лида, какая погода! – говорил Лева. – Ты погляди только. Такой погоды никогда не бывало. Здорова ты? Хорошо спала?

– Здорова. Ах, в самом деле, какая погода! То-то и оно! В такую погоду везде хорошо, всем хорошо, – уверял Лева и смотрел на Лиду – и вдруг увидал, что, несмотря на погоду, Лиде совсем нехорошо, совсем по-вчерашнему, как будто все вчерашние беды и неприятности только сейчас приключились с нею.

– Лида, разве ты не раздумала? – спросил Лева и не договорил.

– Нет, нет, ни за что!

– Лида, а лучше бы…

Но Лида не дала договорить Леве.

– Если только любишь меня, пойдем, а нет, так я и одна пойду, – сказала она и повернулась к двери. – Только как вот с Аксюшей быть?

Аксюша сверху звала Лиду пить молоко.

– Да ты скажи… А то вот что, Лида, ты ей лучше уж ничего не говори. Вот твоя шляпка на гвоздике. Идти так идти! Пойдем, я тебя покормлю. У меня… видишь? – Лева хлопнул себя по оттопыренному карману. – И здесь, в коробке, тоже есть. – На плече мальчика висела небольшая металлическая коробка.

Лида стащила шляпу, схватилась за Левину руку и побежала по лестнице с балкона, по садовой дорожке, за ворота; еще раз послышался голос Аксюши, а потом ничего не стало слышно. Повернули за угол, и дом скоро скрылся из глаз.

– Вот уж и совсем домов не видать, – обернувшись, заметил Лева.

Жук рысью мчался впереди.

Пробежали еще немножко и вышли на просторное поле.

– Пойдем тише, Лида, нам ведь еще далеко идти. Ты совсем запыхалась.

– Нет, я ничего. Лева! – помолчав, сказала Лида.

– Ну что?

– Лева, вот я и убежала!

– Убежала, – рассеянно повторил за ней Лева, видимо думая о другом.

– Лева, я туда больше никогда не вернусь… Когда мама с няней приедут, тогда и вернусь, а раньше не вернусь ни за что. Мне никого не жалко… Папу только жалко, и Колю, и Любу, и Жени жалко. И Аксюшу; еще Митрия жалко. Я потом вернусь. Я папе большое письмо напишу, потому что папа ничего ведь не знает.

А теперь ни за что не вернусь, потому что не хочу, не могу, не могу! Пойдем поскорей, Лева.

– Успеем. Нас теперь не догонят. Да и догонять-то некому; Аксюша не догадается. А только куда же мы идем, Лида?

– Как куда? На Воробьевы горы.

– Да, но где ты там будешь, если совсем не вернешься домой?

– Уж где-нибудь. Я, может быть, Устюшу найду. Ты знаешь Устюшу, Лева?

Лева не знал Устюши. Лида давно познакомилась с Устюшей у реки, за садовой оградой; не с одной Устюшей, а с Глашкой косой, с Домашкой и с Дунькой рябой. Матрена проведала про знакомство и тете пожаловалась; тетя рассердилась, приказала не ходить за ограду и Матрене велела не спускать с Лиды глаз. Но за короткое знакомстве Лида все-таки многое узнала. Лида узнала, что все они – Устюшка, и Дунька, и Домашка, и Глашка косая – все они совсем другие, совсем не такие, как она с Любой, как Зиночка, – такие, как нянины внучки в деревне. На них платья и рубашки другие; бегают они босиком и шляпок не носят. Раз в праздник они прибежали в сад и обедали прямо в овраге: съели по такому толстому ломтю черного хлеба с крупной солью, как у Аннушки в кухне, и ничего больше не ели.

Лида это рассказала Аннушке, а Аннушка отвечала:

– Ну что же? В коня и корм. Нешто они барышни?.. Им и черный хлеб всласть, потому они другого, может, и в жисть не видали. Они, матушка, другое дело.

– Другое дело, Аннушка? Значит, они белого хлеба не любят?

– И… не любят, никогда не едали.

– И шляпок и башмаков тоже носить не любят?

– Известное дело, не любят. Какие там башмаки! Были бы лапти.

– Аннушка! Отчего же они не любят? Ведь белый хлеб лучше черного? Отчего у них гадкие платья? Ведь в лаптях больно, Аннушка?

Но тут Аннушка стала пробовать соус к обеду, обварила язык и прогнала Лиду из кухни. Так Лида ничего и не узнала от Аннушки. Лида потом в овраге Устюшу расспросила, и Устюша ей все рассказала.

Устюша сказала, что она и все они – и Домашка, и Дунька, и Глашка – все белый хлеб любят, а только «николы» не едят, и по большим праздникам не едят, разве в Светлое Христово Воскресенье хозяйка к разговеньям испечет. Белый хлеб не в пример вкуснее, слаще черного. И башмаки, как на господах, тоже хорошо, верно, носить, потому что в башмаках, верно, ноге не больно, а так-то, без башмаков да без лаптей, очень больно. Так ногу-то всю и обдерешь по камням. И платье на Лиде лучше ихнего. Устюше хотелось бы такое платье надеть, а Глаша нарядилась бы в розовый сарафан и пошла бы по улице в праздник гулять. А еще всем бы хотелось, чтобы черного хлеба хозяйка давала побольше. А то другой день скажет: «Нетути» – а там и живи как знаешь.

Много рассказала Лиде Устюша. На «Бабушкин курган» в саду повела и «Покойное место» и «Чертов пруд» показала.

– В пруду-то, сказывают, раз бабушка сарафан полоскала и видит, плывет головешка, черная этакая, большенная головешка. И приплыла совсем близко да как учнет ей сарафан пачкать. Не столько она полощет, сколько ей головешка та пачкает. Билась, билась, сердешная, нет, никак головешки отогнать не смогла. На том и осталась, что не отогнала, только белье-то все перепачкала; с тем и воротилась домой. А начальство не велит в пруду белье полоскать, садовый пруд бельем пачкать…

Лида слушала как завороженная.

Устюша жила в работницах у хозяйки-молочницы на Воробьевых горах и каждый день приходила в Нескучное, разносила по дачам молоко.

– Лева! Я как Устюша буду. Я тоже в работницы к хозяйке наймусь, и она меня будет кормить и деньги платить будет. И я буду тоже молоко разносить. Только в Нескучное не пойду, потому что в Нескучном меня тетя увидит; а в другое место пойду, где тетя никогда не гуляет.

– Лида, этого никогда не будет.

– Отчего?

– Да ведь молоко в горлачах, тяжелое. Ты понесешь немножко, да и устанешь и сядешь.

– Ну что же? И посижу немножко, отдохну.

– А хозяйка увидит – побьет.

– Побьет?!.

– Конечно, побьет: взялся за гуж, так уж не говори, что не дюж. Она ведь будет думать, что ты – работница настоящая.

– Ну что же делать!.. А только знаешь, Лева, – улыбаясь, объявила вдруг Лида, – знаешь, она меня, я думаю, ни за что не побьет. Она меня полюбит, уж я знаю. – Лида просияла счастливой улыбкой. – Я знаю, что сделаю: я ей буду вечером разные истории, рассказы рассказывать. Всех их соберу в горницу – Устюшу, и Дуню, и Глашу косую, – и про все им буду рассказывать. Они ничего ведь не знают, вон каким-то глупостям про головешку поверили. А я им все расскажу. Ах как будет отлично!

Лева подумал, что совсем не будет отлично, что хозяйка Лидиных сказок и слушать не станет, пожалуй, ее не полюбит, а прогонит.

«Как тут быть?» – задумался Лева.

Дорога свернула в сторону, и перед глазами внезапно и близко возникли, словно выросли, Воробьевы горы.

– Лева, ведь мы пришли? Ведь это Воробьевы горы? – вдруг вскрикнула Лида.

Лева кивнул.

– Ну, Лева, ну, голубчик, послушай, мы, знаешь что… Мы об этом после, потом, вечером, обо всем потолкуем, – умоляющим голосом начала Лида, уцепившись за Леву. – И к молочнице тоже вечером, после пойдем. Еще успеем. Все это как-нибудь потом, после. А теперь побежим поскорей. Да, Лева? Ты посмотри-ка, Лева… Смотри, смотри!..

Лева поднял голову.

Высокие и неровные, круто от полянки подымались Воробьевы горы. Зеленая трава снизу и доверху покрыла их ковром; березовый лесок покачивал пожелтевшими ветками; с верхушек смотрели деревенские избы, а еще выше, с неба, на избы, на пожелтевший лесок, на зеленую травку, на Лиду с Левой смотрело такое ласковое, теплое, такое ясное солнышко, что Леве тоже вдруг не захотелось ни о чем думать.

– После, потом! – повторил он за Лидой.

Жук с оглушительным лаем несся по тропинке наверх.

– Лева, побежим! – взмолилась Лида, вся дрожа от нетерпения.

– Побежим! Ну, Лида, теперь поспевай знай, держись крепче. Ну, с горки на горку!..

Лида под собою земли не чуяла. Все вчерашнее горе, «сковорода», тетя, молочница, все беды и напасти, и новые планы – всё разом вылетело у нее из головы. «После, потом!..» А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.

Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.

– Лева! Как отлично!

– Отлично! – соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.

– Мы взберемся на самую верхушку и сядем, – предложил Лева. – Отдохнем и позавтракаем.

– Не хочу! – отказалась Лида.

– Что же ты будешь делать?

– Все буду бегать, бегать.

– Ну, побежим.

Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.

– Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?

– Еще бы! Бывают гораздо выше.

– Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.

– Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, – сказал Лева. Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.

– Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..

– А вон наше Нескучное, – проговорил Лева.

– А наверху что, на самой горе?

– Наверху Воробьевка, деревня.

Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.

За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.

– Ах вы постылые!

Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.

– Устя! Устюшка! – крикнула Лида.

– Ась! Кто меня?

– Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?

– Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?

– Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.

– Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… – крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.

– Да сегодня ведь воскресенье, – заметил Лева.

– Знамо, не середа.

Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.

– Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? – робко спросила Лида.

– Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, – с хохотом говорила Устюша. – Да что я им, и вправду каторжная досталась?! – крикнула она и стукнула кулаком по забору. – Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.

Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.

– Нет, уж лучше не ходи, Устя, – сказала Лида. – Тебя хозяйка побьет.

– Она меня и так побьет! – равнодушно возразила Устюша. – Я посудину, молока горшок ей разбила, – один ответ!

И Устюша прыгнула с забора.

Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.

– Стойте! – закричал он. – Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.

Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.

– Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, – пригласил Лева. – Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?

– Чудесно, чудесно! – закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.

– Что же это? – усмехаясь, спросила Устюша. – Гулять сказали, а сами садиться?

– Мы только минутку, Устя, – ответил Лева. – Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, – подвигаясь, сказал Лева. – Будем обедать.

Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.

– Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.

– А тебе что же?

– Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.

Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.

– И вам будет по огурчику, когда съедите котлету. Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком.

Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. «Что, если это ей часто давать, – думал Лева, – каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые».

– Который тебе год, Устя? – спросил Лева.

– А мне почем знать, – пережевывая большой кусок, ответила Устюша.

– А давно ты в работницах?

– Летошное лето пришла.

– Харчи-то у тебя свои или хозяйские?

– Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! – крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.

Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.

– Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! – сулила и торопила она.

Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.

Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.

– Лева, ау! – громко кричала Лида.

– Ау! – нарочно басил Лева.

– Ау! – голосила Устюша.

– Гам, гам! – лаял Жук.

И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.

Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, – к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.

– Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, – пожалел Лева. – Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.

– Тебе надоть, что ль? – спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.

– Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, – колдобина глубокая.

Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.

– И я тоже полезу к ней, – решила Лида.

– Поймала, поймала! – крикнула вдруг Устюша. – Гляди-тко, во какого поймала! – И она показала в пальцах черного большого жука.

– Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.

Все присели на корточки глядеть водолюба.

Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.

– У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?

– А вон морда; где усы, там и морда, – пояснила Устюша.

– Это редкий жук, – объявил Лева. – Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.

– Вечером! – повторила Лида. – А разве теперь вечер?

Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.

На минуту все стихли.

– Эко дело-то какое! Пора мне, – вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.

– Куда пора?

– Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.

– Ну что ты, Устя! Рано!

Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей – ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.

– Устя, останься, – попросила Лида.

– Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, – повернувшись, сказала Устюша.

– Зачем прощаться! Нам тоже пора, вместе и пойдем, – предложил Лева. – Скоро и совсем стемнеет.

У Лиды екнуло сердце. Она застегнула туфли и пошла. «Не потом, значит, не после, а теперь, сейчас. Теперь, сейчас надо толковать с молочницей, советоваться с Устюшей».

– Тут ведь прямо, близехонько в гору, – говорил Лева, показывая дорогу.

– Устя! – начала Лида.

Но Устя не слушала. Она раздумывала, с какой стороны ловчей подобраться: с огорода ль, будто ни в чем не бывало, или под плетень, по задам да прямо в коровник.

Вышли на капустные огороды. По дороге медленно двигался экипаж. Извозчик шел рядом с лошадью, а рядом с извозчиком шагал человек в долгополой поддевке.

– Лида, ведь это Дмитрий, – приглядевшись, сказал Лева. – Дмитрий! – окликнул его Лева.

– Батюшки светы, да никак они! – вскрикнул Дмитрий. – Они и взаправду. Ах, радости! Ах ты ж озорница, ну озорница! – И Дмитрий подхватил Лиду на руки.

Ты за нами приехал, Дмитрий? Да как же ты узнал, тебе кто сказал? – расспрашивал Лева.

– Кто сказал! Сказал Коля – на Воробьевы горы, а Воробьевы-то горы велики. Ведь с утра целый день езжу. Ах ты ж, бедовая твоя голова! – сказал Дмитрий и поставил Лиду в пролетку.

Лида вовсе оторопела. Все вышло так нежданно-негаданно. Устюши не стало, откуда-то взялся Дмитрий. Все точно во сне было. Дмитрий влез сам, сел рядом с Левой, а Лиду посадил себе на колени. Жук поместился в ногах.

– Ехать, что ли? – спросил извозчик.

– Трогай, да поживей. Чай времени-то уж много. Деревней ступай, ближе будет.

Извозчик поехал деревней. По деревне толпился народ, был воскресный праздничный вечер. Сквозь веселые песни заслышался Лиде знакомый голос и плач. Что это?..

Подле крайней избы в открытом хлеве увидали они Устюшу.

– Эх, горемычная! – пожалел Лева.

Лида вздрогнула, рванулась вперед. Сильная рука крепче прежнего охватила ее.

– Сиди, сиди, матушка. Погуляла денек, теперь будет. Тетенька-то уж как беспокоились, – толковал Дмитрий. – Так даже больны приключились. Погоди, попадет вот ужо тебе, озорница!

Лида притихла на коленях у Дмитрия. Она не думала, о чем говорил Дмитрий, не думала о тете; она о чем-то совсем другом задумалась крепко.

Измученная лошадь еле плелась по дороге. Все молчали. Темнело. В темноте блеснули освещенные окна.

– Вот и приехали! – промолвил Дмитрий. Приехали! Куда приехали? Приехали домой, к тете.

Лида вдруг встрепенулась, будто проснулась. Она только теперь поняла все, что случилось. Что же теперь с нею сделают? Что скажет тетя? Что расскажет тете она, Лида? Лиде вдруг сделалось холодно. Она крепко прижалась к Дмитриевой поддевке.

– Что, небось испугалась? То-то! А ты повинись, виновата, мол, скажи. Побранят, побранят, да и простят, – утешал ее Дмитрий.

Господи! Что же это с нею будет!

В комнатах тихо. Дети, видно, ушли уже в детскую. Дмитрий отворил дверь с гостиную. В гостиной горела лампа. Тетя сидела одна перед столом на диване. За колпаком, в темноте, тетиного лица не было видно; видны были только тонкие, крепко сжатые губы.

– Кто там? – спросила тетя. Лида не шевелилась.

– Кто пришел?

Лида хотела сказать что-то, но промолчала.

Тетя вдруг встала и сняла колпак с лампы.

Яркий свет разлился по комнате, осветил тетю и Лиду. Лида крепко сцепила пальцы рук. Пусть бы тетя ее наказала, побранила, прибила, только бы поскорей! Только бы не было так тихо; скорей сказал бы кто-нибудь хоть словечко. Но тетя, как всегда, молчала и пристально смотрела на Лиду.

– Подойди ко мне, Лида. Где ты была?

– На Воробьевых горах была, – прошептала Лида и подняла глаза.

– Тебя привез Дмитрий?

– Да.

Тетя подошла к Лиде ближе, сняла шляпу, дотронулась рукою до кос; подняла юбку и внимательно рассмотрела оторванные оборки, загрязнившийся мокрый подол. Лиде казалось, что конца не будет осмотру. Тетя нагибалась к ботинкам, к чулкам.

– Все сырое, – сказала будто про себя тетя. – Ты сейчас отправишься в детскую и попросишь Матрену натереть тебе ноги вином. Сейчас же ложись в постель. Я пришлю тебе в постель теплого.

Тетя отошла за ключами к столу.

Лида оторопела. «Что же это? Ничего больше? Ослышалась она, или все это сон?» Она не двигалась с места.

– Что же ты? Ступай поскорей.

Лида не шевелилась. Тетя взяла ее за руку и вывела в дверь.

– Белье не забудь переменить, – сказала тетя ей вслед.

Лида поплелась в детскую.